Свет. Свет неярких, вечерних ламп, разливающих по отсеку умиротворённость и уют, несущий частичку этих умиротворённости и уюта вовне, через обзорное окно – сей конструктивный элемент в архитектуру трансформерских баз был привнесён от землян, и больше для эстетики и удовольствия, для практики-то существовали наружные камеры слежения, - в тихую летнюю ночь, тёплую и какую-то невесомую, напоенную тонкими ароматами, еле уловимыми звуками, такую ночь, которая, как сказали бы всё те же люди, просто создана для любви.
Свет звёзд над замершей, блаженно молчащей землёй. Они с первого взгляда кажутся все одинаковыми – каплями серебра на синем бархате ночного неба. Со второго взгляда глаз увидит, что они различаются по размеру, по яркости, с третьего же ты увидишь, что они переливаются разными цветами, перемигиваются, вытягивают лучи, а некоторые звёзды и вовсе движутся – потому что не звёзды это, а метеорологические зонды. И если долго и внимательно смотреть на ночное небо – то может быть, однажды тебе повезёт, и ты увидишь, как на том месте, где до этого ничего не было, зажглась новая звезда.
Нечто подобное видели сейчас двое, сидящие в обнимку на широкой, сдвоенной зарядной платформе, склонившие лица к экрану портативного домашнего диагноста. Двое были не просто парой – большинство взрослых трансформеров состоят с кем-нибудь в союзе, это естественно и необходимо, и не всегда эти союзы состоят только из двоих членов. В страхе одиночества, жажде близости и тепла, желании дарить кому-то свою энергию, своё время и внимание – и получать такой же подарок в ответ – нет ничего постыдного. И может быть, только благодаря этому мы всё ещё живём.
Но иногда это – больше, чем подобный особый род дружбы. Это соединение не только корпусов, но и того, что движет ими – соединение глубокое, проходящее по самым дальним участкам цепей, по всем заархивированным ячейкам сознания, памяти, личности – закоулкам души, как сказали бы люди. Это была любовь. Любовь та самая, в которую люди у себя-то не верят – не то что у разумных боевых машин, и всё же она есть. Эта любовь, как иногда кажется, льётся с притихших звёзд на сонную землю – хотя на самом деле ничего такого там не льётся, кроме того, что описано в учебниках физики и астрономии… Но может быть, просто не всё научились регистрировать приборами?
И это любовь сейчас освещала лицевые пластины двоих – вместе с сиянием экрана… А может, это экран светил их отражённым светом. Потому что там, на его упрощенной, неполноцветной схеме – отображалось то, что интуитивно уже было понятно. Две искры бились рядом…
Но вспышка радости в голубых глазах тут же сменилась озабоченностью и печалью. Синхронно повернулись друг к другу, не скрывая растерянности на лицах, не отводя этих глаз, полнящихся горечью и виной – так неуместно это сейчас, но так, увы, неизбежно…
– Сигнал…
Ничего говорить и не надо. Всё понятно обоим в равной мере, понятно без всяких слов. Три недели без трансформации – в разгар войны?.. Нет, всё могло бы быть. Но на следующую неделю назначена эта операция, слишком важная операция, её нельзя отменить, как нельзя в ней обойтись без участия этого вот автобота-машинки, чьи генераторы способны глушить электронику оборонной системы десептиконов. Без него – никак… Без него – только на убой…
Старший, ведущий в паре, обхватил руками своего друга, показавшегося ему сейчас таким маленьким, хрупким, беззащитным, словно больной огонёк, он прижимал его к груди, баюкал, он так хотел бы принять на себя всё это – всю боль, всю тяжесть, всю вину, да возможно ли?
Война, чтоб её… Они, что ли, выбирали? Уже нет времени спланировать операцию по-другому, уже слишком всё увязано одно с другим. Ну почему сейчас? Детский такой вопрос… Вот через неделю бы – тогда можно бы было безоглядно радоваться, ведь тогда месяц, наверняка, появился бы спокойной, относительно мирной жизни. Это в случае удачи, ну а в случае неудачи некому бы было здесь сидеть…
– Ты можешь… Не торопиться…
– Нет уж, лучше потороплюсь. Лучше сразу…

Дополнительная сложность состояла в том, что за Ретчетом чуть ли не пришлось гоняться по всему ремблоку – медику вовсе не улыбались подобные деяния, он пытался сочинить что-то про неблагоприятные медицинские показатели, но услышав про операцию, сразу сник и подчинился.
Из медблока тёмная фигура выскользнула незамеченной, и это было хорошо – хотя бы удалось избежать обеспокоенных, участливых вопросов, не передать ещё кому-то эту боль, вину пополам с бессилием… Руки сами собой тянулись к крошечному, тонкому сварному шву на животе, а перед оптикой всё стояла крохотная синяя звёздочка – ещё совсем голенькая, только в тонком прозрачном коконе, он не видел этого – но откуда-то знал, что это именно так.
На это требовались силы. И на то, чтоб, придя в личный отсек, не сжаться в углу, скуля и всхлипывая, а подойти к партнёру, который страдает не меньше, если не больше – тоже. И на то, чтоб на следующий день выйти на построение без следов вчерашней сломленности, и действительно верить в победу, и делать для этой победы – всё…

Словно бы оглушённые сами этим же импульсом, десептиконы метались, как окружённые, загнанные звери. Разгром был уже неизбежен – после отключения всей автоматики в рядах врага наступил хаос, мгновенный прорыв – всё было рассчитано точно и разыграно как по нотам, башни падали, как детские кубики, осыпались картами из карточного домика, на руинах полыхали пожары, бочки с горючим взрывались, выстреливая в небо чёрные клубы дыма.
Раскрошенный бетон, вывороченная стальная арматура, изогнутые балки ферм, оплавленный, гнутый, рваный металл – всё смешалось в адском калейдоскопе, грохот взрывов, выстрелов, лязг, крики раненых гремели адской симфонией. Он к этому привык и его это почти не трогало – напротив, сегодня эта симфония звучала в его честь, и несла его чуть ли не над землёй – взвизгивали на крутых поворотах шины, разлетались от выстрелов случайно оказывающиеся на пути перегородки. Взлетел на вздыбленном куске дорожного покрытия, как на трамплине, в полёте трансформировался, приземлился, перекувыркнулся, вылетел за угол с бластером наизготовку, с пальцем уже на пуске… Там его и настигла рухнувшая колонна, припечатала едва не насмерть, выстрел ушёл в пустоту, острые бетонные обломки врезались в корпус.
Обступили ноги. Раз, два, три… Четверо обступили. Две ноги тёмно-зелёные, две – зеленовато-коричневые, болотные какие-то, две – грязно-фиолетовые, и две – тёмно-серые с более светлыми вставками. Десептиконьи, ясное дело. На первую же попытку пошевелиться-подняться одна из этих ног переместилась на поясницу, тихие щелчки снимаемых предохранителей удивили – тем, что оружие вообще стояло на предохранителе. Разве только для того, чтобы друг друга ненароком не перестрелять?
Что раздроблено плечо и часть грудной клетки – он знал совершенно точно. И что выбраться из-под фрагмента колонны, пусть и оставив там манипулятор – реально, он тоже знал. Стреляет он хорошо и с левой руки, второй бластер есть, он бы отбился… Но бластеры врагов уже целят в голову.
– Смотри-ка, кто это у нас тут! Наш маленький хорошенький дружок Сигнал, если не ошибаюсь, главный герой дня – это ж из-за него нас тут накрыли просто как малышей в песочнице… Поприветствуем героя дня, а?
Тёмно-зелёная ступня согласно ткнулась в плечо – метила, видимо, в лицо, да промахнулась, ещё чья-то пришлась в тазовую секцию.
– Вытаскивай его и поволокли, если прорвёмся с ним – значит, будет и на нашей улице праздник.
Манипулятор под завалами, что удивительно, не остался, но едва-едва – повис на честном слове, вместо него одна сплошная вселенная боли была.
Первым делом выстрелами перебили ноги, вторым делом сорвали переговорник – выдрали с «мясом», с проводами.
И – поволокли, действительно, что им, сложно, что ли – любой из этих ребят по парочке подобных унесёт, как плюшевых игрушек. Боевиконы. Молодые – Сигнал помнил то время, когда их не было, хотя сам относится к самому младшему поколению автоботов – и представляют из себя именно то, что и могут молодые десептиконы – ум и сила в обратной пропорции.
От старших Сигнал слышал, что первые боевиконы, в общем-то, ничем особенным не отличались – хотя и у тех на всех была одна извилина, и та прямая. Но чем дальше, тем заметнее эта линия развивалась под девизом «сила есть – ума не надо». Сила – да. Огромные – самому мелкому он по плечо, массивные – от того, правда, неповоротливые, зато это огневой и ударной мощью компенсируется вполне. Помимо встроенного оружия, они и съёмным обвешаны, как новогодние ёлки, и таскать его им совсем не тяжело. И кипела внутри бессильная ярость и тоска – радуетесь трофею, ублюдки, а ведь не вы это, колонна эта проклятая, квинта с два вы б меня поймали… Квинта с два вы б меня удержали, если б не осталась не сломанной во всём корпусе одна только левая рука!
Он не стонал – не желал доставлять им такой радости, хотя несли его мягко говоря – не бережно, иной раз «шутливо» перекидывая друг другу, иной раз добавляя тычка или пинка… Он ждал удобного момента – чтоб, выхватив второй бластер, суметь перестрелять сразу всех, а там – хоть ползком доползти, это уже не принципиально, он прорвётся, не впервой…
Не дождался.

Тусклый, жёлтый, мерзкий свет ламп – интересно, это проявление организации хозяйства, или тоже орудие пытки своеобразное? Может, и хуже бы было, если б свет слепил… Но этот – этот просто не был светом.
Те же четверо вокруг стола. Теперь можно и лица разглядеть – лица у младших боевиконов, что интересно, довольно сильно различаются, наверное, для того, чтоб отличать легче было. Потому что в принципе-то они похожи. И конструкцией – все четверо некая помесь джипа и танка, не иначе, и цветами – они только скомпонованы и распределены по-разному, эти цвета, по корпусу, разве что ноги и различаются, но не смотреть же им всё время на ноги? …Интересно – это один выпуск или их так подобрали? По общению не похоже, чтоб были родные братья – хотя, где у десептиконов вообще родственное общение…
Если на корпусе ещё остались целые места – то этот недочёт явно сейчас исправят. Почему-то ни подобия ужаса уже нет – защитная реакция, что ли, да наверняка, потому что иногда даже становится смешно. В жизнь, в выживание уже верится слабо – эти за два часа свою игрушку способны заиграть так, что Ретчету результат лучше не показывать. А что отдали его им в игрушки, и что отступили остатки десептиконского отряда быстро и далеко – он знал.
И было почти не жаль. Всё-таки, главное сделано – потеря этой базы им аукаться будет столько, что только чудо может помочь. При самом суровом раскладе автоботы будут наступать и дальше – не дав им ни дня передышки даже для «подбирания раненых» - это чушь потому что, всех, кого хотели, они уже подобрали, ну а если и дадут даже, пусть, дня три – этого хватит только чтобы, как всегда, сныкаться руководству подальше от линии обороны и выставить такого вот клыкастого пушечного мяса побольше… Жалко было только Приклада – но тут уж ничего не поделаешь.
Одна образина – видимо, начальственная, судя по выражению – склонилась ближе. Ласково оскалила денспластины – крупные, жёлтые, как у какого-то земного животного.
– Ой, давно я мечтал с тобой побеседовать, Сигнальчик… Много энергону ты мне попортил, наконец поквитаемся.
Это было известно. Автобота с такой способностью ненавидели многие – особенно из младшего состава, привыкших полагаться на автоматику, ввиду неимения чего в голове. Хоть и не навсегда он отключал это самое оборудование – обычно этого хватало для успеха, если только на базах не было кого, мягко говоря, поумнее. Ну а поскольку на всех командования хоть как не хватит… Сколько укреплённых постов десептиконы так потеряли – легко себе представить.
Скрипнул какой-то механизм – и Сигнал почувствовал (хоть и искажённо, ввиду уже включившегося блока), как ему вытягивает руки. Руку, точнее – вторую-то и вытягивать нечего, её почти нет. Повернув, насколько смог, голову, увидел – один из громил, как уже усвоил (по одной особо примечательной пушке), именуемый Дуло, меланхолично и даже как-то любовно вращает огромное колесо… А на колесо намотаны цепи, а цепями обмотаны его руки и ноги, вот его и вытягивают – развлекаются, смотрят, на сколько смогут вытянуть. Ан нет, даже хитрее это устройство – кроме вытягивания, предусмотрено ещё и выворачивание. Сразу полыхнули огнём все раны – зашипел, не удержался, но звука не издал, хоть и сам понимал уже, смысла в этом героизме как в старой покрышке.
– Отойди-ка, Задира, всё равно ты говорить красиво не умеешь, нечего и пытаться. А я вот, гы-гы, художественная натура – сейчас художества тут творить буду!
Задира нисколько не оскорбился на столь бесцеремонное обращение – явно потому, что происходящее его вполне устраивало. Говоривший приблизился с чем-то вроде малого медицинского лазера – Сигнал подобное в ремблоке видел, другое дело, что врачи-то перед операциями всю сенсорику отключают… Вот теперь узнает, как оно при этом – чувствовать.
Увы, но на покорёженном, опалённом металле нужный рисунок у юного дарования никак не выходил, поэтому он раздражённо отбросил лазер, а потом сорвал с груди пленника испорченный участок брони.
И, получив наконец долгожданный вскрик – довольно осклабился, и нарочито медленно, с прописанным на физиономии вдохновением, принялся выламывать, выгибать, выкручивать следующий.
Пленник завыл. В этот вой проскользнули новые нотки ужаса, когда толстые грубые пальцы принялись за пластины брюшной брони.
– Гляди-ка – шрам! Совсем свежий. Наш автоботик, никак, недавно стал альфочкой?
– Много ты в этом понимаешь, Кривой! Ничего не стал он альфой – при этом шрам бы больше был, беты, они, небось, не с кулачок размером. Нет, наш малыш как раз наоборот, удалял искорку. Интересно, чего так – залетел нечаянно? Ты наверняка спросом-то пользуешься, шустренький. Как интересно-то… Парни, а вы знаете, что, помимо прочего, они вскоре после заискрения ещё очень «горячие»? Могу продемонстрировать, что это значит…

Переговоры о передаче пленных наконец подошли к концу. Собственно, понятно было, что упорствуют и злобствуют десептиконы с отчаянья. Проиграв на сей раз весьма существенно, они надеялись хоть так отыграться, и отыгрывались вовсю… Но всё же вынуждены были уступить – передышка в сражениях и небольшая энергоновая подачка оказались важнее. Приклад был в первых рядах встречавших – всю эту безумную неделю он ни на миг не терял надежду, что партнёр жив. Он просто не мыслил иного, и хоть слово в слово переговоры не слышал – знал, что и другие верят. Все верят.
Они были живы. Все трое. В каком состоянии живы – уже другой вопрос, Легкоступа передали едва не по частям, в разбитое лицо Яркого, где едва понятно было, где раньше была оптика, не было сил смотреть. Но он всё же шёл сам, а вот третьего вынесли – под руки, хоть и вывороченные, хоть одна и зафиксирована наскоро топорной шиной, но разницы уже нет. Но не это бросалось в глаза сразу, не все ужасные раны на корпусе – хорошо, если половина получена на поле боя… А более чем заметно выгнутые пластины живота. Приклад скрипнул денспластинами так, что чудом как не погнулись. «Сволочи, ублюдки, отродье, без этого никак не можете, а? Почему мы ваших отморозков в плену не насилуем?» И хотелось кинуться, вцепиться в эти вот ухмыляющиеся рожи – просто написано же на них, на этих рожах, кто и сколько раз за всё в ответе, разодрать эти скалящиеся рты, бить об стены, об пол, добивать ногами, голыми руками повырывать процессоры из корпусов… А надо стоять, и хотя бы вслух не говорить всего того, что просится, и не двигаться с места, если уж боишься не сдержаться – к чему срывать то, что стоило стольких трудов, стольких бессонных ночей у экрана твоим товарищам? Смысла не будет уже никакого. Но они заплатят, они непременно заплатят…

Есть самая восхитительная на свете нетихая тишина – тишина, разбавляемая гудением приборов и писком датчиков, током веществ в трубках и шуршанием самописцев. Тишина ремблока, где спасли с края могилы твоё самое дорогое. Приклад сидел у постели Сигнала и держал тонкую руку в своих. Ровно ничего не говоря. Что мог, он уже сказал – да и это-то, по правде, было бледным подобием того, что внутри. Но Сигналу и не нужны были слова. Он прекрасно знал, что чувствует партнёр – потому что сам чувствовал то же. Их сейчас совместное молчаливое бытие рядом было так нереально прекрасно, так волшебно, что похоже на сон, на то, как если б они умерли, и попали в какой-то, если он есть, трансформерский рай – а для рая ничего и не надо больше, кроме как, после всего пережитого, быть снова вместе.
А ещё в раю обязательно должны быть медики. Потому что из всех напоминаний о недавнем на теле Сигнала сейчас был лишь шрам на брюшной секции – длинный, именно такой шрам...
– Да… - прозвучало наконец в уютной, умиротворяющей нетишине, - может, ты осуждаешь меня в глубине искры, но я не мог поступить иначе. Я его отослал. Пусть мне – не говорят, но думают – могли бы сказать, что это всё-таки моё… и что оно ни в чём пока не виновато… Я точно знаю, что не смог бы видеть, ощущать рядом это… существо. В конце-концов, я позволил ему появиться, я его не уничтожил – и надеюсь, что этого довольно... Я узнал, посоветовался, это хороший учебный комбинат и там с ним всё будет нормально. Я никому не желаю представить и понять, каково мне, я просто прошу поверить, не осуждать – мне слишком тяжело сейчас, чтобы это вот так прямо не сказать. Мне нужно так. Ты… ведь не отвернёшься от меня, Приклад?
– Я рад, что вопрос у тебя звучал достаточно риторически. А то бы я подумал… Подумал, что не все последствия… Ты понимаешь, что я хочу сказать. Боль может сместить многое в сознании, и даже выжечь в памяти то хорошее и ценное, чем ты жил. Заставить замкнуться, не верить, порвать связи… Я мог бы тоже спросить тебя – по-прежнему ли хочешь быть со мной. Со мной, которого не было там, со мной, который, осознав, что прямым штурмом мы вас всё равно не отобьём – перестал рычать и истерить, и кидаться на сослуживцев с кулаками, и просто ждал… Мог бы, но не буду. Мне хотелось бы, чтобы как можно скорее мы вернулись к тому, как оно и должно быть – когда в самом важном, в самом личном нам не нужно было слов. Мы просто знали, что думаем одно. Сейчас я знаю, что думаешь ты, Сигнал, и верю, что так же и ты меня слышишь. А остальное… Остальное пройдёт, зарастёт, забудется – и больше я ничего не скажу, слова звучат кощунственно, а их смысл ты всё равно можешь прочесть во мне. И… разве, принимая всего тебя, я вдруг не приму какое-то твоё одно решение?

Вечерний, мирный свет заливал личный отсек, вытягивая от скромной обстановки длинные тени. За окном совсем стемнело, и всё больше звёзд спешило заглянуть и убедиться – что жизнь действительно налаживается.
Он устало опустился на платформу, нашёл рукой руку партнёра, несильно сжал пальцы. Помолчал, наслаждаясь ощущеньем, как расправляются усталые сочленения, как стихает напряженье в запястьях и щиколотках – всё-таки до конца это не прошло…
– Я от Ретчета, - вымолвил он наконец. Невольно коснулся рукой пластин живота – где под бронёй тихо, едва уловимо ныли два шрама, устало рассердился на себя за этот автоматический жест. То, что ему предстояло сказать – всё равно ведь его не то что не огорчало, но… прямо скажем, не убивало. И даже не шокировало. И едва ли что-то меняло в жизни – потому что в своём партнёре он, вот именно, был уверен. Просто надо было это сказать. Надо – чтоб прозвучало.
– У меня больше никогда не будет беты, Приклад.

Сумрак. Вечный сумрак – внутри как и на улице. Здесь лампы неяркие, там тусклые фонари – отчего, какова глобальная жизненная причина? То ли энергию на этом всём экономят, то ли так удобнее – чтобы ничего не видеть достаточно чётко и ясно, ни физиономий, ни количества выпитых кубов, ни происходящего в тёмных углах и закоулках.
В этом заведении, впрочем, было ещё прилично. Что-то играло не слишком тихо и не слишком громко, сновали за барной стойкой вполне благонадёжного вида работники, иногда выбегая даже в зал и прибираясь там немного, и никто не приставал к поздним посетителям с прицелом удовлетвориться, состричь кредитов или просто устроить драку.
Впрочем, к одному из сидевших за малым столиком поодаль от прохода не вдруг кто и пошёл бы приставать, выглядел он на первый взгляд внушительнейше.
Правда, на второй взгляд это впечатление могло и развеяться – серо-зелёный боевикон, хоть и вооружённый до денспластин, был, явствовало по лицевой пластине, невероятно молод. Едва ли даже он был из только закончивших Академию. Скорее всего, только из воспитательного центра. Сидевший же напротив, опустивший взор в недопитый энергокуб, который рассеянно покачивал в пальцах – походил на ветерана, весь его корпус хранил следы многочисленных ремонтов, хотя и достаточно качественных, но следы всё же оставалитсь. Определённо автомобильной трансформы, что указывало только на наземные военные силы, знаки звания были затёрты, на потемневшей серо-сиреневой краске тёмно-золотой обводкой вокруг багряного. На молодом трансформере знака ещё не было, впрочем, по колючему полыханию алой оптики можно было уже предположить, каким он будет.
– Отец? – звенел по граням куба злой и насмешливый голос, - ну надо же… отец! А где ты был всё это время, а? чего ж ты сейчас появился, когда тебя никто не звал? У меня без тебя в жизни всё в порядке, мне отец не нужен!
Голос трансформера, не поднимающего взгляд от куба, был тих и грустен.
– Я не собираюсь перед тобой оправдываться, Складень. Что со мной было, как я это всё пережил, чего мне это стоило – всё это, понятно, тебе не интересно, не важно. Ты не виноват в том, каким образом ты мне достался, и не обязан понимать, что я не мог такого тебя оставить. Ещё не зная, каким будет цвет твоей оптики*, я ничего хорошего не ждал – ни от кого из тех четверых не стоило ждать хорошего… Я ошибся. И как ни больно – эту ошибку я обречён был совершить. Я не прошу сразу взять и простить. Просто поверить. Просто послушать…
– Ну, послушал я тебя, и что дальше?
– Сынок, прошу тебя – одумайся, прежде чем совершить ошибку. Не ради меня, ради себя задумайся...
– Да неужто? – голос молодого прозвучал ещё резче и злее, - какие мы заботливые, решили уберечь от пути десептиконов! Пожалуй лучше к алозначным, малыш, да? Десептиконы по крайней мере проявили к моей судьбе интерес. А теперь вы, значит, решили, что переманить у врага одного несчастного новобранца – и то хлеб?
– А не кажется тебе, - собеседник наконец поднял голову, голубая оптика светилась измученно и безнадёжно, - что от влияния алозначных я тебя таким образом избавил, я тебе – выбор дал… А они этим воспользовались? Впрочем, я не знаю, думаю ли так я сам… Но я знаю одно – лучше б они мою искру из моей груди вырвали, чем забрали тебя.
– Какая патетика! Для кого мы изображаем тут любовь? Ты же от меня – избавился! Ты же не хотел воспитывать красноглазого ублюдка, ты забыл?
При этих словах старший снова опустил голову, и опускал её ниже с каждым словом, словно камень падающим на голову.
– Лицемеры! Ты от меня избавился – и умыл руки, и что-то все эти годы тебя совесть не грызла. Ты же боялся, что я вырасту таким же – ну вот, можешь успокоиться и жить как жил дальше – я таким и собираюсь быть.
– Успокоиться? Значит, по-твоему, теперь я могу успокоиться? Если б мир и правда был таким плоским и гротескным, как ты думаешь! Ты зол на весь мир, ты молишься на призрак силы, думаешь, что среди крутых ребят ты сможешь стать не собой, а кем-то другим? Я узнал о тебе – в том учебном комбинате… В том учебном комбинате, куда я сам тебя отправил. О твоём поведении, о твоих успехах там были только хорошие отзывы – вплоть до… до того, как ты сбежал оттуда. Да, сбежал! Не надо этого красивого «ушёл»… Ты хорошо учился, ты внушал надежды на многое. И что же случилось? Ты познакомился с этой шпаной, внушившей тебе, что с твоими характеристиками ты достоин большего, стать солдатом великой армии, героем! То есть таким же бандитом, как они! А я хотел, чтоб ты получил образование, чтоб у тебя была профессия – мирная, достойная профессия, не махать кулаками и не палить из бластера. И ты был к этому способен, чёрт побери, и ты этого даже хотел – пока не научился врать себе… Ты выглядишь как боевикон, да, но ты им не являешься! Я не за себя прошу, я прошу, чтоб ты не губил себя. Посмотри правде в глаза – ты действительно всего этого хочешь?
Молодой демонстративно залихвастски опрокинул куб сверхзаряженного, неразбавленного. Старший грустно покачал головой. Он пьёт, не морщась… Он с презрением смотрит на взрослого, греющего празбавленный трясущимися руками – да, но если б он знал, от чего они трясутся, эти руки! – с презрением, которое возможно только в этом возрасте. Ветеран пытался сдержать порывы нежности, и негодования, и обиды, всего этого было слишком много, чтобы испытывать разом, в один момент…
– Почему тебя зовут Складнем? – спросил он вдруг, - у тебя же вроде никаких ножей нет, только огнестрельное всё.
– А шут его знает, - ухмыльнулся тот, - назвали и назвали… А тебя как зовут?
Этот неожиданный интерес едва ли означал какой-то поворот в отношениях, но на искре у старшего потеплело.
– Сигнал. Наверное, моё имя мне дано за способность…
И пронеслись в памяти, пёстрой круговертью, снова те события – тот яркий взлёт, то сокрушительное падение… И снова он отогнал от себя вопрос – мог ли он тогда принять другое решение, поддаться хотя бы слабости любопытства – взглянуть на него...
– У тебя что, не родилось других бет? Почему?
Сигнал закусил губу.
– У меня больше не может…
Говорить такие вещи ребёнку – пусть этот ребёнок и сидит за столом, развалившись в кресле, и небрежно поигрывает ещё одним кубом – не хотелось.
– А твой партнёр что, тоже не может?
– Мой партнёр погиб… давно.
Он не стал распространяться, как погиб – мстя тем четверым, и не надеялся, что сидящий напротив юнец сам догадается об этом. Говорить хотелось вообще не о себе.
– Значит, теперь, раз ты потерял всё, ты решил вспомнить обо мне? Или, не столкнись ты со мной вот так случайно – то и не вспомнил бы? Надеешься, что теперь я скрашу твоё одиночество, бедный автоботский хлам?
Взгляд Сигнала задумчиво очерчивал линии лица боевикона. Мальчишка, совсем мальчишка… Разве можно таким на войну? Да, те четверо, его… альфы-сеятели** (даже не произнесённые вслух, а промелькнувшие в процессоре, эти слова заставили содрогнуться – в сочетании-то с той памятью…) тоже не были взрослыми. Но они-то точно знали, что находятся на нужном им месте, на том именно, которого желают.
Чем определяется выбор, и есть ли он вообще – выбор? Да, этот мальчик – боевикон, машина, созданная для войны… Но у него не характер боевикона, что бы он, хорохорясь, тут ни говорил. Что же должно определять наши поступки – наша внешность и строение или то, каковы мы внутри?
– Да, я одинок, Складень, но всё же не настолько, как ты можешь подумать. И в общем-то, у меня даже есть больше, чем считаешь, что имеешь сейчас ты. Меня не списывали из вооружённых сил – я ушёл сам. Когда понял, что все полученные травмы вместе начинают уже сказываться на моей боеспособности.. Больные руки, например. Куда это годится? Когда потерял Приклада… Однако я не ушёл в никуда, я не позволил себе опуститься, даже в мыслях не позволял. У меня есть работа – в ремонтной мастерской в соседнем квартале, может, кто-то и назовёт это захудалым убожеством, а я знаю – такие мастерские ещё поважнее, чем госпитали в центре, потому что дают хоть какую-то надежду тем, кому не очень-то много, на что надеяться…
– Ты? С твоими-то руками – в ремонтной мастерской? Не слишком-то умное решение… Почему не выбрал себе чего-нибудь попроще, ненапряжнее? Мусорщиком, например?
Тон юнца был издевательским донельзя, но чувствовалось в нём и искреннее удивление, непонимание.
– Это твои друзья учили тебя, что надо выбирать что проще и ненапряжнее? Да, я знаю, что с моими повреждёнными сочлененьями даже помощник мастера из меня сомнительный, и лучше бы мне выбрать что-то менее… ответственное и сложное. Но я каждый день пересиливаю себя, пересиливаю боль и слабость. Вот твои друзья десептиконы любят говорить, что жизнь без войны немыслима… Вот и я, ушедший с фронта, нахожу себе войну здесь, только я сражаюсь с самим собой. Если хочешь, сравнивай – кому больше радости доставляет его борьба, тебе твоя или мне моя. Я получаю за свою работу достаточно, чтоб иметь всё необходимое, и если я буду работать чуть больше – а мне это совсем не сложно – у меня достаточный излишек, чтобы содержать тебя, дать тебе образование… Мирное образование, Складень. Позволить тебе не носить вовсе никакого знака, не участвовать в этой войне. Быть строителем нового, истинного, справедливого мира. Хочешь, присоединишься к нам, будешь работать в нашей мастерской – чинить, исцелять? Только не говори мне, что боевикон будет странно смотреться в роли медика. У нас есть ребята самых разных модификаций.
Боевикон слушал, не возражая – то ли и не слушал вовсе? Только задумчиво тенькал пальцами по граням пустых кубов.
– Я не прошу немедленного ответа, сын мой, не прошу согласия и принятия. Просто так, ни за что. Прощения для себя я готов ждать и молить столько, сколько нужно. Я прошу тебя – о себе, о себе подумай. Сможешь ли ты, ступив на эту дорогу, сделать по ней за первым и второй шаг? Можешь мне сейчас ничего не говорить, но когда останешься один, задумайся – это иллюзия свободы. Ты что-то имеешь, пока ты сильный, пока делаешь то, что нужно для доказательств этой силы. Как только ты оступишься, как только будешь в чём-то не согласен – твои друзья перестанут таковыми быть, Складень.

Он торопился домой несколько позже обычного, и несколько меньше фонарей было на и так не слишком-то хорошо освещённых улицах. И услышав этот шум, эти голоса в одном из боковых переулков, он понял, что в этот раз не может спокойно пройти мимо – это не обычная бандитская разборка, где нет правых и невиновных, а есть лишь более неправые и менее неправые… Громоздкие тени метались в неясном свете тусклого фонаря.
– Жалостливый, значит, ты у нас? Рука не поднялась на автоботишку? Искра дрогнула? А знаешь ли, жалостливым на войне не место! Жалостливый не просто позорит ряды десептиконов… Он изъян. Брак. Слабое звено. А что делают со слабым звеном, ты как считаешь?
– Но я не понимаю, что за честь такая – убивать безоружного? – услышав этот голос, Сигнал невольно привалился к стенке, чуть-чуть не отказали гироскопы, - да он же мне в бампер дышал, козявка эта! Он вообще, по виду, зелёный новичок, что с него за воин?
– Да ты вообще-то тоже того… новичок… - вмешался третий голос, низкий, гнусавый, - а старичком и не станешь, вижу. Надо же, маленький он тебе, слабый… Всё это не имеет значения. Ты должен был его пристрелить, потому что он враг. Автобот. Только это и имеет значение. В крайнем случае – захватить в плен, не сведенья, так развлечение мы бы с него поимели… Но ты и на это, конечно, неспособен. Вот и скажи, зачем ты нам такой? Чтобы с пленниками в доброго следователя играть? Так для этого у нас кто поумнее найдётся. А с этими твоими рыцарскими понятиями – чем ты лучше автобота?
Защёлкали предохранители – этот звук трудно было с чем-то спутать, решительно выхватив свой маломощный бластер, Сигнал шагнул за угол.
– Не трудись, батареи у тебя разряжены, я позаботился. Если только в рукопашную с нами схватишься?
Говоривший ещё не видел Сигнала – он стоял к нему как раз спиной, не замечали пока и остальные, сосредоточив прицелы оптики и пушек на одном – молодом серо-зелёном боевиконе. Загнанный в угол и разоруженный, он всё же попытался сопротивляться, совершил резкий выпад – почти удачный, но был отброшен к стене мощным ударом. Да, маловато надежды – один против троих…
И в этот момент он повернулся. И алый взгляд встретился с голубым. И остальные как по команде повернулись тоже.
– Ух ты, - даже не стоило проводить анализ, чтобы понять, что третий из карателей – изрядно нетрезв, и похоже, это именно он самый главный в отряде, - смотрите-ка, автобот на огонёк… Да медик. Только медики нам тут уже не помогут… Слушай, автоботик – а ты, я гляжу, ветеран, только списанный? – тут такое дело… Не хочешь стариной тряхнуть? Давно, небось, не вышибал начинку из десептохалама, да? На вот, - он протянул Сигналу огромную, толще руки, пушку, которая в его руке заметно ходила ходуном, - пристрели этого… И тебе удовольствие, и нам. И не бойся, тебя потом не тронем… Не в настроении я сегодня. Видишь, бойца хороню… Ну, давай, бери!
Ладонь Сигнала обняла удобную, только чуть великоватую рукоять. Да, и таким оружием ему тоже случалось пользоваться – заряд здесь мощный, вот эту вот стену пробить можно…
Поднял – не такая уж и тяжёлая, на всякий случай подхватил руку другой рукой… Складень смотрел ему глаза в глаза – как мало сейчас в мире было, кроме этих глаз… Что в них сейчас? Мольба? Неверие в саму возможность ранней и нелепой смерти? Раскаянье? Признанье правоты? Да разве дано автоботу читать в глазах десептикона?
– Да что ж это у тебя руки-то так дрожат, медик? Неужто жалко? А вспомни войну-то… Может, тебе помочь на цель навести? Точно сам?
Сам конечно… Неожиданно перебросив пушку в другую, чуть более здоровую, чуть менее утомлённую руку – давно встречали полную амбидекстру? – резкий разворот и – серия выстрелов… Ни одной осечки. Ни одного мимо. Все точно в цель – три подкошенных корпуса с немелодичным грохотом обрушились наземь. В затухающей оптике даже удивление не успело мелькнуть. Оставшийся на ногах боевикон вжимался в стену – словно ещё было, куда отступать. Сигнал повернулся снова к нему, посмотрел в глаза, улыбнулся.
– Выбор, сынок – это самое главное в жизни… Иногда и сама жизнь есть лишь благодаря выбору… И выбор есть всегда. Всегда.
И стиснув пушку покрепче обеими руками, прижал дуло к горлу.

*здесь я допускаю мысль, что цвет оптики ТФ, по крайней мере... э... полукровок определяется не сразу
** лично мне захотелось внести различия. Уточняющие термины, так сказать. Тот, кто носит - альфа-носитель, тот, благодаря кому, так сказать, носят - альфа-сеятель