Chrome wheeled, fuel injected and steppin' out over the line.
Tramps like us, baby, we were born to run.

Bruce Springsteen

*

Иногда, когда просыпаешься, не сразу удается вспомнить, где ты, в чьей постели, в чьем доме, даже кто ты сам. Память кутается в голубоватую утреннюю дымку. Солнце, обманчиво нежное, еще не истерзало землю ультрафиолетом. Все вокруг кажется сказочным, ненастоящим. Сон трансформируется в действительность неторопливо, как черепаха на старте кроличей гонки. Матрица реального мира с ее уведомлениями о выселении, спусковыми крючками и маревом пыльных дорог транслируется по синапсам импульсами, и оттого не разобрать, что явь, а что фата-моргана.

Кейд потянулся, не открывая глаз. До чего странный сон ему приснился. Как будто он снялся в роли Хогарта Хьюза, только повзрослевшего, и Стальной гигант из далекой галактики рвал на лоскуты полотно экрана, а сидящие в зрительном зале люди все как один оказались одеты в черное. Потом всё взрывалось-взрывалось... и превращалось в смайлики, вроде того, что на водонапорной башне около дома. Дурацкий кошмар.
Кейд протер глаза. Реальность выстраивала себя шаг за шагом: размеренным гулом, искорками слюды в асфальте, огромным голубым небом с неторопливыми рваными облаками, хромированными спицами рулевого колеса и стрелкой спидометра на стабильных шестидесяти. Кейда будто ледяной водой окатило. Господи, он же уснул за рулем! Такой паники он, кажется, не испытывал даже когда узнал, что станет отцом.
Он схватился за руль и попытался нащупать педали.
– Я попросил бы избавить меня от этой фамильярности.
Чужой спокойный голос окончательно вернул Кейда в реальность. Ну да, конечно. Прайм.
Кейд отпустил управление и с досадой постучался затылком о подголовник, включая в работу тяжелые с похмелья мысли. Кто не разбавляет «Джонни», тот медленно сгорает в аду адреналиновой тоски.
– Мне снился такой смешной сон, – сказал Кейд. – И ты там был. А я подумал вдруг: почему бы всему этому не остаться чертовым сном?
– Я рад, что ты нашел возможность отдохнуть. Я же вез тебя без остановки всю ночь. Сейчас 8.03 утра в местном часовом поясе. 84,2 по Фаренгейту за бортом. 66,2 в кабине. Мы направляемся через Техас и Нью-Мексико в Аризону, поскольку мне необходимо встретиться с моим отрядом. На данный момент нас никто не преследует. Надеюсь, я предупредил твои расспросы.
– Есть охота.
Еще ныли мышцы, болела поясница и во рту, как за стеклом грузовика, настоящая засуха. Букет ощущений, подобный этому, провоцировал на откровенность. Тем более, что Оптимус не торопился с репликами.
– Знаешь, – сказал Кейд. – Ты, наверно, не догадывался, пока запихивал меня в кабину, но спина у меня не железная. И у меня есть... потребности. Слышал сказку про мочевой пузырь, который жил-жил, а потом лопнул?
– Я способен оценить доброту и сочувствие. Совсем недавно я мог бы уничтожить Локдауна, однако расставил приоритеты по-иному. В этой связи мое мнение относительно тебя приобретает особое значение. Я бы хотел, чтобы ты осознал важность моего поступка. Я позволил Локдауну уйти и лишил жизни других людей ради спасения твоей.
Нотки обиды в голосе Оптимуса Кейду определенно померещились, на всякий случай он примирительно потрепал боковину сидения, но тут же с опаской убрал руку. Кейд удержался от комментариев про дом, вернее про то, что от него осталось. Прибережет этот аргумент до следующего раза.
– Раз такое дело, ты не мог бы спасти ее еще раз чизбургером?
– Думаю, я тебя понял. Я остановлюсь у ближайшей локации.
Кейд вздохнул: они двигались южнее, туда, где цвет неба из голубого превращается в электрик и жажда берет за горло. На каком из своих радаров Оптимус видит Мак посреди сухой степи? Вокруг не найти следов человеческого присутствия. Только акры соломенной травы и кактусы-одиночки. Или из-за того, что Оптимус ускорился, человек просто не успевал ничего разглядеть?
Кейд сложил руки на груди, чтобы не схватиться за что-нибудь ненароком. Он сомневался, нужно ли беседовать с Оптимусом и о чем, если тема его поломок исчерпана? Пока он предавался размышлениям, радио сказало на разные голоса: «...из Остина...», «...курс на сегодня...», затем легкомысленно: «Twenty-Flight Rock». Кейд фыркнул.
– Разве эта музыка не считается хорошей? – в голосе Оптимуса появился интерес.
– Ну, во времена Айка так, наверно, и было. Хотя я тогда еще не родился... Слушай, сколько тебе лет вообще?
– Я тоже хочу узнать: ты свои вопросы заранее репетируешь?


Цивилизация заявила о себе, когда дорога взяла на северо-запад. Сначала припаркованным рядом со знаком ограничения скорости одиноким байком; почтовыми ящиками; проехавшей навстречу патрульной машиной, увидев которую, Кейд на всякий случай сполз на сидении, натянув бейсболку на глаза. Оптимус сказал «Кейд» таким тоном, будто тот разбил последнюю чашку в доме.
Затем появились редкие одноэтажные постройки, разбавлявшие бежево-зеленое природное полотно скупыми разноцветными пятнами.
Оптимус завернул на стоянку, долго и сосредоточенно там устраивался, ворча на цепляющийся за колеса мусор, и наконец заглушил мотор.
На парковочной площадке кроме него примостились два современных «форда», полноразмерный ухоженный «плимут», черный тягач в виниловых разводах, без прицепа, с таким низко подвешенным бампером, что буквально рыл им землю.
За площадкой располагался одноэтажный мотель с надписью «Drive-INN» на воткнутом рядом белом рекламном щите; двери закрыты, окна забраны жалюзи, одно из них разбито. Справа – круглосуточное кафе. Раньше здесь царила зеленая или бирюзовая гамма, истощившаяся под палящим солнцем до неопределенного сероватого оттенка. Крыша светло-коричневого цвета с рыжими пятнами. На вывеске – пластмассовый ковбой, увитый лампочками, расточительно сияющими в ранний час. Вход сторожат два пыльных искусственных кактуса и смятая банка колы, валяющаяся возле них. Во всем этом чувствовалась небрежность, аляповатость, словно из-за жары людям было лень обременять себя тонкостями дизайна и уборкой.
Кейд соскочил с подножки и хотел было по привычке хлопнуть дверцей, но в последнюю секунду опомнился и закрыл аккуратно, едва успев схватиться за ручку. Он неуверенно посмотрел на непроницаемое лобовое стекло:
– Как это говорится: никуда не уходи. Я минут на тридцать.
– Наслаждайся свободным временем, а я пока позволю себе передохнуть немного от фейерверка твоих шуток.
Кейду осталось только пожать плечами и снять прилипшую на переднее колесо промасленную упаковочную бумагу.

Внутри кафе оказалось несколько ничем не примечательных мужчин примерно одного возраста, одетых в привычную униформу: джинсы и рубахи. Выделялась в этой компании пожилая пара, одетая по-бостонски и воркующая в самом углу.
На терракотовых стенах – портреты Элвиса вперемежку с пейзажными зарисовками; на столах – клетчатые скатерти с одинокими желтыми цветками в вазочках; потрепанные вишневые диванчики; раритетный джукбокс в наклейках у стены. Аромат кофе смешивался с дымом дешевых сигарет и запахом пота. Кондиционер работал плохо. Кейд решил, что в такой дыре он вполне сойдет за своего. На него глянули мельком и забыли.
В туалетной комнате Кейд с удовольствием ополоснул лицо и шею, пересчитал оставшуюся наличку, решил, что ему все равно не привыкать видеть такие смешные суммы и мысли о деньгах можно ненадолго отложить на потом. Пусть друзей у него почти не осталось и жизнь немилосердно разбросала их по «стране бога и его», но что-то в этом мире все-таки не стареет, мужская солидарность, например. Может, Прайм потому и согласился дожидаться его под разогревающимся солнцем, несмотря на свою спешку – из солидарности, а не из-за автоботских протоколов.
По пути обратно в зал Кейд заметил на стене телефонный аппарат. Бирюзовый пластиковый корпус с большой продольной трещиной. Снять трубку и сделать один звонок. В полицию штата одинокой звезды, если дочери нельзя. Служители закона его выслушают, попросят подписать показания «вот здесь и здесь», государство предоставит адвоката, и вообще, он американец и у него есть права.
По крайне мере, были до недавнего времени. Теперь он, кажется, сам в розыске за пособничество инопланетной форме жизни. Ребята в черном, кончено, позаботятся не только о том, чтобы его достать, но и об общественном мнении. Если посмотреть новости или выйти в сеть, он запросто сможет обнаружить там удивительные заголовки. Что-нибудь от «Битва за Чикаго продолжается» до «Угроза из Техаса. Сумасшедший изобретатель кормит кровожадного робота маленькими детьми». Вполне подходящий материал для Юга. В такое, разумеется, никто не поверит, но подспудно этот никто непременно задастся вопросом «а вдруг?» и проявит бдительность. Граждане любят проявлять бдительность, если дело касается их ближнего. То-то у его соседей найдется тем для бесед за ореховым пирогом. Бывших соседей – напомнил себе Кейд.
Почему он задумывается о последствиях, только после того, как ствол выстрелит?
Последние слова Кейд, кажется, произнес вслух, потому что высокий парень в ковбойской шляпе, направлявшийся в туалет, посмотрел на него как-то недобро.

Когда Кейд подошел к стойке, ему на мгновение захотелось, чтобы ужасный грузовик взял и исчез. Растаял бы на солнцепеке вместе с кучей своих проблем. Кейд не сомневался, что не услышал бы мотора, реши Прайм сорвать колеса сейчас. Торжество внеземной технологии. У робота наверняка было время разобраться и понять: с человеком ему не по пути, их раздражение взаимно и они доставляют друг другу массу неудобств. Жуткое, до мурашек пробирающее ощущение, что это может оказаться правдой, заставляло Кейда постоянно оборачиваться и возвращаться взглядом к стоянке.
Но грузовик – не кролик и в шляпу так просто не поместится. Прайм отдыхал возле «форда», выделяясь среди своих безыскровых собратьев разве что габаритами. Кроме того, Кейд оставил в салоне куртку. Она должна была служить залогом того, что Прайм не удерет, пока у него вещи Кейда.
Официантка в белой форме с выцветшим голубым кантом – единственная на все заведение – лениво приняла заказ, демонстрируя поджатыми губами, что таких, как Кейд, она-то на своем веку повидала.
Кейд ел и размышлял, как хорошо было бы снять номер и как следует там отоспаться, а перед этим постоять под душем, но Оптимус вряд ли согласится ждать так долго. Удивительно, сколько всего нужно человеку для жизни. Например, плохо приготовленный стейк, который, учитывая обстоятельства, покажется самым вкусным на свете.
Когда Кейд вышел на улицу, настроение успело улучшиться. На полный желудок решение всегда находится легче. Просто заезжать надо было не сюда, в царство безвременья и пережаренного мяса, а на настоящий трак стоп с бесплатным душем и хорошим кофе – и будет им счастье. Конечно, если Большой Босс перестанет прятаться по безлюдным боковым дорогам и согласится вернуться на интерстейт. Увы, несбыточное желание.
Прайм подал голос, как только Кейд приблизился к капоту.
– Ты задержался. Что-то случилось?
– Нет, просто задумался.
– Поделишься со мной?
– Я думал о солидарности. А еще мне не помешает зубная щетка. Бритва, кстати, тоже. Да и свежую одежду я как-то не захватил, включая смокинг для торжественных случаев. Но я решил, что надо быть оптимистом и искать в ситуации плюсы: например, я могу пить за рулем и все равно ехать прямо, – он подергал ручку. – Ты пустишь меня наконец?
– Теперь, пожалуйста, помолчи, – сказал Оптимус, открывая кабину.
Кейду опять захотелось, чтобы Прайм испарился. Правда, в чем тогда смысл его взрывоопасной деятельности? Дома у него уже нет, а такими темпами, возможно, не будет и грузовика. Ему пришлось подставить уши рокабилли, которое он ненавидел. Две-три песни еще можно вынести, но целый марафон... из каких глубин океана радиовещания Прайм добыл такое ретро? Впрочем, Кейд сам любил старье. Всякий хлам – вот о чем можно поговорить с Оптимусом, если тот подаст голос. Как насчет чашечки «судный день, развалюха»?
До недавнего времени Прайм держал себя так, словно Кейд нужен был только в качестве техперсонала. Роботу не так уж сложно смотреть на человека свысока. Следующую за визитом «Могильного ветра» ночь Кейд из-за количества выпитого помнил плохо, но, вроде, он ужасно ругался и как раз на Оптимуса. Может быть, даже пнул его пару раз. Зато он отлично помнил, как Прайм до него дотрагивался. И поскольку к нему давно никто не прикасался с такой заботой и нежностью, он решил в тот момент, что черт с ней, с этой фермой. Немного же ему надо, чтобы продать душу. Разве что еще парочка участливых прикосновений, чтобы не чувствовать себя таким голодным.

Сейчас Прайм, несмотря на серьезный тон, ехал как-то легкомысленно, будто на пикник собирался. Возможно, так казалось из-за музыки, хорошей погоды или из-за того, как раскачивалась кабина. В любом случае, думать об этом было лень: «Забытые хиты» раздражали и отупляли одновременно.
– Если ты не прекратишь слушать эту станцию, я начну подпевать, и тебе не понравится, – сказал наконец Кейд.
– Я тебя высажу, Кейд Йегер.
– Тогда я буду танцевать на обочине. И как только ты увидишь, как я танцую, то сразу поймешь, что лучше б я пел.
– Ты грязно играешь, – заключил Прайм, подтягивая ремни и заставляя Кейда нервничать, но сменил музыкальный канал на новостной. Если Кейд и ожидал услышать что-нибудь про «продолжение битвы за Чикаго», то делал это напрасно.

*

Вокруг существует немало вещей, чьи изменения не подвластны глазу, сколько ни всматривайся. Бесполезно пытаться следить за движением часовой стрелки, ловить момент, когда твой ребенок превращается во взрослую женщину или как день переходит в вечер, а тот в ночь. Человеческий глаз отмечает факт, но никак не успевает уловить момент перехода.
Сейчас солнце царствует прямо над головой в таком сочно-голубом небе, что хоть ложкой черпай, но стоит ослабить внимание – и оно уже расплывается маслянистым пятном за щербатыми скалистыми позвонками. Зеленое и желтое становится синим. А потом весь мир окунается во тьму.
Однообразное движение вперед по плавным изгибам двухполосной дороги, где на протяжении всего пути не встретится ни жилья, ни машин, ни человека, размывает реальность сумерек до дремотной иллюзии. И уже не понять, продолжается ли путешествие по суше, по морю или вовсе по небу. На небосводе ведь тоже, наверно, есть линии разметки, призванные утихомирить беспечных космических лихачей.
И пока тебя везут, можно таращить глаза на звездное царство, пыльные пустоши или мрачную водную гладь хоть вечность, но не увидеть ничего, кроме одиночества, и не услышать ничего, кроме тишины. Ты не заметил, как превратился в призрачного попутчика, готового исчезнуть в неизвестном направлении прямо из салона летящего по заброшенной трассе автомобиля.
«Приятель, эта дорога совершенно никуда не ведет», - прозвучал среди мерцающих дорожных созвездий ясный голос Эдди Кокрана, прежде чем утонуть в помехах.
Кейд проснулся.
– Выпусти или меня стошнит, – пробормотал он.
Под вечер Кейд провалился в беспокойный полусон, который больше утомлял, чем освежал. А монотонное укачивающее движение вкупе с одеревеневшими мышцами и паршивой едой из магазина при заправке его доконало.
Очевидно, просьба прозвучала так жалко, что Прайм безропотно остановился.

На закате уходящий день поджог собой облачную пелену оранжевым и красным, усиливая тревогу. Солнца почти не было видно. Покрытая креозотником холмистая гряда, стелющаяся вдоль трассы, потемнела. Скалы на горизонте казались сотканными из пурпурного тумана.
Когда Кейд выбрался из салона, его обдало прохладным ветром, запах которого походил на сталь или кровь. Он ловил воздух ртом, пока в голове не прояснилось.
Потом отошел от грузовика, побрел по песку и колючкам прочь от дороги и в конце концов сел на иссушенную траву, покрывшую подошву ближайшего холма. Постучал одним ботинком о другой, сбивая серую пыль. Тонкая куртка не спасала от холода. Самое время вспоминать навыки скаутов, разводить костры и пришивать новые значки на форму. Впервые после многолетнего перерыва захотелось курить.
Оптимус ждал какое-то время на обочине, потом неторопливо двинулся вслед за человеком, утопая тяжелыми колесами в песке.
– Я не сделал кое-что действительно важное, – сказал он. – Не успел тебя поблагодарить.
Кейд отмахнулся:
– Тебе не кажется, что они все равно найдут нас и убьют, как раз плюнуть. Странно, что они нас до сих пор не догнали. У них есть спутники, детекторы энергона, пушки и еще куча всего, а у нас только это.
Он вытащил за внутреннего кармана куртки KSI-дрона. Прозрачные крылышки миниробота печально обвисли.
– Если ты посчитаешь, то, возможно, наберешь еще что-нибудь.

Прайм трансформировался и некоторое время осматривался, потом как будто расслабился, сел рядом совсем по-человечески, с довольным ворчанием вытянув длинные ноги, и глянул на Кейда как-то хитро. Передразнивал что ли? Хотя рядом с ним Кейд чувствовал себя неловко, он все равно подобрался поближе. Тогда ощущение тревоги и тоски становилось не таким всепоглощающим. Хотелось верить, что Оптимус не из породы эгоистичных ИскИнов, которые спят и видят, как бы пометодичнее завоевать человечество, а из тех железных парней, вроде Робби или Спиди, покрытых романтической пыльцой человеческих представлений о надежном помощнике и друге. Кейд любил читать про таких роботов в детстве. Ну, мечтать никто не запретит.

– Посчитал? – спросил Прайм спустя какое-то время.
– Да, у меня есть одна недопитая бутылка лимонада. Я ее стащил, потому что она стояла ближе всего на полке. Единственные джинсы и говорящий грузовик. И его музыкальный вкус хуже, чем у моей бабушки.
– Ты не видишь самого себя, поэтому говоришь всякие глупости.
– А ты, стало быть, видишь.
– Сверху мне лучше видно, да.

Самоуверенность Оптимуса начинала действовать на нервы. Мистер-я-все-знаю. Если ты такой умный, то почему такой ржавый? По правде сказать, он полностью регенерировал, и его новый корпус даже хотелось украдкой поразглядывать. Но в необъяснимой безмятежности Оптимуса таилось что-то невыносимо раздражающее. Возможно, так казалось из-за того, что у Кейда никак не получалось расслабиться. Ему очень не хватало собственной житейской беспечности. Не так уж и много: сидеть вечером дома и ковыряться в разных железяках, забыв про время, ужин и вообще все на свете. Просто потому, что спокойствие и радость, которые дарит собственная увлеченность, воздвигают между тобой и остальным миром настолько надежную стену, что остальной мир кажется фантомом со всеми его скучными делами, до решения которых Кейд, быть может, на самом деле не дорос, несмотря на цифру в паспорте. Иначе давно бы перебрался в Даллас, поближе к пергидролевым волосам мамочки Гвендолин, и ездил бы, нацепив галстук, в новом кредитном «форде» за стабильной зарплатой в офис к восьми. Кейд поежился от нахлынувших образов.
Легковушек в ближайшее время не предвидится. Он взглянул на Прайма, который смотрел куда угодно, только не на человека.

В этот момент Кейд словно увидел себя со стороны, как на иллюстрации акварелью в книжке, которую читал Тессе, когда та была маленькой: герой стоит один посреди сочных, широких, желто-синих штрихов лета, расползающихся водянистыми зелеными потеками. Он заблудился в собственной истории.
Чужая земля под ногами рассыпается по камешкам в молоко типографского листа, а большое незнакомое небо вылезает за пределы страницы.
Картинка для сказки, рассказанной на ночь, чтобы детям снились кошмары: дорога, вымощенная желтым кирпичом, уводит дальше от теплого дома в каверны посреди злого зачарованного леса, полного ржавых чудовищ и высоких железных деревьев. Они стоят на страже преддверия страны ужасных чудес. И если ты попал в холодные темные пещеры, то выхода не найдешь, сколько ни броди. Просто ляг и умри. Потеряться посреди лета – значит, сгинуть навсегда.
«Девочка Дороти жила в маленьком домике посреди огромной канзасской степи...» Жила, пока не притащила туда ржавый грузовик, решив заработать немного баксов.
Хорошо бы в конце этой сказки, если таковой предполагается, получить хотя бы мозги.

– Чувствую себя паршиво, – сказал Кейд. – Как будто очутился в клетке, не могу найти выхода и не помню, где вход.
– Я ощущаю то же самое.
– По тебе и не скажешь.
– В этом кроется причина моего одиночества. Зато ты – весь, как на ладони. Я бы сказал: буквально.
По мнению Кейда, в этом не было ничего хорошего. Во всей этой истории не было ничего хорошего. Под ложечкой сосет и мурашки бегают, когда ночной ветер забирается под одежду. И хочется напиться, чтобы не было так тревожно, а не на что. Хочется убежать, но именно этим он и занимается. Он же за пределы Техаса ни разу в жизни не выезжал, а теперь сколотые известняковые рога черта торчат из-за ближайшего холма. А кровавое солнце чудовище нацепило вместо монокля.
Кейд посмотрел в небо. Палитра потемнела. Сейчас наверху не было ничего, кроме звезд по праву занимавших место на ночном небосводе. Их было много. Слишком много. И светили они так ярко, что не надо ни костра, ни фонаря. Целая галактика. Чертова галактика. Прайму не страшно смотреть в лицо вселенной, а Кейду такого внимания не хотелось. Он привалился к предплечью Оптимуса, как будто опять был пьян.

– Ты сломался? – сказал Оптимус.
– Ну, вроде того.
– Тебя надо отремонтировать.
Оптимус протянул другую руку и потормошил его.
– Не понимаю, как у Би и Джазза так легко получалось чинить людей, когда те печалились или сердились. Они их как-то налаживали, и люди снова улыбались. Никогда об этом как следует не задумывался. Ума не приложу, как с тобой обращаться.
– Думаешь, если потрясти – оно само исправится?
– Мне казалось, это твой метод.
Кейд перестал ощущать давление тяжелых пальцев, и оттого ноющее, царапающее душу ощущение вернулось с новой силой. Захотелось крепче сжать руку, на которую он успел облокотиться.
– Я хотел сказать, – продолжил Оптимус. – Не оружие делает воина воином...
Кейд услышал, как задвигались с ритмичными щелчками оружейные модули, трансформируя свободный манипулятор. В телесных деформациях Оптимуса таилось что-то жутковатое, хотя и привлекательное.
Прайм несколько мгновений изучал крупнокалиберный ствол:
– ...хотя и оно тоже. Так что на твоем месте я бы не беспокоился о «куче всего». Тем не менее, первое, что необходимо воину – это, как у вас принято говорить, сердце. У тебя доброе, благородное сердце. Ты меня удивил, решив не отдавать им. Может ли статься, что я принял решение взять тебя с собой, основываясь на одном лишь удивлении? Я считаю, это не единственная причина. Основная задача автобота – защита жизни, особенно такой хрупкой, как твоя. И поверь мне, любому из нас доставляет радость выполнять свое предназначение.
Он трансформировал манипулятор, напоминая себе, что из-за разницы габаритов потребуется вся возможная деликатность, и еще раз дотронулся до своего спутника.
Нечто успокаивающее и располагающее скрывалось в том, как человек пытался найти опору в его руках.
Автоботу это нравилось: в таком отношении не было логических противоречий. Человек слабее, нуждается в защите и одобрении и вполне очевидно это демонстрирует. К Прайму обращаются именно за этим. Значит, статус кво сохраняется и Оптимусу нет нужды рушить до основания давно выстроенную архитектуру этических категорий. Такое взаимодействие с человеком правильно, как простейший алгоритм, а потому хорошо и комфортно. Система стремится к стабильности, чтобы сохранить себя. И он стремился сохранить себя, несмотря на подключенные протоколы и рябь на внутренних мониторах, когда ему нечего было противопоставить собственной ярости.
В противном случае сложнее будет определить, что значит – Оптимус Прайм. Долгие ворны это была детерминированная, отлаженная система, на предсказуемость которой можно положиться, что и делали, например, люди. Никто не рассчитывал, что архитектура его сознания начнет сыпаться карточным домиком. В первую очередь он сам.

– Если ты вдруг несчастлив из-за того, что я взял тебя с собой, я должен уверить тебя: я сделал это, полагаясь на твое доверие ко мне. Доверие – прыжок в неизведанное. Оно имеет привкус опасности и тревоги. Оно требует присутствия внутренней силы. И поскольку у тебя ее хватило, я тебя тоже не отдам, если ты этого пожелаешь.
– Глупости какие-то, – Кейд уткнулся в воротник. Почему-то не хотелось показывать, как приятно это слышать. – Посидим еще немного, раз всю ночь ехать.
– Если ты таким образом пытаешься намекнуть, что хочешь отдохнуть подольше, я могу подождать. Видимо, мне необходимо смириться с твоим образом жизни. Мы продолжим путь утром. К тому же, остановки задают поездке ритм, я люблю разные ритмы. Кроме того, я могу предложить тебе кое-что.

*

В спальной части грузовика, где располагались кушетка и покрытые хромом шкафчики, было просторно, но слишком лаконично, возможно, из-за обилия черного цвета, а еще как-то не обжито. Кейд решил, что так даже лучше. Значит, он будет у Оптимуса первым. Если распихать все нехитрое добро по полкам, заказать пиццу и подключить пару телеканалов, станет намного уютнее. Теперь это его территория и он будет жить здесь, как привык дома. Кейд отправил на кровать куртку, бейсболку, за ней последовали дрон и «Счастливый Лимончик». Бутылка, которую он прихватил в магазине, оказалась детским лимонадом.
– Я могу поинтересоваться, что ты делаешь?
– Задаю стиль этому помещению, – Кейд сбросил ботинки один за другим.
– Однажды я просканировал в ультрафиолете твой дом и не сказал бы, что увиденное меня обрадовало. По крайней мере, я не хотел бы наблюдать подобное внутри себя.
– Об этом надо было думать раньше.
Кейд почувствовал какую-то гордость: наконец это он сказал, а не ему. В ответ Оптимус сразу погасил весь свет в кабине. Это совершенно не помешало Кейду растянуться на кушетке во весь рост и даже застонать от облегчения. По благодарным мышцам медленно растекалось тепло. Спать лежа – еще одна заново открытая прелесть бытия. Хорошо, что Прайм сам предложил здесь устроиться, а то Кейд все набирался духу, выбирая варианты: Оптимус, можно поспать в тебе, на тебе, с тобой? Кровать – все-таки не то же самое, что кресло, хотя и там приходится думать о манерах. Просто клуб джентльменов.

Стало тихо, ночной мир складывался из прямоугольника звездного света, падавшего на сидения и пол сквозь лобовое стекло, теней в углах кабины и запаха материала, которым были перетянуты спальное место и стенки: специфического, терпкого, как будто пахло замшей с примесью паров инопланетного топлива. Раньше Кейд не обращал на подобные детали пристального внимания.
Наверно, это самое мягкое место в Оптимусе. Может быть, единственное мягкое. Упругое, бархатистое. Лежать здесь очень здорово, хотя и несколько неловко: вроде, лежишь один, но одновременно – прижавшись к своему странному другу всем телом, с головы до ног. Кейд оставался какое-то время на спине, вглядываясь в потолок и прислушиваясь к ощущениям. Теплое лоно Оптимуса. Здесь непривычно, зато очень спокойно. Так гораздо лучше, чем сидеть снаружи, пока звезды бесстыдно разглядывают твое одиночество.
Кейд перевернулся на живот, и поерзал, устраиваясь поудобнее. Запах щекотал ноздри, раздразнивал, не давал успокоиться, стимулируя воображение. Кейд осторожно поскреб обивку.
– Многовато деятельности для оффлайна, – голос прозвучал сверху и немного сбоку.
– Поскольку ты не спишь, я бы хотел, чтобы ты меня послушал, – продолжил Оптимус. – Пока я ехал, у меня была возможность подумать и оценить свое нынешнее положение. И что не менее важно – твое нынешнее положение. А оно таково, что ты и дальше будешь нуждаться в моей защите. Я считаю себя обязанным тебе и готов взять на себя эти обязательства. Я бы хотел как-то исправить ситуацию.
Поэтому я ответственно подошел к копированию интерьера выбранной модели вашего транспортного средства и таким образом выразил заботу о тебе. Вам, людям, нравится лежать. Вы проводите так много времени. Если вас лишить этой возможности, вы начинаете нервничать, поэтому я не сержусь на твое несносное поведение сегодня. Кроме того, пока вы лежите на подзарядке или по иным, менее очевидным для меня, причинам, вы наиболее уязвимы. Значит, кто-то должен вас оберегать.
Ты заботился обо мне, пока я был неисправен и лежал. Это положение оказалось довольно неудобным, но объективно отражало мое плохое самочувствие. Теперь мне будет не в тягость позаботиться о тебе. Ты можешь не отвечать сейчас. Теперь ты можешь спать.

Кейду хотелось сказать что-нибудь в ответ, но он не был уверен, что эти слова стоит произносить. Он покусал нижнюю губу, чтобы сдержаться. Кейд ощущал себя польщенным и хорошим, а оттого еще более голодным. Не тем голодом, что скручивает желудок. Не тем, что зовется вожделением, хотя лежать так, прижавшись к чужому теплому телу, чувствуя, как свое собственное постепенно превращается в эрогенную зону, и сдерживаться, чтобы не смутиться и не смутить - всё это требовало усилий. А тем голодом, что еще острее, деликатнее желаний плоти, и удовлетворить который почему-то всегда получается хуже. Загнанный в подкорку, он будет терзать исподволь, истощать, возводить одиночество в степень, заставлять искать одобрения, понимания и уже не важно у кого. Не принципиально, что это даже не человек. Так даже лучше. Милосердие машины кажется реальнее, хотя бы потому, что ее душу можно увидеть.
Но обо всем этом Кейд никак не решался сообщить вслух: он же не собачка, чтобы напрашиваться на ласку, виляя хвостом.

Он устало прижался небритой щекой к нежному покрову кушетки. Если Прайм похож на большого зверя, то это его теплая шкурка. Она не травмоопасна и беззащитна, как его собственная кожа. Это не грубый, массивный доспех или скользкая, скрипучая обивка сидений, а добровольно подставленное, уязвимое брюхо.
Кейд ворочался, так и не вдохнув сонной пыльцы. Глаза время от времени закрывались сами собой, как будто им стыдно было следить за беспокойной сменой поз. Он боялся, что надоест Оптимусу своей суетой и тот попросит его вон. Но Прайм молчал, как будто притворялся обычным автомобилем.
Кейд опять повернулся на спину и приложил ладонь ко лбу. Потом сел, вытирая вспотевшие ладони о джинсы. Дышать стало тяжелее. Действительно было душно или только казалось, но ему становилось жарко. Было бы хорошо, если бы Прайм как-нибудь помог, раз ему сверху все видно; сказал что-нибудь, чтобы развеять полуночный дурман, или наоборот, позволил отпустить тормоза. Хотелось разрядки и избавиться перед этим от одежды тоже хотелось, но Кейд побоялся давать волю рукам.

Прайм как будто отсутствовал, вместо него существовали кушетка и кабина, погруженная в темноту и тишину. Закрыть глаза – чернильная тьма, открыть – тусклые отблески хрома в свете звезд. И подать голос самому нет сил, язык как будто прилип к нёбу. Да и что сказать? Кейд не привык упрашивать, а Прайма все время надо было о чем-то просить. Он теперь даже помочиться без разрешения не мог.
Рейнджеры не ждут, пока им что-то позволят. Они делают только крутые штуки, например, расчехляют стволы при каждом удобном случае. Кейд в этом маленьком соревновании проиграл: у Большого Босса пушки размером с Кейда, а у него ни одной. Ему захотелось инопланетную пушку.
Но даже найди он такую, соревноваться с Оптмусом – все рано глупая идея. Зависимость от него унижала. Привязанность к нему беспокоила. И еще никакого спасу от этого неземного вяжущего запаха. Он приглашал прилечь обратно, уткнуться в обивку лицом и вдыхать, вдыхать, приникать губами к чужой коже, как будто на ней написано: «съешь меня», и втирать ее аромат в свою. И не мыться потом неделю, чтобы носить этот запах на себе. Пахнуть Оптимусом.
Кейд повалился на кушетку, наэлектризованный и раздраженный. Непонятно, как он проморгал момент, когда всё успело настолько запутаться за короткий срок. Он попытался устроиться так, чтобы Оптимусу стало ясно: те, кто из Техаса, прекрасно проживут и без внимания пришельцев к странному ночному томлению.

Утром Кейд пересел на водительское место. Голова распухла от бессонницы и изнуряющих фантазий. Теперь и кресла казались приглашением к счастью. Он не знал, нужно ли как-то объяснять Прайму, что обычно он спит не так, но что это совершенно не важно, и на самом деле ему хочется слушать не дурацкие песни, а как Оптимус гудит что-нибудь одобрительное; попросить, чтобы он пустил в кольцо заботливых рук, как добродушный робот из старого, зачитанного до дыр рассказа, и тогда, возможно, весь этот клубок распутается сам по себе. Потому что Оптимус – большой и надежный, а он почему-то чувствует себя маленьким, растерянным мальчиком, случайно нашедшим Стального гиганта на свалке лома у перекрестка миров.
Но Кейд только рассматривал зернистый рисунок на коже, обтягивающей руль.

Ветер нес облачные хлопья по небесной глади, словно пастух, подгоняющий овец. Солнце собиралось взойти на трон, поднимая рыжую голову из-за горизонта. Мир был пустынным колючим ковром. Скоро опять станет жарко, пыльно, и на губах останется солоноватый привкус лета, открывающего дверь в страну ужасных чудес.
– Поехали, – сказал Оптимус.

I wanna be your driver,
I've never had the thrill of riding such a wonderful machine.

Chuck Berry


Было около трех пополудни, когда грузовик свернул с магистральной развязки на транспортную дамбу. В разгар рабочего дня поток машин пересыхал, как ручеек засушливым летом. Грузовик обогнал зеленый родстер, перестраиваясь в левую полосу, и дал длинный гудок. Брюнетка в родстере помахала в ответ рукой.
Скалы и скудная растительность остались позади. Сейчас мир состоял из небесного купола, накрывшего водную гладь залива, хайвея и солнечного света. Солнце окрашивало воду серебром, и при взгляде на нее глаза начинали слезиться. Белоснежные облака казались похожими на горы, отчеканенные на голубом фоне.
Кейд поначалу старался вести себя в кабине сдержанно: Прайм не располагал к фамильярности. Но к концу четвертого часа пути закинул ноги на приборную панель и постукивал по ней ботинком под «Girls of summer». Мышцы затекли и болела спина.
– Может, остановимся ненадолго? Мне надо размять ноги.
Когда показался первый съезд, Оптимус направился к каменистой насыпи, уходящей к безлюдной песчаной гряде. Удалившись от магистрали, он остановился, зарывшись передними колесами в песок.
Кейд с радостью подставил лицо ветру, приносившему запах моря. Пляж был засыпан галькой, у самого берега плавали водоросли.
Он поддал ногой камушек. Неприятные мысли, от которых ему пока успешно удавалось удирать со скоростью под 100 миль в час, догнали его здесь, у Мексиканского залива. Например, что делать, когда закончится наличка? Счет заблокирован. Правда, на нем было не так уж и много, но все-таки. Что делать, если на тебя объявлена охота, а на руках нет ствола; что делать, если путешествие не подразумевает возвращение домой, потому что дома больше нет? Что делать с Праймом, когда ему наконец надо будет заправиться? Подойдет ли инопланетному грузовику обычное топливо, и если да – во сколько влетят сотни литров. Это оказалось принципиальнее, чем просто накинуть клеммы на аккумулятор или снять решетку радиатора. Или заглянуть под кожух и понять, что двигатель обшарпанного тягача имеет мало общего со здешними. Оптимус обладал способностью к регенерации и не первый год на Земле. Но раньше он мог рассчитывать на поддержку властей, военных, высококлассных механиков и своего медика-автобота. Кейд понимал, что если ему по счастливой случайности удалось выдернуть Прайма из стазиса, дальше инопланетная технология может преподнести немало сюрпризов, в том числе неприятных. А он не КиЭсАй в конце концов. И ведь не так давно горстка счетов на столе казалась самой большой проблемой. Но главный вопрос – какой у них вообще план?
Все это следовало обсудить с Оптимусом, который в последнее время вел себя куда беззаботнее, чем хотелось Кейду.
Автобот наблюдал, как след далекого самолета белой нитью рассекает пополам мирное небо:
– Ваша планета умеет быть красивой, Кейд. Однажды я расскажу тебе про Кибертрон, каким помню его до войны. Он тоже был красив. Наши города похожи на ваши, когда на них опускается ночь и зажигаются огни. Думаешь, это объединяет разумные расы – то, как мы воспринимаем красоту? Или может то, как боимся смерти?
Кейду было не до лирики, его распирало беспокойство. И хотя высказанные вслух опасения прозвучали как названия глав в пособии для идиотов, Прайм ответил серьезно:
– У меня нет плана. Сначала нам нужно встретиться с оставшимися автоботами. Я не могу принимать решения без них. Подобное мне уже слишком дорого обошлось. Но мы вряд ли решим наши проблемы простым перечислением, ты согласен? Мне жаль, что так вышло. Я доставил тебе гораздо больше неприятностей, чем ты того заслуживаешь. И если ты решишь сдаться властям, чтобы вернуть все на круги своя, я тебя пойму.
Кейд уставился на грузовик:
– Ушам не верю! Избавиться от меня решил? После всего, что я для тебя сделал?!
Он со злостью пнул Оптимуса по колесу:
– После того, как я стал из-за тебя бездомным и безработным! Моя рожа теперь на доске «их разыскивает полиция»! Знаешь, моя жизнь и до этого не была подарком, но теперь это просто... дно! Или ты решил, что жрать консервы и жить в кабине – предел моих мечтаний?! Меня тошнит от постоянной тряски, черт тебя дери!
Он ударил автобота еще несколько раз, пока боль не отдалась в колене.
Грузовик дернулся и, забрав колесам песка, двинулся на заднем ходу к асфальтовому полотну съезда. Там развернулся по широкой дуге и заглушил двигатель, застыв на обочине. Тишину нарушали только стремительно проносящиеся по магистрали авто. Время шло, и Кейд в отчаянии махнул рукой.
Наконец раздался щелчок и дверца распахнулась:
– Если ты высказался – нам пора.

*

К ночи температура сильно опустилась, и небо из прозрачно-синего стало черным, подпоясанным малиново-желтой полосой у горизонта и украшенным россыпями звезд. Горные хребты поднимались с запада, превращаясь в каменистую пустыню, поросшую креозотовым кустом. Залив, город, а затем и двухполосное шоссе остались позади.
Костер горел, рассеивая тьму, но тепла не хватало, Кейд кутался в куртку. Куртка была добротная, с теплым воротником и не его. Кейд «позаимствовал» ее, как он пояснил Прайму, у недотепы в кафе. Кейду было стыдно, но он не попался, а куртка того стоила. Он отбросил опустевшую бутылку и привалился на руку Прайма, замершего рядом.
– Помнишь, ты собирался рассказать мне о своей планете?
Оптимус зашевелился, активировав оптосенсоры:
– Да.
Его голос звучал мягче, чем обычно:
– Кибертрон красивая планета. Был ею. На нем не существовало мест, которые не носили бы отпечаток совершенства, даже гиблое Ржавое море, где обшивка начинала окисляться через наноцикл. Наши города поднимаются с нижних уровней Кибертрона до небес и так пропитаны светом, что иногда приходилось приглушать оптику, глядя на башни Аякона. Наши трассы идут не только по земле, но высоко поднимаются над ней, приближая тебя к звездам. Они переплетаются, подстраиваются под колеса, куда бы ты ни держал путь. Мы ездим быстро, «плавим дорогу», пока не становимся едины с ней. Но знаем: рядом наши братья, и нам не нужно дополнительных правил, чтобы заботиться друг о друге. А теперь это не важно, потому что не осталось ничего.
Прайм опустил голову.
– У нас говорят... – он произнес несколько непонятных слов на родном языке, – «тот, кто придет в самый темный час и озарит его светом». И вот я перед тобой. В это сложно поверить, правда? Мне жаль, что я втянул тебя в свою войну.
– А мне не очень, – Кейд пропустил руку между пальцев Прайма. – Мы как Буч Кэссиди и Сандэнс Кид. Свободные парни с Дикого Запада, которые грабят поезда и вообще делают, что хотят.
Кейд сложил пальцы пистолетиком и «выстрелил» в небо:
– А знаешь, как называлась их банда? «Дыра в стене». Круто. И кстати, если мы остановимся завтра хотя бы в убогом мотеле, я не буду против. Убью кого-нибудь за постель и душ.

*

Стрелка спидометра балансировала на грани максимально разрешенной скорости и изо всех сил стремилась сдвинуться хотя бы на миллиметр, но так и не достигнув цели, разочарованно замирала. Кейду казалось, что это такая игра, в которую Оптимус играет на дороге сам с собой.
Небо над холмистыми грядами быстро темнело, и капли начали падать на ветровое стекло. О цивилизации напоминали потрепанные рекламные щиты и запущенные заправки. Вскоре ливень уже хлестал вовсю. Немногочисленные машины притормаживали, предпочитая пропускать несущееся мимо них многотонное чудовище: Прайм и не думал сбавлять скорость – и Кейду это нравилось, сердце стучало сильнее. Грузовик совершал маневры с удивительной для его габаритов легкостью, быстро оставляя позади другие авто с их обалдевшими водителями.
Кейда беспокоило, что он-то в отличие от Оптимуса вовсе не торопится на встречу с оставшимися автоботами. И когда он спрашивал себя – почему, выходило как-то нелепо.
Прайм молчал всю дорогу, только фыркал иногда, как большой зверь, поднимая колесами фонтаны дождевой воды.
Когда машин стало попадаться меньше, Кейд спросил:
– Знаешь, если светской беседы у нас не сложилось, может дашь порулить?
Автобот по обыкновению потянул паузу перед ответом:
– Это очень личная просьба.
– Я лазал тебе под капот. Я чистил тебя под крыльями. Я тебя хватал за все патрубки.
– Убедительные доводы.
– Так можно?
– Хорошо, – Прайм подсветил зеленым всю приборную панель и спустя какое-то время добавил: – Кстати, хотел предупредить: я уже отключил систему стабилизации.
Кейд вцепился обеими руками в руль, чтобы вернуть десяток тонн веса на асфальтовое полотно: грузовик потихоньку начал клониться вправо, приминая колесами мусор на обочине и чахлые придорожные кусты. От мысли, что такая масса какое-то время неслась бесконтрольно, у Кейда вспотели ладони:
– С ума сошел?! Решил обеспечить мне еще один артериальный инфаркт?
Оптимус развеселился:
– Ты смелый, Кейд Йегер. Решил взять Прайма под контроль прямо на дороге.
– Люблю родео, – Кейд почувствовал себя увереннее, ощущая ход педалей. – Храбрый ковбой укрощает строптивого мустанга. Это местный обычай.
– Ты укрощал мустангов?
– Нет, у настоящих ковбоев переломаны кости и немало трещин в позвоночнике.
– А что насчет мустангов?
– Особенно дерзких наверно съедают.
– Варварский обычай. Давай, Кейд, меньше слов – больше дела. Я отдам тебе в распоряжение основные узлы. Попробуй не сбавлять обороты. Я тебе доверяю.
Трасса шла прямо, и Кейд решил, что он в состоянии справиться со всеми чертями под капотом Прайма. Но дальше надо было сворачивать на гравийную дорогу, петлями уходящую через скалистый массив на юг. Удерживать тяжелый грузовик становилось сложнее. Кейду казалось, что Оптимус не сильно-то стремится облегчить ему задачу, даже наоборот. Он так и норовил уйти в занос, а на подъемах, казалось, хотел оторваться от земли, и Кейд молился, чтобы трасса оставалась пустой. Мелкие камни вылетали из-под колес, ветер бил в ветровое стекло, двигатель раздраженно гудел.
– Быстрее, – голос Прайма прозвучал глухо и требовательно.
Когда дорожный серпантин развернулся в прямой отрезок, Кейд рискнул добавить газу. Дорога будто бросилась на него. Черти хотели пожирать мили и тащили водителя прямо в ад.
На следующем повороте тягач на скорости пошел юзом, выворачивая колесами комья земли. Кейд выкрутил руль, снял ногу с педали и повторно вдавил тормоз, пытаясь войти в траекторию. Их какое-то время тащило со скрежетом, потом развернуло и наконец сильно тряхнуло – грузовик остановился. Прайм как будто вздохнул с сожалением. Кейду вспомнился старый фильм, где добропорядочного водителя пытался сбить маньяк за рулем бензовоза. Ну, а что делать, если маньяк – сам грузовик?
– Ты это нарочно, да? – пробормотал мужчина.
– Мустанг съел ковбоя.
– Я только разогревался.
– Отпусти руль, Кейд. Ты вцепился в него, как Мегатрон в остатки власти. Я контролирую свои узлы и системы.
Кейд откинулся на сидении и провел рукой по лбу. Дышалось тяжело.
– Ты хоть на секунду отключался от управления?
– Я же автобот.

*

Оптимус какое-то время переваливался через ухабы, удаляясь от дороги и любопытных глаз, и высадил Кейда у скалистой возвышенности. Затем трансформировался и стал разминать серво, расхаживая туда-сюда и кряхтя от удовольствия. Кейд сидел прямо на камнях в паршивом настроении:
- Обещай, что не дашь им добраться до тебя.
Прайм обернулся, в его глазах промелькнула искорка:
- Гораздо интереснее, что случится, когда я доберусь до них. Я назову немало тех, кто хотел бы отпраздновать мою гибель. И это не только люди и десептиконы. Мои враги не признаются в этом, но они боятся меня, боятся до смерти. Они знают: меня не остановить. Я сам определяю, что добро, а что зло, и на чьей стороне быть моей силе. И сделав это, я отбрасываю все сомнения, как и полагается воину. А затем сражаюсь до конца. Поэтому когда они решаются смотреть мне в лицо – то превращаются в пыль. Спроси, где они – никто не найдет их следов. Ты знаешь, что случилось с моим предшественником – Праймом, стоявшим во главе автоботов до меня? Он предал нас, и я убил его. Знаешь, что случилось с Мегатроном? Я убил его. Знаешь, что случилось с Падшим Праймом до того?
– Дай-ка догадаюсь...
– Я сорвал с него лицевые пластины и убил его. И если за мной придет еще кто-то, его я тоже уничтожу. Я не боюсь убивать, потому что всегда знаю, за что сражаюсь. И так случилось, что я буду сражаться за тебя, Кейд Йегер. Ты того стоишь.
Прайм присел, дотронулся до Кейда, и у того по коже побежали мурашки то ли от холода, то ли от голоса Оптимуса.
– Тебя не беспокоит то, что я рассказал?
– По здравому размышлению, мне следовало делать ноги, еще когда ты начал размахивать пушками в мастерской. А теперь поздно. Но знаешь, мне не нужно, чтобы ты убивал. Мне просто хочется иногда отдохнуть на твоих руках... – Голос Кейда сорвался, и мужчина отвернулся. Прайм не всегда успевал следить за сменой человеческих эмоций и на всякий случай протянул ему ладонь.
Кейд прижался к его руке, уткнувшись лбом в пластину предплечья:
– Просто не знаю, что с этим делать, – его голос звучал глухо, – когда я думаю, что с тобой может случиться или что ты однажды уедешь и не вернешься, у меня внутри все переворачивается.
Он схватил Оптимуса за шейные приводы, подтянул к себе, прижимаясь лицом к его щеке.
– Мне хочется ехать с тобой куда-нибудь, куда угодно, но мне не хочется никуда приезжать, понимаешь? Потому что тогда то, что у нас есть, закончится.
Кейду хотелось гораздо больше, чем просто уехать с Оптимусом. Ему хотелось обласкать каждый сегмент его губ по отдельности, каждый миллиметр лица, куда можно было дотянуться. Он забирался пальцами и языком в щели между лицевых пластин, целовал прямо в гладкую поверхность оптосенсоров, гладил его по губам. Кейда трясло.
– Эти местные обычаи... – Прайм моргнул.
– Прости. Я вообще не по этой части, чтоб ты знал... – Кейд отстранился.
Прайм подтолкнул его подбородком.
– Я знаю вот что: когда ты вжимаешься в сидение на скорости – это меня... плавит, – сообщил он совсем низким голосом Кейду прямо в ухо.
И прежде,чем тот успел ответить, поднялся:
– Нам пора.

Грузовик вернулся на опустевшую трассу. На исходе дня красный шар солнца клонился к земле, прячась в рваных облаках, и в остывающем воздухе горький запах цветущих трав становился ощутимее. Ветер гонял пыль над дорогой, стрелой уходящей за горизонт.

Here I go now, here I go into new days.
I'm pain, I'm hope, I'm suffer.

Metallica

*

– Это твой?
– Да.
– Черт, огромный, как дом моей мамочки. Держу пари, ты вписался в нехилый кредит. Сколько он стоит?
– Больше, чем ты можешь представить.
– Ты полон сюрпризов, Кейд. А что у тебя с рожей?
– Твоя мамочка поцеловала. Ты дашь мне наконец деньги?
– Чего ты бесишься? Вот. Отдашь, когда сможешь.
Светловолосый парень в джинсовой куртке щелчком отправил белый потрепанный конверт через стол, засунул пару смятых банкнот под блюдце и поднялся. Красная обивка диванчика заскрипела.
– Ну, бывай, – он похлопал Кейда по плечу и вышел из «Сидни». «Сидни» было начертано по старинке – большими алыми буквами на белом фоне, никакого неона.
На улице он еще раз с удивлением осмотрел грузовик и заметив, что Кейд провожает его взглядом, демонстративно покрутил пальцем у виска. Дождь усилился, и парень поспешил к своей машине.

Кейд вышел. Запах кофе, тихие голоса и тепло придорожной забегаловки остались за закрытой дверью. Ссадина на лбу ныла, он натянул кепку на глаза и сделал глубокий вдох. Воздух был тяжелым.
На стоянке с одной стороны от Прайма застыл видавший виды «тандерберд», его голубой бок отражался в хромированном баке Оптимуса. С другой его поджал пикап с техасскими номерами.
Вода ручейками стекала по капоту и собиралась под колесами маленькими лужицами. Решетка, часть бампера и крыла были смяты, фара разбита.
Это произошло около полудня, когда Кейд увидел на трассе несколько внедорожников. Они двигались в плотном транспортном потоке быстро и уверенно, словно черные волки среди стада разномастных овец.
Оптимус какое-то время менял полосы, набирая скорость и распугивая легковушки длинными гудками. Он не хотел вести бой на оживленной трассе. Вслед Прайму неслась ругань на английском и испанском, водители сигналили, путались в управлении и собрали пробку. Когда представилась возможность, грузовик свернул в пустыню, грубо толкнув напоследок одного из «волков» в гладкий бок – машина проскользила, взвизгнув шинами, и с размаху уткнулась капотом в дорожное заграждение. Прайм не сбавлял скорости на бездорожье, и Кейд проклинал его подвеску. Ремни безопасности жестко натянулись, превратившись из средства защиты в путы. Один из черных автомобилей, выпрыгнувший прямо перед колесами, Прайм поддел капотом и тащил несколько мучительных, наполненных отвратительным скрежетом, мгновений по прямой. Тащил, сминая металл, и гудел, как скоростной поезд. Машина почти исчезла в пылевых тучах. Затем ее повело в сторону, и громкий удар возвестил о столкновении с другим внедорожником.
Только потом Прайм трансформировался, вышвырнув Кейда из салона. Приземление было неудачным, он ударился о камни. В ушах зашумело, Кейд разобрал только, что на автоматные очереди Прайм ответил из пушки (огромной разнеси-весь-Техас инопланетной пушки). Крики и лязг потонули в грохоте взрывов. За завесой из черного дыма и клубов пыли послышались нервные трели полицейских автомобилей.
Кейд вытер кровь с лица. Оптимус в несколько шагов оказался рядом, кинув на него быстрый взгляд.
– Нам повезло, что они не прислали вертушку, – Кейд поднялся, зажмурившись от порыва ветра, бросившего песок в глаза.
– Это им повезло, что они не прислали вертушку.
– Ты ранен.
– Cадись скорее, – Оптимус трансформировался. – Ты, может быть, хочешь устроить спринт с полицией штата, но я предпочту скрыться.
– Но я могу...
– Это приказ!
– Ты можешь по-человечески попросить?
– Проклятье, делай, что я говорю!
Прайм так раздраженно гудел, что новая реплика могла обойтись себе дороже. Было бы хорошо сейчас оказаться где-нибудь подальше от Оптимуса. Желательно с упаковкой аспирина.
Прайм сорвался с места, пробуксовав задними колесами. Он продолжал путь на прежней скорости сквозь жаркий дрожащий воздух по песку и кустарнику, вдоль серо-голубых скалистых хребтов, даже когда точки на сканере погасли. Из выхлопных труб валил густой дым, мягкая охряная пыль шлейфом стелилась за кузовом, поврежденный металл поскрипывал. Малолитражка шарахнулась на соседнюю полосу, когда он выехал на шоссе. А потом начался дождь и никак не останавливался...

Кейд пробрался мимо пикапа и открыл дверцу грузовика. Она распахнулась не до конца, задев серый исцарапанный кузов. Мужчина пнул пикап, тот отозвался злой трелью. Кейд забрался в кабину грузовика:
– Чертовы техасцы. Нельзя поехать куда-нибудь и не напороться на техасца.
– Твоя немотивированная агрессия озадачивает меня, Кейд.
– Ну так не забудь записать меня на курсы управления гневом, – Кейд пристегнулся. – А еще лучше сам туда запишись.
– Я поясню кое-что. Раньше мы сотрудничали с военными, поэтому подобных вопросов не возникало. Думаю, не надо напоминать тебе, что основа функционирующей армии – дисциплина. Я не считал нужным уточнять до этого момента, что у тебя с ней проблемы. Но что я знаю: если я приказываю – приказ должен быть исполнен. Мы на войне. Если Прайм говорит, ты делаешь, как говорит Прайм. Если ты не делаешь, я не смогу защищать тебя, как обещал. А это императив. Если ты мешаешь мне выполнять мои императивы... Проклятье, просто делай, что я говорю.
– Да какого ты...
Прайм захлопнул дверцу:
– Этот разговор окончен.
Грузовик лениво провернул колеса и аккуратно выбрался со стоянки. Когда Оптимус снова заговорил, голос звучал безмятежно:
– Если ты будешь и дальше так смотреть, то прожжешь мне дыру в приборной панели. Всё прошло успешно?
– Повезло, что у меня еще остались кое-какие друзья. До Чикаго может и хватит. Не знаю, что будет после.
– После, Кейд, возможно, уже ничего не будет.

*

Ветер гнал плотные серые тучи, они превращались в странные вытянутые лица, слезы из их глаз капали на ветровое стекло. Белые ветрогенераторы, слаженно работающие лопастями, покрывали холмистые гряды, поросшие желтеющей травой. Потрескавшийся асфальт со временем должен был превратиться в межштатную магистраль, а пока Прайм срезал по изгибам боковых дорог, вздымая прибитую дождем пыль и оставляя за собой золотистые пшеничные поля, фермерские дома и крашеные в зеленый зернохранилища.
– Ты классно дрифтишь.
– Позволь рассказать тебе историю: я не занимаюсь дрифтом, – в голосе Оптимуса послышалось раздражение. – Этим занимаются те, у кого слишком много свободного времени даже по нашим меркам. Вот как это бывает: они выходят на трассу и начинают драть шины, как будто им больше нечего делать. Потом они не вылезают из ремблоков. Когда же они наконец выбираются оттуда, то опять несутся на трек. Они подсаживаются на это. И это совсем не то же самое, что просто любить скорость. Никто, обладая здравым процессором, не занимается дрифтом без видимых на то причин. Ты слышал про Прайма-Драные-Покрышки? Я нет. Я просто умею справляться с заносами.
– Я понял-понял: Большой Босс не дрифтит в кукурузном поле.

Когда тучи рассеялись и неба опять стало очень много, Прайм встал на прямой курс автострады, уходившей на север меж скалистых насыпей, за которые цеплялись одинокие деревья. Солнце било прямо в глаза.
– Тебе не скучно? – сказал Кейд.
– Скучно?
– Да, в дороге. Столько миль и все не кончаются. Должно же это когда-нибудь наскучить.
– Я не очень понимаю тебя. Я еду. Я размышляю. Я так живу.
– Да я понял, что ты делаешь. А что делаю я?
– Не тебе ли хотелось «просто ехать»?
– Но я устаю «просто» сидеть, смотреть через стекло и еще эти «Забытые хиты 60-х»... Рехнуться можно, что ты слушаешь. Ты так часто молчишь, особенно когда едешь.
– Я говорю, когда мне есть, что сказать. Но ты можешь обратиться ко мне со своими проблемами. К Прайму обращаются, когда возникают проблемы.
– Ты можешь просто поболтать?
– Звучит как «подрифтить».
– Оптимус, ну поговори со мной.
– Хорошо, если ты настаиваешь. Я расскажу о том, как мы с тобой говорим. У нас есть сформированные в процессе исследований языковые матрицы, которые помогают нам систематизировать новые языки и создавать минимально необходимую базу для коммуникации. Наши объемы памяти позволяют нам в максимально сжатые сроки освоить и начать реализовывать языковые формулы в общении. Для повседневного контакта вы используете ограниченное количество лексических единиц и грамматических структур, что облегчает нам задачу. Понятия, выражаемые вашими словами, частично сходны с нашими, что подтверждает некоторые теории, выдвинутые нашими ксенологами. Мы специально модифицировали речевой аппарат, чтобы воспроизводить звуковой строй вашей речи. Мы используем диапазон частот, воспринимаемый вами без спецсредств. Мы прибегли к помощи аудиокаталогов. Воспользовавшись ими, мы подобрали тембр наших голосов, отрегулировали громкость. Мы сделали все, чтобы стать вам понятнее.
– Да, ты умеешь загрузить, – Кейд прикрыл глаза, прислушавшись к шуму мотора. – Мне нравится твой голос.
– Голос – как спойлер или цвет обшивки, он отражает индивидуальность и может быть подобран удачно или не очень.
И Прайм замолчал.
– А как насчет десептиконов. Они бывают на колесах?
– Колесные десептиконы – бесполезная трата металла. Даже с точки зрения самих десептиконов. Столкнуть их с дороги – простое, хоть и грязное дело, но некоторые из наших это любят. Гораздо больше десептиконов гордятся тем, что они не «ползают», а летают. Они уверены, что одно это делает их лучше автоботов. Но заявляя так, они и за галактические циклы не приблизились на своих крыльях к победе. Любопытный факт. Мы могли бы узнать мнение Мегатрона по этому поводу, если бы он не превратился в металлолом.
Но я не хотел бы говорить о десептиконах, это всегда приводит к разговорам о войне. И если ты вспомнишь все свои проблемы и умножишь их на тысячи ворн, то оценишь, как я устал от этой темы. Не стоит также обсуждать со мной вопросы вашего понимания моей морали. «Свобода как право разумных существ» заключается в том, что они действуют, следуя своей свободной воле, без принуждения, в том числе встают на моем пути, а значит, несут ответственность за последствия.

На мгновение Кейду вспомнился взгляд стрелка, только выбравшегося из люка машины, той самой, которую Прайм секунду спустя протаранил на полном ходу. Может быть, эти люди и привыкли убивать, но в момент удара в глазах стрелка не было ничего, кроме страха.

– Лучше наслаждайся поездкой, как я, – заключил Оптимус.

Кейда ждали молчаливые часы, пока солнце перемещалось по небосводу, меняющему окраску от ядовито-желтого до тревожно-оранжевого. Медовые прямоугольники полей чередовались с пролесками и одноэтажными пригородами. Горячее дыхание юга понемногу слабело. Впереди поднимались лесные массивы, желтый цвет превратился в пастельно-коричневый с широкими мазками глиняно-белого и изумрудного.

– Когда я еду быстро, я делаю это не только для того, чтобы успеть, – начал вдруг Оптимус, и Кейд очнулся от дремоты, потерев глаза. Он взглянул на часы: прошло почти четыре часа.
– Я представляю иногда, что пытаюсь догнать на трассе своих братьев. Я надеюсь расслышать их голоса, звук их двигателей, уловить биение их Искр в шуме вашего ветра. Я не успел попрощаться с ними. Мне не должно обманывать себя: я сбился с курса. Возвысившись, я пал. За мной – пустая дорога. Как лидер должен определять себя в ходе вещей, если за ним никто не следует? Как должен определять себя главнокомандующий, лишившийся армии? Отчаянная Искра может однажды стать Праймом. Но чем станет Прайм без автоботов и Кибертрона?
– Я не знаю, что тебе ответить, прости.
– Ты не должен отвечать. Но мне показалось важным сказать это. Я нахожу утешение лишь в том, что Искра возвращается в Оллспарк, чтобы в ответ на дар жизни поделиться накопленной мудростью, и начать новый цикл – чистой и искренней.
– Вы в это верите?
– Мы это знаем.

*

Озеро пряталось в низине, в окружении хвойного леса. Вода была темой, похожей на желе, едва тронутой тихой рябью, которую создавал прохладный вечерний ветер. Запах влажной земли казался тяжелым и насыщенным. На костер пришлось потратить больше времени, чем обычно.
Кейд закурил прямо от живого пламени, багровый огонек медленно тлел. Он бросил эту привычку после рождения Тессы, но захватил в «Сидни» красно-белую пачку почти автоматически. Оптимус заставлял его нервничать, и Кейд не мог точно определить почему. Просто Прайма было слишком много – во всех его проявлениях. Что ж, американские хайвеи любят большие грузовики, и это, наверно, взаимно.

– Я решил, что должен сказать кое-что. Это важно, и я хочу, чтобы ты послушал, – Оптимус повернулся к нему. – Во время наших путешествий мы заметили вот что: разумным существам – тем, кого мы считаем разумными – желательно наблюдать внешнее подобие, чтобы преодолеть первичный барьер, начать испытывать интерес. Они надеются на отклик, доверяясь внешнему сходству до того, как узнают суть. Они пытаются считывать тела, позы, жесты. Сначала мы ведем наблюдение дистанционно, присматриваемся к разумным формам жизни, анализируем, систематизируем, затем маскируемся. И только потом стараемся наладить контакт. Настоящий контакт происходит, когда они решают, что мы безопасны. Мы пугаем многих, потому что нас изменила война. По сути, мы теперь не так уж и отличаемся от десептиконов, а они любят устрашать внешностью, это часть их культуры.
Но подражая, мы имеем больше шансов наладить мирный контакт, объяснить наши намерения. Мы хотим их объяснить, потому что мы исследователи, а не только воины. Нам интересна вселенная и многообразие жизни в ней.
Не все готовы воспринимать нас такими, какие мы есть. И я хочу просить тебя: подумай о степени твоего приятия. Мы не автомобили и джеты. Мы просто копируем ваши безыскровые механизмы, имитируем ваши собственные тела. Пара пятипалых манипуляторов для боевой машины – это не функционально и даже странно. Мы – автономные вооруженные комплексы с высокой степенью адаптивности к окружающей среде, предназначенные для ведения боевых действий и космических исследований. Это – наша эволюция, способ выживать. Мы подвергали наши тела мучительным апгрейдам, и не все из нас помнят о том, какими они были до войны. Наш разум менялся вслед за телом. Все, что ты видишь – иллюзия. Мы большие притворщики. Ты любишь прикасаться к моему лицу, но на самом деле оно тоже обман, способ снизить твою тревожность. Мы очень разные. Мой настоящий облик скорее напугал бы тебя.
– Но ты и не показывал мне свой настоящий облик.
– Я скрываюсь.
– Ты и от меня скрываешься?
– Нет, – Прайм показался немного удивленным.
– Тогда не отдаляйся от меня. Если ты собрался убеждать меня в том, что ты просто большая говорящая пушка – ты опоздал. Мне вообще наплевать, как ты выглядишь.
Он рассеяно оглядел Оптимуса с головы до ног. Все-таки лучше знать его таким: похожим на стрелка Джо, а не на гигантский треножник из «Войны миров». Стрелок Джо бьет без промаха.

– Есть более сложные вещи в вопросе установления контакта. Например, этика межрасового общения. Мы не высокомерны, но некоторые вещи меня беспокоят. Я не привык, чтобы в моей кабине постоянно кто-то присутствовал. Другие автоботы тоже не приветствуют подобное. Это нравится только Би. Он считает, что свободен от ржавых предрассудков. Он любит, когда в его салоне кто-нибудь находится. Кто-нибудь из вас, людей. Я бы назвал это очень специфическим способом общения. Он много времени проводил так с Сэмом. И когда он увидит тебя, то первым делом затащит в свой салон. Это легкомысленно, чтобы не сказать больше. Но поскольку я доверяю тебе и не вижу другого способа постоянно быть рядом, я пускаю тебя внутрь. Я хочу, чтобы ты понял, насколько близок ты мне оказался.
И теперь мы должны поговорить о контроле. Это еще один важный пункт в нашем общении. Ты теряешь контроль, я это ощущаю, когда ты прижимаешься ко мне. Для меня это не опасно с точки зрения системных повреждений. Но я начинаю терять контроль из-за тебя. И если я не буду себя сдерживать, однажды ты станешь ... не ремонтопригоден. Я обещал защищать тебя от наших общих врагов, и я сделаю это. Но ответственность за личный контакт нам придется разделить. Мои протоколы изменились. Я позволил себе обратиться к тем из них, которые раньше не осмелился бы использовать. Они нужны мне для войны, не просто для сражения – для истребления. Я приближаюсь к грани, перейдя которую, стану чем-то новым. И впервые за многие ворны должен признать, что не узнаю себя. И ты тоже тянешь меня к этой грани, стаскиваешь меня туда своими ласковыми руками. Но ты не справишься с результатом. Да и сам я не представляю, как с этим справляться. Я могу быть не безопасен. Не хочу обижать тебя, Кейд, но я тебе не по зубам, как принято у вас говорить.
Я не знаю, понимаешь ли ты это. Но я ощущаю тебя всего, полностью, ты давишь на все мои сенсоры. Это заставляет меня ехать быстрее. Тогда ты прижимаешься ко мне сильнее, и от этого я еду еще быстрее. Раньше я полагал, что ваши обычаи требуют интенсивного тактильного контакта. Или это твой способ справляться с тревожностью во время общения, что было бы объяснимо. Но теперь я думаю: ты специально перегреваешь меня. Я чувствую каждое твое прикосновение, я любуюсь тем, как ты излучаешь тепло. Мне нравится, как ты дышишь, сам я так не умею. Я считаю удары твоего сердца... не только для того, чтобы убедиться в твоей функциональности. В тебе одновременно столько ритмов, что это начинает звучать для меня, как музыка. И чем быстрее мы едем – тем громче она звучит. Я жду, когда ты придешь и сядешь в кабину, я хочу прижать тебя ремнями не только ради безопасности. Ты начинаешь дышать глубже, если затянуть их потуже. И я не помню, чтобы ты просил ослаблять их. Я отвлекаюсь, чтобы испытать удовольствие, считывая твои данные. Я отвлекаюсь на твой голос. И больше всего я отвлекаюсь на твои руки и губы. А это может быть очень опасным на больших скоростях, хотя, клянусь Праймусом, на ваших дорогах я не реализовал и половины своего максимума.
У меня остается мало времени на раздумья, а мне надо о многом поразмыслить, я привык пользоваться всеми процессорными мощностями. Но я не могу сосредоточиться, когда ты рядом. Скоро я вообще не смогу думать о стольких вещах, о скольких привык. А за многие ворны привыкаешь размышлять очень обстоятельно. Я всегда полагался на ясность своего рассудка, на свое трезвомыслие. А теперь я глупею. И это хуже, чем ржаветь.
Нельзя дразнить Прайма и полагать, что можно обойтись без последствий. Сейчас я вернусь на дорогу и буду тебя ждать. Я прошу тебя подумать о том, как далеко ты готов зайти. Подумать как следует.

Он оставил Кейда в одиночестве. Стемнело, цвета потускнели и смешались оттенками черного, замерцали первые звезды. Когда Кейд вернулся на дорогу, он увидел, что Прайм, включив габаритные огни, остановился на обочине.
– Ты подумал как следует?
– Нет. Я замерз и хочу к тебе в кабину.

*

Наступила ночь. Пустая дорога в свете фонарей выглядела одинокой. Тьма лесов, поднимающихся на возвышенностях и уходящих в горы, была особенной, глубокой и таинственной. И если кто-нибудь вдруг захотел бы посмотреть наверх, ему могло показаться, что Оптимус стоит на месте, а небо пролетает над ним, расплескивая звезды.
Но Кейд не хотел; сказанное Праймом имело странное послевкусие. Он попросил остановиться. Грузовик спустился по каменистой насыпи, намочил колеса в ручье и притормозил в подлеске, выключив фары. Ночью лесные голоса звучали отчетливее и громче, трава была влажной, оглушительно пахло хвоей.

Кейд спрыгнул с подножки и повернулся к Прайму:
– Знаешь, я вообще не понимаю, зачем ты взял меня с собой, если пытаешься избавиться, как от старого чемодана. Зачем тащить меня через полстраны, чтобы нести всякую хрень про инопланетную этику? Какого черта ты это наговорил? Я и так напуган. Я запутался. Все, что я делаю – просто пытаюсь к тебе приспособиться, потому что ты несешься не разбирая дороги, как бешеный бык. Про какой контроль ты говоришь? Я даже из кабины без твоего разрешения выбраться не могу. Ты меня хватаешь, швыряешь, как и когда тебе вздумается, как будто я чертова Энн Дэрроу. Просишь меня делать, что тебе надо, а когда я хочу с тобой поговорить – пытаешься отстраниться, хотя отлично знаешь, как ты мне нужен. Я и не собирался тебя «дразнить», мне просто хорошо с тобой, потому что ты такой... настоящий. Но если я тебе надоел – отпусти меня прямо сейчас и хватит иметь мне мозги.

Поняв, что отвечать Оптимус не намерен, он отошел от темной громады грузовика. Он похлопал по куртке, пытаясь найти сигареты, но карманы были пусты. Кейд выругался. Он злился на Прайма. А когда вспоминал о его помятом кузове, начинал жалеть. Сначала Оптимуса, а затем и себя.
Сзади раздался характерный скрежет, и мелкие камни, валяющиеся на земле вперемешку с ветками, подпрыгнули, когда Прайм подошел. Он долго пытался устроиться рядом, гудел и ворчал. Кейд начал нервничать.
– Я пришел на мирные переговоры с твоей расой, – автобот наконец сел поудобнее и прижался щекой к плечу Кейда. Кейд услышал тихое механическое жужжание, когда Прайм опустил надлинзовые щитки.
– Во-первых, я тебя не отпускаю, – сказал Оптимус. – Во-вторых, я прошу не бояться меня теперь, когда моя сила снова со мной. Потому что я использую ее только во благо, я всегда слежу за твоим функционированием, я тебя оберегаю. Я прикасаюсь к тебе со всей нежностью, на которую способны мои руки.
Я знаю, как ты смотришь на меня. Так смотрели на меня те, кто хранили в своей Искре что-то важное, сокровенное, но не решались об этом сказать, потому что считали, что у Оптимуса Прайма масса дел и нет времени на то, чтобы выслушивать их откровения. И они уходили молча. Я так и не узнал, что они хотели сказать мне. И уже никогда не узнаю.
Поэтому говори, пока у нас есть время. Я буду слушать. Прикасайся, если ты этого желаешь. Я буду рад растерять свои мысли.
Сегодня я еду по самой пустынной из космических трасс навстречу судьбе. Но пока дорога не заканчивается, она дает нам шанс. Надежду на обретение друг друга, а потому и самих себя. Правда ведь, Кейд Йегер с Земли?

Rode down the highway
Broke the limit, we hit the town,
Went through to Texas, yeah Texas
And we had some fun.

AC/DC

*

Пустынные ночные дороги уводили все дальше от дома, южный ветер не поспевал за оборотами колес. Жизнь теперь исчислялась не днями, а милями. Время замедлялось, терялось в угасающей летней истоме, а терпение было на исходе. К густому гулу двигателя грузовика присоединилось более высокое и раздраженное рычание чужих моторов.
Произошло именно то, чего Кейд и ожидал. Откликнувшиеся на сигнал Оптимуса автоботы не спешили принимать человека в свою команду. Ну, а он, честно признаться, предпочел бы продолжать путь наедине с Праймом.
Впрочем, говорить ему об этом не было смысла. Посмотрев хроники боевых операций «Могильного ветра» с украденного KSI-дрона, Оптимус перестал разговаривать с человеком, не включал больше музыку в салоне. Не комментировал в своей обычной манере его присутствие внутри кабины, не пытался подтянуть ремни. Только гнал вперед по трассе с упорством танка. К лабораториям в Чикаго. Теперь они ехали подолгу, почти без остановок. Пейзажи сменяли друг друга калейдоскопом лесов, скалистых гряд и городков, удручали однообразием равнин. Кейд уставал рассматривать их и отворачивался, разглядывая немой салон. Прайм не отзывался на прикосновения и не реагировал на просьбы, кроме тех, когда Кейд спрашивал об отдыхе, если становилось совсем невыносимо. Тогда грузовик резко сворачивал с дороги, уводя автоботов подальше от трасс. Они рыли колесами камни и песок, прятались, ждали, пока человек придет в себя после многочасовых переездов.

Время близилось к полуночи. Местечко оказалось глухое, обрывавшееся на юге утесами, уходящими к шумной реке. В противоположной части были видны следы пожара, подъевшего лес: почерневшая кора; одиноко торчащие древесные скелеты сторожили своих уцелевших братьев чуть поодаль, где живой лес продолжал вести обычную жизнь. Посередине – облысевшая поляна, на которой сквозь рыжий песок и серую золу пробивалась новая трава.
Автоботов пейзажи Среднего Запада волновали мало.
– Если мы будем продолжать так тормозить, то и за галактический цикл туда не доберемся, – Кроссхейрс глянул на Кейда через плечо.
Хаунд фыркнул. Прайм остановил их коротким движением руки, и боты разбрелись, подзадоривая друг друга и лязгая оружием.

К автоботам было сложно привыкать. Кейд не мог утверждать даже, что привык к Прайму. Это был бесконечный процесс, похожий на аттракцион. То, вроде бы, ровный отрезок, но спустя секунду тебя уже несет на полной скорости вниз или подбрасывает вверх, и ты возвращаешься к тому, с чего начал – к неизвестности.
Другие трансформеры тоже были тяжелые, шумные, занимали немало места и постоянно задирали друг друга. Они не походили на вымуштрованных солдат, скорее на сборище разношерстных бродяг, что проводят ночи под мостом. Дела у них нет, дома тоже. Днем они таскаются со своим убогим скарбом по задворкам мира. Ночью возвращаются к грязной речке у крошащихся бетонных опор и напиваются вдрызг. Кейд легко мог представить эту банду космических бродяг, дерущихся в куче хлама за последнюю канистру бензина. Он поймал себя на мысли, что уже делает ставки. Только горящей мусорки для полноты картины не хватало. Кейд, поджигая хворост, подумал, что сейчас обеспечит им эту декорацию.

Человек предложил свою помощь, роботы согласились. На этом их желание общаться с ним иссякло. Он действительно мог быть полезен автоботам. Полезен, но, судя по всему, не особенно нужен. Вот уж счастье. Автоботов можно было понять. Однако, если разобраться, на Кейда им не за что было злиться. Впрочем, они не злились. Они его просто не брали в расчет.
Дрифт проигнорировал Кейда полуулыбкой и вежливым кивком. Хаунд – басовитым смехом и пожеланием не попадаться ему под колеса. Кроссхейрс делал вид, что вообще его не замечает. Возможно, Би мог бы составить компанию, но он вел себя так нервно, что Кейд сам предпочитал держаться от Камаро подальше.

Глухое молчание Прайма, продолжающееся день за днем, сначала приводило в недоумение, а потом в уныние, стискивающее грудь намного ощутимее ремней безопасности. Оптимус словно скрылся в другом, недоступном человеческому взору мире, где было всё: его собственное особенное лето, его братья, его родная планета, его предназначение, очень далекое от того, чтобы пачкать колеса грязью человеческих дорог. Всё, кроме Кейда. В конце концов, удивляться нечему: это Прайм уникальный и незаменимый, а он, Кейд, совсем обычный и таких на этой планете еще миллионы. Вот он и свалился с верхних строчек автоботского хит-парада.

Сейчас Кейд думал, что лучше было бы бросить все это и вернуться к людям, пойти в полицию, к федералам наконец. Как он и собирался с самого начала. Должен же кто-то понять, что его втянули в этот бардак совершенно случайно. Обратиться к своим – вот что он хотел сделать, поделиться этой историей с такими же, как он, в надежде на помощь из теплых человеческих рук. Прайм же закрывал лицо маской и держался своих.
Но, во-первых, Кейд предложил помощь сам. Ему не хотелось давать Прайму повод считать, что он не в состоянии сдержать слово, хотя непонятно, чем он думал, раздаривая подобные обещания. Во-вторых наступило, когда Дрифт в своей тонкой манере подначил Бамблби, и они устроили потасовку. Кейду показалось, что разговор шел как раз о нем: мечник бросил на человека пристальный лукавый взгляд. Но Кейд кибертронских языков не понимал, так что о содержании бесед мог только догадываться.
Автоботы общались между собой, перемежая отрывистые звуковые сигналы ритмичными всплесками оптического кода. Видимо, нашли еще один способ продемонстрировать человеку, какие они далекие и непонятные. Оптимус, цитируя иногда в оригинале расхожие высказывания кибертронцев, хотя бы облекал эти фразы в подобие земных слов и всегда переводил.

Первый и последний раунд закончился, когда Би, разразившись возмущенной трелью, плашмя рухнул на землю, едва не задев человека. Законы роботехники были писаны явно не для этих роботов. Тогда Кейд решил, что с него наконец хватит, и сообщил об этом автоботам. Он ничуть не удивился, что толкового разговора не вышло: не успел Кейд произнести пару слов, как Хаунд направил на него здоровенный ствол, заявив: «Босс хочет, чтобы ты остался».
Даже если босс действительно этого хотел, то ничем не выдавал своих намерений. Продолжал общаться только с автоботами: иногда вслух, на своем бессловесном языке, от которого гудело в ушах. Но чаще всего, как предполагал Кейд, в диапазонах вне его восприятия. Их скупые жесты тоже ничего не объясняли. Злиться на автоботов было бессмысленно, хотя хотелось. Навязываться – ниже достоинства. И ему нечего не оставалось, кроме как маяться.

*

Кейд сел на поваленный ствол – Би на свой манер позаботился об удобствах – и прислушался к передвижениям роботов неподалеку. Автоботы бродили среди деревьев, словно лесные чудовища, поблескивая оптосенсорами в надвигающейся ночи.
Опять тянуло взяться за сигареты, но он сдерживался. Станет тренировать силу воли, раз больше нечем заняться. Похолодало, он потянул молнию на куртке, поднял воротник и расшевелил разгорающееся дерево, подкинув в пламя несколько можжевеловых веточек. Искорки разлетались суетным танцем и гасли в душистом лесном воздухе. По песку скользнула ящерица, оставив за собой тонкий след.

Когда Кейд в третий раз за несколько минут посмотрел на часы, послышались знакомые тяжелые шаги. Прайм медленно опустился рядом. Он молчал, устремив взгляд куда-то поверх деревьев. Пламя ловило отражение в броне. Это был первый раз за долгие дни, когда автобот проявил к Кейду хоть какой-то интерес. Хотелось высказать всё, как есть, но получалось, что еще больше хотелось услышать от него хотя бы пару слов на родном, человеческом языке. Даже если Оптимус вздумает учить его межрасовой этике, это все равно будет лучше, чем существовать в вакууме, словно ждешь звонка от абонента, давно потерявшего твой номер. Блестящая медалька привязанности оказалась подвешена на прочном шнуре эндорфиновой зависимости. Для Кейда было в новинку так плотно подсесть на чужое внимание.

Оптимус даже не повернул головы. В профиль его лицо теряло последнее сходство с человеческим, и чем дольше Кейд на него смотрел, тем более далеким казался ему Прайм. Космически далеким. Не странно ли – искать понимания и сочувствия у искусственного интеллекта, тысячи лет функционирующего в гигантском каркасе боевого экзоскелета? Неужели в жизни человека все складывается настолько нелепо, что кроме обратной связи от машины больше и надеяться не на что? А может, Кейд просто устал от выматывающих поездок и стены, воздвигнутой из молчания, поэтому не мог или не хотел вспоминать все странные, дурманящие слова, которые Прайм успел наговорить ему раньше, пока они путешествовали вдвоем. Возможно, их дороги давно бы уже разошлись, если бы Прайм не набросил лассо из этих слов на его сердце и не тащил бы теперь без устали кровоточащий кусочек человеческой плоти через пыльную кактусовую долину в никуда.
Вот зачем Оптимус пришел сейчас, если даже не шелохнется и не взглянет в его сторону? Пришлось в очередной раз попрощаться с иллюзиями о возможности говорить с автоботом «по-человечески». Снова начинать самому, как будто штурмовать крепость в одиночку. Сейчас это давалось особенно тяжело: молчание такого рода заставляло Кейда чувствовать себя виноватым, пусть он даже не мог припомнить своей вины.
– Ты сердишься на меня? – Кейд предпочел не смотреть на Оптимуса. – Если это потому, что я тебя задерживаю, мне жаль. Я действительно устаю быстрее вас. И отлить мне тоже бывает нужно, уж прости. И доставать всякие... вещи. Еду хотя бы.
Прайм качнул головой:
– Нам тоже необходимо иногда остудить моторы.
– Ты так давно со мной не говорил. Черт, да легче до президента в выходной дозвониться. Ты меня с ума сводишь.
– Ты все время в моей кабине. Иногда достаточно и этого. Я знаю о твоей потребности в ритуалах общения. Но сейчас мне не хочется играть в эту игру. Мне нечего сказать тебе, кроме того, что ты меня отвлекаешь. Между тем, мне даже думать сейчас не легко. Я знаю, ты этого не замечаешь, потому что мы функционируем по-разному. Но внутри я весь плачу.

*

Это и впрямь здорово, если твой друг – робот. Кто знает, тот поймет. Робот может оказаться лучше человека не только, потому что он сильнее или быстрее соображает. С ним вообще проще и легче. Если ты нашел его где-нибудь, например, на распродаже после выставки робототехники в Далласе, то мог притащить домой и переделать, чтобы робот приносил пиво. Или собрать его сам, с первого подшипника. И радоваться всем его совершенствам. Например, как он шевелит манипулятором или рассекает на колесиках по полу, потому что ты собственными руками подарил ему такую возможность. Это похоже на маленькое техническое волшебство.
Еще робот не болеет, тяжело и беспросветно, чтобы потом покинуть тебя, отчаявшегося и разбитого горем, навсегда. Он внимательно слушает и сочувственно молчит, вперив окуляры в потолок. Так успокаивающе жужжит своими шестеренками и не пытается заставить тебя «бросить весь этот хлам». А если он вдруг сделает что-то не то, его можно выключить и перепрограммировать. Или разбить в бешенстве молотком, когда он тебя достал и не хочет работать, как надо. Он может делать кучу полезных штук, а может пылиться в углу. Но самое главное – у него нет более важного дела, кроме как быть твоим роботом.
До того, как Прайм появился в мастерской, Кейд не сильно-то задумывался, что у некоторых роботов полно своих, отдельных от Кейда, проблем. Что они могут чувствовать себя невыносимо плохо и стонать, как люди, от боли, буквально рассыпаясь на части. Могут ворчать, пытаются тебя воспитывать или отвечают невпопад. Еще они могут отталкивать резкими словами или наоборот, говорить что-то такое, отчего сердце бьется быстрее и радостнее. Могут заставлять испытывать к ним самые странные чувства, но не пробуждают желания их анализировать. Достаточно того, что ты млеешь, когда душным вечером робот аккуратно дотрагивается до тебя прохладными кончиками тяжелых пальцев. Такие роботы обладают свойством менять не только свое тело, но и твою жизнь.
Но то, что они плачут – об этом Кейд не думал, наверно, вообще никогда.
Поэтому он не нашелся, что ответить, и просто подсел к Прайму, прижавшись к его бедру. Усталость взяла свое, он быстро уснул, так ничего и не сказав. Только почувствовал, проваливаясь в полузабытье, как Оптимус накрыл его ладонью.

*

Кейд очнулся от беспокойного сна через пару часов. Ему опять снился Техас. Оптимус так и сидел, не меняя позы. Костер тлел, небо окончательно потемнело, звезд стало больше. На этом фоне верхушки деревьев, будто вырезанные из картона, замерли в безветрии непроницаемо черными силуэтами. Автоботов не было слышно. Кейд решил, что они затихли, как обычно, в режиме автомобилей, дожидаясь утра.
Он встал, ухватившись за руку Прайма, и в унынии осмотрел пейзаж, когда глаза привыкли к темноте. Огонь опять надо было разводить. А значит, отойти от Оптимуса, чего делать совершенно не хотелось. А еще лучше залезть сейчас в теплую кабину и уснуть там, но тогда доверительная атмосфера этой ночи улетучится. А когда еще Прайму захочется поговорить.
– Я должен просить тебя не сообщать остальным об этом, – Оптимус продолжал в таком спокойном тоне, каким обычно обсуждают погоду.
– Не хочу, чтобы они догадывались о моем состоянии. Им нужен уверенный лидер. А мне нужна моя злость.
– Конечно, я не скажу, – Кейд зевнул и потер лицо. Какой-то он хреновый утешитель, если подумать. – Они все равно не сильно жаждут со мной общаться. Как и ты, кстати.
– Я делаю это не из-за равнодушия. Мне нужно время. Время, которое я мог бы потратить на свою печаль. Ты же понимаешь, каково это.
Кейд посмотрел на него, но когда их взгляды пересеклись, смутился. Во тьме глаза Прайма отражали его истинную, неземную суть, казались холоднее севера. Сияли, как драгоценные камни, которые древний кибермаг извлек иссохшими руками из глубин потустороннего месторождения радиоактивных самоцветов и вставил в холодные глазницы железного рыцаря, чтобы тот мог наблюдать за ходом времени.
Кейд отвернулся.
– Возможно, автоботы и не хотят общаться с тобой, – сказал Прайм. – Сомневаюсь также, что им интересны твои дела. В отличие от меня. Я всегда слежу за твоим функционированием. Но тебе надо к ним привыкнуть. Ты можешь спросить про их дела. Дрифт не будет против ответить. А Хаунд, например, из той серии ботов, что любят поболтать о калибрах. Ты тоже большой любитель болтать. Только будь поосторожнее с Би. Он немного взвинчен в последнее время.
– Я бы предпочел говорить с тобой.
– Я бы много чего предпочел. Но я лишен выбора.
– Жаль мне это слышать.
Оптимус неожиданно провел пальцами по его спине, задирая куртку. От холода по всему телу побежали мурашки. Не только от холода, конечно.
Кейд не был уверен, понимает ли Прайм, что делает, и как на него влияют такие прикосновения. Автобот, видимо, пытался его успокоить, но получалось ровно наоборот. И учитывая то, что Оптимус сказал до того, как Кейд вырубился, эта предательская дрожь в теле была совершенно не к месту. Кейд поправил куртку и нащупал в кармане зажигалку.
Оптимус наблюдал, подсвечивая ксеноном, как Кейд с усталым видом пытается развести огонь. Костер не поддался и Кейд пнул золу. Потом вернулся к Прайму и опять прижался к нему. Тепло человеческого тела еще не успело рассеяться с металла. А света с лихвой хватит и от фар.
– Что меня удерживает от того, чтобы окончательно перейти грань – мысль, что есть люди, которым я не могу причинить вред, как тебе, например. Это меня немного стабилизирует. Но я хочу, чтобы ты был готов к тому, что будет жарко. Это может быть смертельно опасно и обратного пути нет.
– Не думай, что если я человек, то непременно трус.
– Так я никогда не думал. Однако необходимо соблюдать осторожность. Хватит с меня потерь. Если во время операции с кем-то из вас что-нибудь случится, я взорву этот город.
– А...
– А с Локдауна сниму лицо собственноручно.
– Нет, я хотел спросить, что мы будем делать дальше.
– Это зависит от результатов нашего визита. От того, что я там увижу... Я не тешу себя надеждой и предполагаю, что без жертв обойтись не удастся. Я бы сказал – наверняка. Но я позабочусь о том, чтобы они были не с нашей стороны. Кроме того, нам скорее всего понадобится стряхивать хвосты.
Прайм нахмурился:
– До чего мы докатились. Ведем себя, как шайка наемников без Знака и чести.
– Нет, как банда «Дыра в стене». Учитывая размеры ваших кулаков – звучит к месту.
– Ты все-таки странные вещи говоришь.
– Он ведь снова появится. Локдаун. Даже не хочу вспоминать, в каком состоянии я тебя нашел. Что ему помешает сделать это еще раз?
– Да, они загнали Прайма, словно зверя.
Кейд с удивлением отметил, что Оптимус говорит об этом без всякой горечи. Было ли в его искре место для жалости к самому себе?
– Локдаун действует очень точно. Он безжалостен. Он допускает только одну ошибку. По-прежнему считает, что я – тот же Прайм, на которого он начал охоту.

Думать о всех покореженных черных машинах и мертвых стрелках на пути нового Оптимуса Кейду сейчас не хотелось, потому что он опять почувствовал тяжелые прикосновения. Прайм бережно проводил ладонью по его спине. Так можно было балдеть хоть вечность.

*

– Хватит о Локдауне, – сказал Прайм. – Если ты хочешь поговорить, поговорим о Би. Он страшно сердит на меня, после того, как я запретил любые контакты с людьми. Я вынужден был сделать это ради безопасности нас самих и знакомых нам людей. С того приказа уже прошло время, и Бамблби продолжает его исполнять, потому что эту команду отдал я. Несмотря на то, что с нами стало, приказы Прайма не обсуждаются, по крайней мере, пока эти трансформеры называют себя автоботами. Я не могу подводить под удар еще кого-то, кроме тех, кому уже не посчастливилось разделить со мной нынешний путь.

Вернувшись, я понял, что стало только хуже. У него как будто все предохранители выбило. Он привык к людям сильнее, чем я предполагал. А ведь я отправил его первым устанавливать контакт с Сэмом, так как был уверен, что его психопрофиль максимально сопоставим с личностной матрицей этого мальчика. Может, слишком уж сопоставим? Би всегда предпочитал парковаться под окнами его дома, даже когда все мы оставались на базе на Диего-Гарсия.
Я же совсем недавно пришел к некоторым выводам. Видимо, Бамблби нашел в людях что-то, чего не смог обнаружить в своих братьях. Чего-то мы не можем ему дать. Возможно, присматривая за ним, Би чувствовал себя более важным, ценным? Особенным, незаменимым? Поэтому возвращался снова и снова. Он вообще очень падок на внимание и комплименты. Если Сэм смотрел на него, как ты на меня иногда смотришь, то мне печально осознавать последствия.
Но помимо этого, я думаю, он считает людей способом... порадовать себя, доставить себе удовольствие: вашей мягкостью, отзывчивостью, теплом. Природа этого явления несколько иная, чем радость, которую дарит хорошая дорога, или виды близости, которые мы практикуем между собой, чтобы выразить взаимную привязанность. Существует еще что-то.
Я всегда был самым лучшим образом настроен по отношению к вашей расе.Не все автоботы разделяют мой интерес и не все приветствуют тесный межрасовый контакт. Знаешь, как это неофициально называется? Углеродный блуд.
У нас сложные отношения с формами жизни, подобными вашей. Даже в аспектах делового сотрудничества. В частности потому, что ваша раса оказалась готова к интеграции вовсе не в той степени, как заявляла изначально. При этом есть виды, практикующие даже более тесный контакт, вплоть до смешения форм жизни, чего, в свою очередь, не приемлет наша раса. Корпусное комбинирование органических элементов с механическими, которым заняты в том числе и вы, биоимплантаты для модификации сенсорики считаются табу. Эти запреты в частности послужили причиной этических трудностей при разработке программ сотрудничества с теми меха-расами, чья культура восприятия материи отличается от нашей и где добровольная гибридизация, ксеносимбиоты, или, например, выращивание био-реплик, пусть даже для искусства или развлечения, считается если не нормой, то по крайней мере не извращением. Мы же полны предрассудков и идей о превосходстве собственной природы, как и вы. И это нас странным образом роднит.

Прибыв сюда, я с самого начала не рассматривал вас как низших разумных существ. Хотя и у меня есть свои этические границы, например, био-сращивание для меня недопустимо и просто неразумно, учитывая мой образ жизни. Но это вовсе не значит, что я испытываю предубеждение по отношению к вашей молекулярной структуре. Я рассматривал вас подобным нам в другом аспекте – с вашими стремлениями, вашей храбростью, потребностью узнавать новое. Я делал так, потому что исследуя мир, мы ищем не только отзвуки разума, хотя тяга к познанию – первое, роднит разумные существа. Когда ты исследуешь что-то новое, то не просто составляешь классификационные матрицы или проводишь спектральный анализ, хоть кому-то и это может доставить наслаждение. Подобное я могу понять.
Исследователь испытывает трепет перед неизведанным, оно его пугает и в то же время соблазняет. Позволяет не только умножать знание, но и получать удовольствие. Ты должен это понимать. Ты же меня изучал, пока пытался мне помочь, ты, маленький исследователь Оптимуса. И включил в это не только свои умения, но и личную историю, свою привязанность, страсть. Иначе я не могу объяснить твое поведение. Не припомню, чтобы кто-то из людей испытывал такую потребность в моем обществе вне рамок переговоров или боевых операций.

Но помимо вашей потребности в познании еще что-то резонирует в наших искрах. В противном случае, я полагаю, все автоботы уже давно покинули бы Землю в поисках нового мира. Возможно, это сходство – свидетельство того, что все мы, не только трансформеры, а все мы – дети Оллспарка, рассеянные по Вселенной, принявшие тысячи форм, набирающиеся опыта, ждущие слияния с первоисточником. Если подумать, прошли долгие ворны, прежде чем я стал тем, кем стал. И годы эволюции, прежде чем вы, люди, стали теми, кем вы являетесь. Странно представить, но прибудь мы сюда на несколько ворн раньше или позже, мы бы с тобой вообще не встретились. Однако сила сводит миры, чтобы случилось что-то, чего не могло бы произойти, если бы все жили так, как мечтают об этом противники межрасовых контактов.

И все же, я всегда смотрел на вас сверху и должен признать, что очень редко рассматривал вас по отдельности. Теперь я понимаю, что каждый из нас смотрел и видел свое. Джазз был влюблен в вашу музыку. Дрифт – поклонник вашей истории. Рэтчет замечал ваши раны. Айронхайд разделял вашу страсть к оружию. А Би видел Сэма. Я же был так ослеплен идеей нового дома для автоботов, что в итоге перестал различать что-либо. Я ослеп. И за это поплатились все, все мы – трансформеры и люди. Меня удивляет, что автоботы еще отзываются на мои позывные: я уничтожаю их жизни быстрее любого десептикона.

Но вернемся к вам, людям. Несмотря на мое отношение, я очень редко контактировал с кем-то из вас лично и по темам, не связанным с боевыми операциями. Ко мне всегда обращались как к официальному представителю иной расы и по разработанным протоколам. Никакой фамильярности, никаких оставленных в моем салоне грязных курток. Теперь же я лишен официального статуса и на протоколы общения даже не надеюсь. Вместо этого я наблюдаю за вами. Когда вас, гражданских, больше одного, вы начинаете ужасно себя вести. Вы спорите, шумите, раздражаете хуже песка в шарнирах. Но когда вы по одиночке, вы становитесь тише, более расслабленными. Тогда вас можно позволить себе. Попробовать вас. Сначала немного, и это не так уж приятно, потому что отсутствие у вас дисциплины непереносимо. А под «вас» я подразумеваю тебя. Это раздражает; не понимаешь, зачем вообще за это взялся. Но немного погодя начинаешь ловить себя на мысли, что еще чуть-чуть в принципе не повредит.
Человеческая импульсивность, ваши эмоциональные всплески, краткий срок вашей жизни трогают меня. И ваша хрупкость, ваши мягкие прикосновения, потребность в нашей защите становятся в радость. И кто-то, распробовав вас хорошенько, вообще не может остановиться. Это скорее похоже на нелегальные присадки или бессмысленный дрифт. Би нашел новый способ плавить себя и не может соскочить. Когда имеешь в запасе не так уж мало времени, задумываешься о том, как его потратить. Не все способы похожи на езду по правилам. Я старался не обращать на это внимание, поскольку это частная жизнь моих братьев. Но оказывается, теперь это превратилось и в мою проблему.
Например, я люблю скорость, как и любой из нас. Но мой статус не позволяет... то есть, не позволял мне ездить бесцельно или же небезопасно. Хочу сказать: многие автоботы посмотрели бы странно, если бы Прайм стал гонять по трассе просто ради удовольствия. Это поставило бы под сомнение мое трезвомыслие. Но теперь я как будто еду просто ради наслаждения, несмотря на то, что у меня есть поставленная цель. А я еду и считываю твои показатели. Мне не удается синхронизировать твои ритмы с моими оборотами. Хотя тебя не сложно разогнать посильнее, ты очень податлив. Подобная рассинхронизация мне даже нравится, но она действительно отвлекает. Должен сказать, я еще никогда не ездил так безобразно и безответственно. Я не привык бессмысленно обгонять и пугать других участников движения; вихляться по полосам, будто у меня все колеса под разными углами. Прайм не должен так поступать. И мне необходимо было отдохнуть от тебя немного. Потому что это время скорби. Нельзя скорбеть и одновременно шарахаться по трассе, словно перебрал сверхзаряженного. Я полагаю, что сейчас не имею права испытывать радость или доставлять себе удовольствие.
Однако твое присутствие при всем своем неоднозначном влиянии немного стабилизирует меня в другом плане, я об этом уже говорил. Я воспринимаю твое тепловое излучение как жест личной привязанности. В связи с этим я хотел бы просить тебя не садиться в салон к другим автоботам, если они вдруг попросят, а Би очень близок к этому. Даже если я стараюсь не отвлекаться на твое поведение, я продолжаю тебя везти. Только я. Понимаешь, о чем я?

*

Отвечать у Кейда не было сил. Его внимание отключилось еще где-то на «годах эволюции». Он уткнулся лбом в холодный пыльный металл, ощущая, как впиваются в грудь и живот грани выпуклых бронепластин, защищающих бедро. Прайм дотрагивался до Кейда, медленно проводя пальцами вдоль позвоночника, заставляя выгибаться, прижиматься к его телу еще теснее, до отзвуков настоящей тупой боли, и кусать губы, чтобы не засмеяться глупо.
Кейд много чего знал об автомобилях, но не припоминал в «Справочнике автомеханика» статей на тему: «Что делать, если заводишься, заводя дизель».

Зато было справедливо следующее: если за долгие годы не находишь в себе сил сблизиться с кем-то настолько, чтобы довериться еще раз и разделить на двоих нечто большее, чем постель на несколько горячих ночей, то невольно начинаешь проявлять интерес к тому, чему, кажется, сама судьба позволяет возникнуть на пути. По крайней мере, роботы не уверяют, что не стоит жить прошлым, а надо бы со всем энтузиазмом начать строить новые отношения, а то соседи и так уже поговаривают всякое. Да и вселенная – она выдаст по списку всё, о чем ни попросишь, включая одобренный «Банком Америки» кредит на новый дом и увиденное вчера в «Дейзи Даймондс» такое славное колечко. Заодно роботы не уточняют состояние твоего счета. Или не намекают, что пора бы уже съехаться или хотя бы перевезти «к тебе» пару чемоданов. Не делают замечаний по поводу того, что дочка могла бы учиться и усерднее. Не подсовывают тебе для знакомства - «господи, наконец-то, какая радость!» - свою мамочку с выцветшими кудрями и претенциозным для здешних широт именем Гвендолин.

Есть масса преимуществ в общении с роботами, даже если последние ворчат или молчат. Они выносят мозг не хуже женщин, но не ходят при этом банальными путями, а делают это как-то по-особенному, в только им свойственной манере. Так что хочется вернуться за добавкой. Даже если это странное влечение – на самом деле чертовски странное – оно пронизывает с головы до ног, вызывая бесконтрольную, до дрожи, животную потребность прижиматься к хай-тек-плоти и шептать «боже, боже». Даже когда оно чревато царапинами, синяками, кровоточащими губами и отвратительным звуком проехавшихся по металлу зубов, если не можешь совладать с собой и лезешь целовать своего робота, куда дотянешься. Не только потому, что возбуждение пульсирует в затылке, в животе, между ног. Просто ты путаешься в словах, не зная, как лучше выразить восхищение непостижимой, безупречной природой своего меха, свою благодарность за его внимание – такое, какое встречал до этого только раз в жизни и потерял, казалось, навсегда.
И робот как нарочно не отстраняется, даже миролюбиво соглашается с нелепой формулировкой «земные обычаи», появившейся на свет только потому, что надо было как-то оправдать свои пьяные поцелуи, ведь на трезвую голову тяжело решиться лезть языком и руками в рот пришельца, особенно, когда разница в размерах так очевидна. Так очевидна, что потеют ладони и в джинсах становится тесно. А робот, дождавшись, пока ты не начнешь задыхаться от желания, пытается доконать тебя чуткими сильными пальцами. Он правда считает, что Кейд так успокоится?

Раньше Кейд ни за что бы не вверил себя этим рукам, как, например, в тот день, когда Прайм вернулся онлайн. Тогда только нервы зазвенели на адреналиновой волне: разбушевавшийся титан поначалу не внушал ничего, кроме страха. Немного позже, после того, как Оптимус перестал множить хаос и метаться по мастерской, как раненый лев, он с астматическим завыванием вентсистем осел на пол, и у Кейда появилась возможность рассмотреть нежданного гостя поближе. Любопытство быстро переросло в восхищение. Черт возьми, эта огромная инопланетная штука ходила на своих двоих, как он, говорила на его языке, целилась в него из здоровенной пушки – здесь было от чего прийти в восторг. «Зловещую долину» Кейд успешно миновал на крыльях неподдельного интереса. Робот сочетал в себе идеальную, недоступную людской природе симметрию антропоморфного тела с нечеловеческими габаритами. Неприветливое лицо изуродовано ржавчиной, изрыто глубокими трещинами, сегменты спаяны жаром, но за повреждениями угадывается идеальная подгонка всех пластин, четкая запрограммированная чистота линий. Человеческие лица и тела редко лишены дефектов. Эти несовершенства люди пытаются маскировать или исправлять, отправляясь в бесконечный путь по хайвею золотого сечения. Разнообразные средства, начиная от компьютерных фоторедакторов до острого ножа хирурга, поддерживают человека в стремлении к пропорциональной, синтетической красоте. Питают надежду, что однажды на гладкой пластмассовой оболочке, натянутой на стальные оси недостижимого стерильного идеала, соблазнительно заиграет искусственный свет и будет манить-манить... Но роботу скальпель не нужен, его совершенство уже выверено строгим законом чисел. Эта строгость находила отражение и в его характере, и в его теле.
Оно жило удивительной, электронно-стальной жизнью, которую хотелось наблюдать ежесекундно. А пресловутая душа машины – объект бесконечных околонаучных споров – оказалась открыта взору, так доступна, так ослепительна в голубовато-бирюзовых отблесках чужого непознанного мира. Даже в виде живого лома Прайм был в десятки, нет, в сотни раз лучше любого другого робота. Он казался совершенством. Он им и был. И он был его. Ну, то есть, в его лаборатории.

Автобот подобного восторга не разделял и следил за человеком с неодобрением, которое ясно читалось в затухающих оптосенсорах. Впрочем, если какая-нибудь из его периферийных систем функционировала и Прайм волей-неволей мог услышать про «толкнуть движок по частям» или «судный день, развалюха»... вышло бы довольно неловко. Со временем стало ясно: автобот вообще не испытывал желания видеть кого-либо из людей. Он неохотно принимал помощь, откликаясь редко и односложно, только когда дело касалось его узлов; часто отворачивался. Обращался к нему не иначе, как «человек»: «не трогай меня, человек», «ты этого не поймешь, человек», «вернись, человек». Только после того, как Кейд ответил ему однажды «хорошо, робот», Прайм соизволил называть его по имени. И когда Оптимус сделал это в первый раз, Кейду вдруг стало так приятно, словно его почесали за ушком.

Робот остался в доме человека потому, что при каждом шаге мучительно стонал, теряя части тела, из грудного отсека доносился угрожающий, аритмичный стук, по ногам стекали черные маслянистые ручейки, от него несло гарью. Он вряд ли бы выбрался даже с фермы. И Прайм затих среди мусора на деревянном полу, как будто устал преодолевать силу притяжения этой планеты. Полумертвый металл – вот его причина, а не острый приступ доверия из-за того, что Йегер вдруг раскрыл в себе талант робопсихолога.
У Оптимуса скрежетало что-то в горле, когда он, не в силах двинуться, раз за разом перечислял хриплым голосом имена других автоботов, и Кейду становилось ужасно жаль Прайма. С тех пор этот неприкаянный, сердитый механизм занимал в жизни Кейда столько места, сколько раньше удавалось только Тессе.


Прайм привалился к стене мастерской, склонив голову на грудь и вытянув ноги. Истощенный, полувскрытый, словно реликтовый кит, выбросившийся на берег, он сплевывал в компьютеры Кейда ошметки кода. Земные машины, накрытые лавиной информации, смогли диагностировать только часть неисправностей. Кейд решил разобраться хотя бы с ними, поддержать Оптимуса, пока тот не накопит достаточно энергии, чтобы запустить наноконвейер регенерации.
Когда Кейд осмелел настолько, что начал забираться на корпус автобота и ходить по нему, он представлял, что путешествует по зачарованной горе, где острые пики бронепластин сменяются расселинами глубоких ран, из которых растут, подобно траве, пучки разноцветных проводов, а вдоль них текут коричневые ручейки отработки. Толстые потрескавшиеся кабели, подлежащие замене, удавами тянулись из нутра и отдыхали, свернувшись клубками в пыли.
Заканчивая однажды сварку швов, призванных удерживать разошедшиеся листы брони грудного отсека, где хранилась камера искры, Кейд решил, что за это утро уже успел надоесть Прайму. Сперва тот молча следил за процессом – Кейд слышал мягкое жужжание, когда диафрагмы оптической системы попеременно сужались и расширялись, следуя за движением человеческих рук. Потом Прайм несколько раз нервно дернул головой и глухо заворчал. Швы выходили неровные: Кейд беспокоился. И едва закончив, поторопился слезть с грязного корпуса, даже не сняв шлак со швов. От греха подальше. Уже позднее, когда Оптимус объяснил кое-что о функциях сенсорной сети, Кейд понял, что все время сваривал по живому.
Спускаясь, он запнулся о еще одну топорщившуюся бронепластину и рассек руку об острый край, порвав перчатки. Он свалился бы, если бы Прайм не подставил манипулятор. Оптимус осторожно опустил человека на пол, но пальцев не разжал, наоборот усилил хватку и пощупал Кейда. Проскользнул ладонью сверху вниз и обратно, словно проверяя, из какого тот сделан теста. Кейд положил руки на его пальцы, не надеясь, впрочем, что у него хватит сил разжать ржавый капкан. Длилось это маленькое противостояние несколько секунд, потом механическая рука, в копоти и крови, с тихим скрежетом расслабилась и безвольно опустилась на пол. В тот день Кейд больше не возвращался к работе: боролся с кровотечением с помощью антисептика и бинта, а с неприятными мыслями – с помощью бутылки лагера.
Ну, а потом возвращаться стало некуда, он остался без дома, в компании замороченного, неразговорчивого пришельца.

Кейд не сомневался, что теперь их с Праймом дороги разойдутся. Контакт толком наладить на удалось, а происходящее переходило границы всех представлений о нормальной жизни. Он бы добрался до ближайшего полицейского участка и объяснил всё представителям власти. Но Прайм прихватил человека с собой легко, будто мимоходом, как берешь порой на оставшуюся мелочь пачку сигарет на кассе. У пачки же не интересуются: счастлива ли она отправиться с тобой в путь или нет.
Никто из них не сказал друг другу и пары слов. Кейд, например, потому, что робел перед обновленным Праймом еще сильнее, чем перед тем, ржавым. Он не привык сидеть в машине, которая едет сама по себе. Он не знал, куда девать руки, и вообще, куда теперь девать себя. Оптимус, кажется, вообще не любил синтезировать людскую речь. А еще он выглядел так, будто у него есть план, а значит, и обсуждать тут нечего.

Удачно найденные в кармане куртки деньги Кейд обменял в придорожном магазине на бутылку виски. Четверть он выпил по пути, в кабине; еще часть – во время остановки у каньонов, горбатыми змеями пересекающих пустынную равнину. Под отвесными, иссушенными эрозией склонами можно было передохнуть, слушая завывания ветра, расшвыривающего в сумерках песок. Когда Кейд почувствовал себя смелее, он начал припоминать вслух все бранные слова. Оптимус стоял рядом,слушая молча, только один раз моргнул. Когда слова иссякли, Кейд швырнул бутылку в Прайма – толстое стекло несчастного «Джонни» разбилось о броню. Потом Кейд сел на песок, вцепившись руками в волосы. В желудке горел огонь, в голове царил туман. А ведь, не встреть он Прайма, можно было бы сейчас разогреть ужин, посмотреть матч и завалиться спать вместо того, чтобы разгребать вилами это инопланетное дерьмо. От таких мыслей сводило челюсть и хотелось набить кому-то рожу.
– А жизнь-то налаживается, – громко сказал Кейд в черное пространство звездного неба, отняв руки от лица.
Оптимус присматривался к человеку какое-то время. Потом присел рядом, заслоняя от песчаного ветра. Дотронулся, едва задевая кончиками пальцев, и погладил по волосам. Невообразимо деликатный жест. Идеально слаженная работа датчиков, сервомоторов, звеньев, позволяющая большому тяжелому манипулятору прикасаться к человеку с такой ювелирной точностью, что она становилась похожа на нежность. Кейд подумал, что если бы меньше очаровывался автоботскими шестернями, может, и не протирал бы сейчас джинсы в штате под названием Безнадега. Так назывался специальный 51-й штат, куда стягивались все бездомные пьяные неудачники. Пустынная равнина неопределенности. Стертая с флага звезда.
Кейд попробовал подняться, его штормило, тогда он ухватился за ладонь Прайма. Больше ему все равно не на что было опереться.
Автобот подождал, пока человек не встанет на ноги, вернулся в режим грузовика и приоткрыл дверцу. Это было весьма кстати: сильный ветер нагнал туч, начался дождь. Капли были крупными и больно барабанили по коже. Кейд, обругав подножку, забрался в кабину со второй попытки и развалился на сидении. К черту этикет. Пусть этот грузовик везет его, куда хочет. Сейчас стало решительно плевать. Он устало пробормотал последнее грязное словечко и обмяк, закрыв воспаленные от пыли глаза. Тогда Оптимус впервые пристегнул его сам. А потом дал по газам и увез по дороге из желтого кирпича.
Но все это, кажется, случилось невообразимо давно.

*

Сейчас Кейд повернулся, прижавшись к броне спиной, и наблюдал, как пальцы Оптимуса продолжали совершать те же монотонные движения, с тусклым звяканьем задевая пряжку на ремне, и бережно дотрагивались до кожи, забираясь под футболку. Как будто льдом по обнаженному телу. Вблизи можно было рассмотреть тусклые потертости на гранях фаланг. Пальцы едва касались шеи, вызывая желание удержать их, прижаться к ним лицом и целовать. Снова и снова, быстро и горячо, если Прайм убирал руку, а когда опять давал прикоснуться – медленно, шумно, с упоением, исследуя языком каждую крохотную царапину, пока губы не распухнут и слюна не начнет смешиваться с кровью. Значит, опять придется провести несколько невыносимых дней в ожидании, что ноющий рот заживет, чтобы снова растревожить его о твердый металл. Гигантомания, технофилия, фетишизм. Просто не анализируй это.

Когда кровь стала оставлять на пальцах Прайма размазанные отпечатки, Кейд прижался к ладони всем телом, блаженно поглаживая запястные шарниры и сжимая толстые кабели под бронепластиной, закрывающей предплечье. Оптимус утробно заворчал и зашевелился.
– Хр-р-хватит! – рыкнул он наконец.
– Если ты не прекратишь, я выберу другие точки приложения усилия, – добавил он и сжал Кейда в ладони так, что дыхание перехватило.
Зато Кейд больше не чувствовал себя одиноким. Кровь застучала в висках. Он подумал, как хорошо бы было просунуть эти сильные пальцы между бедрами и как следует их объездить. Может, со стороны это и выглядело бы смешно, но Кейду было не до смеха. Это могло стать его ковбойским триумфом. Было бы жестоко сдирать кожу еще и пениса, но прижаться-то распаленной плотью к холодной ладони можно. И не через джинсы, а по-настоящему, телом к телу. Странно, как от холодных прикосновений этого меха ему становилось жарко, так жарко, что кровь вскипала. Если Оптимус будет так любезен, чтобы не дергаться и подождать несколько минут... хотя бы парочку, судя по томительному напряжению в паху. Он подергал пряжку ремня.
В этот момент Оптимус аккуратно стряхнул человека с руки. Кейд попытался ухватиться за край бронепластины, но Прайм уже поднимался. Он посмотрел на Кейда, странным движением опустил на мгновение один из надлизовых щитков и сразу приподнял.
– Надеюсь, я компенсировал тебе недостаток общения. Кроме того, полагаю, ты теперь достаточно ясно понимаешь, что я ощущаю, когда ты не можешь успокоиться на сидении. Подумай об этом как следует.
Он медленно развернулся, отошел и вернулся в режим грузовика, посигналив фарами.
Кейд не нашелся, что сказать: Прайм еще смел ему подмигивать.
– Знаешь что, – пробормотал Кейд наконец. – Я все равно закончу в твоей кабине.
– Удиви меня.

*

Водитель красного «жука», наверно, навсегда запомнит тот вечер, когда увидел в зеркале заднего вида длинные хромированные зубы радиаторной решетки. Грузовик на полном ходу свернул с боковой дороги на 55-ю магистраль. И, по чистой случайности (или точному расчету) не задев «жука» баками, пролетел мимо с такой скоростью, что водитель малышки в панике вывернул руль, слетев на обочину.
Замерев за линией разметки, он наблюдал, как за грузовиком последовали разноцветные спорткары и подумал, что стритрейсеры совсем сошли с ума так гонять. Будет о чем рассказать завтра на работе.
Кейду не с кем было поделиться новостями, но так жестко и опасно Оптимус его еще не возил. Он буквально кожей чувствовал, с какой скоростью крутятся колеса. И только по натяжению ремней понимал, что Прайм опять в настроении.

Прошлой ночью Кейд, вопреки своим словам, не пошел сразу в кабину, а остался сидеть на подножке, вытирая засыхающую кровь с губ, и спросил:
– Ты правда хотел, чтобы я остался, или Хаунд меня так успокаивал?
– Я уже говорил, что не отпускаю тебя. Ты помог мне сохранить мою жизнь, я оберегаю твою. Я чувствую ответственность за тебя и за всех вас. Я предлагал тебе однажды обратиться к властям, ты в ответ избил мое колесо, хотя его вина в сложившихся обстоятельствах минимальна. К настоящему моменту всё зашло достаточно далеко, и обратно пути тебе уже нет.
– Я надеялся услышать что-нибудь другое.
– Хорошо, я скажу. Я решил, что если Би видел Сэма, то и Сэм, когда смотрел на Би, видел не боевую единицу, не его статус в нашей иерархии, даже не автобота с его расовой принадлежностью. Сэм видел его самого.
Ты не рассматриваешь меня как лидера, ты не видишь Прайма. Я не встречал людей, которые с такой легкостью не придавали бы значения моему титулу, моему авторитету и моим просьбам. Ты относишься ко мне, как к обычному боту. Это меня обескураживает. Иногда я не понимаю, почему до сих пор терплю подобную наглость. Когда я прошу тебя как следует подумать, ты даже усилий не прилагаешь. Ты мог бы проявить немного уважения. Но вместо этого тратишь силы на то, чтобы я уперся на всей скорости в первый попавшийся столб, пока ты позволяешь себе играться со стеклоподъемниками.
Кроме того, я бы хотел пояснить: разница с землянами в габаритах и здешние модификации наших тел привели к тому, что нам пришлось оснастить манипуляторы множеством разновидностей сенсорных групп лишь для того, чтобы позволить себе иметь дело с вашими хрупкими телами и микроскопическими предметами вашего окружения без страха каким-либо образом повредить их. Будь это иначе, я раздавил бы тебя и даже не заметил. Я не против, когда ты прикасаешься к моему лицу: оно лишено и половины тех чувствительных элементов, которыми обладают мои руки. Но что касается манипуляторов... Я хотел разобраться в том, что именно мне следует делать с информацией о твоих хаотичных прикосновениях. И разобравшись, я пытался себя сдерживать, пока ты не полез под броню. При полноценно функционирующей сенсорной сети подобная стимуляция хоть и локальна, но... Проклятье, это непереносимо!
– Да я не...
– Хватит перебивать! Ты думаешь, мне больше нечем заняться, кроме человеческой болтовни? Хватит формировать мою зависимость.
– Сам разрешил тебя трогать.
Оптимус замолк.
– Что, нечем крыть, да, Большой Босс? Поройся-ка в логах. «Буду рад растерять свои мысли», бла-бла! «Прикасайся ко мне», «говори со мной». Смотрите-ка, сколько пафоса, а теперь реверсом сдаешь?
Кейд улыбнулся: по крайней мере, не один он разбрасывался сомнительными обещаниями. Он поднялся и постучал грязным носком ботинка по порогу. Обычно Кейд смелел так от алкоголя, но теперь в придорожных закусочных он просил наливать только кофе: из вредных привычек хватит с него сигарет и Прайма. Сейчас же его так несло, что было ясно: остановиться вовремя, как это у него обычно получалось – в основном от страха – уже не удастся. Прайм редкий зануда и эгоист – вот что думал Кейд. За последние дни он так соскучился по вниманию, что захотелось довести автобота, пока у того антифриз не вскипит.

Черт, как будто Кейд специально отвлекал Оптимуса от тяжелых мыслей своим присутствием; как будто нельзя было взять и объяснить все с самого начала, а не играть в душераздирающую молчанку; как будто Кейд не понял бы его горя и не беспокоил бы его, сколько потребуется. Кое-кто, видимо, до сих пор слишком горд, чтобы принимать помощь от человека.
И если подумать, Прайм сам мог бы проявить немного уважения к Кейду, а не считать его пакетиком белого порошка, который постоянно таскаешь в кармане, и прикладываешься, когда вздумается. Потом еще обвиняешь этот пакет в том, что он формирует зависимость. И после этого смеешь ему подмигивать.
Кейд засунул руку под крыло, разрисованное языками красно-синего пламени, и поскреб там:
– Знаешь, если тебе так надоело мое общество – там тебя не тронь, тут не дергай – я пойду спать к Хаунду в салон. Или к Дрифту. А лучше всего, к Би.
Оптимус молчал, но Кейд ощущал, как вокруг грузовика накаляется воздух.
– Я ухожу!
Кейд помахал рукой, повернулся и направился во тьму леса, в ту сторону, куда, по его мнению, забрели автоботы. Он сильно сомневался, что боты будут так уж ему рады. Переночует хоть на голой земле, в конце концов. Плевать.
Он пересек поляну, когда услышал звук заводящегося двигателя. Прайм медленно покатился задним ходом и вскоре поравнялся с Кейдом колесами.
– Разве я не сказал, что тебя везу только я?
Кейд остановился.
– Разве ты меня спросил, хочу я этого или нет? Сам за меня все решил. Еще тогда, в Техасе, и вообще всю дорогу решаешь. Когда мне говорить, когда молчать, когда прикасаться, черт, даже когда кончать. Вообразил, что лучше меня знаешь, как и что мне надо?
– Да.
Теперь настала очередь Кейда замолчать на мгновение.
– Просто подкупающая откровенность.
– Я честен с тобой. Так строится доверие. И теперь я прошу тебя быть честным со мной и не спать в чужих салонах. Мой лучше. Он больше, он комфортабельнее. Он для тебя.
Прайм открыл дверцу. Из кабины доносился уютный приглушенный свет. Может, в салонах других ботов тоже неплохо, в конце концов, они не дураки, когда дело касалось выбора альтмодов, но внутри грузовика была настоящая спальная капсула. Просторная, со строгими, четкими линиями и шумоизоляцией, хранящая его запах – запах дорогого кастомного автомобиля, выпущенного в единственном во всей Вселенной экземпляре. Если для сидений Прайм имитировал кожу и в хорошем настроении добавлял комфорта мультиконтуром, то спальное место было перетянуто бархатистой микрофиброй. Там можно было развалиться во весь рост, как на настоящей кровати. И даже посмотреть матч на его мониторах. Прямо как дома. В Оптимусе – как дома. Кейд опять почувствовал возбуждение.
– Если бы ты меня не перебивал, глупый мальчишка, я сказал бы: мне нравится, что для тебя я просто Оптимус. Пожалуйста, вернись в кабину. Сделаешь все, что захочешь, внутри.
О, он сделает. И в первую очередь – раскидает всю одежду по салону этого чистоплюя.

*

Благословенная земля Иллинойса к ночи вся была покрыта золотой амальгамой электрического света. Огни цепочками устремлялись от пригородов к неоновому городскому сердцу, указывая путь лучше всякой навигационной системы. Впереди был Чикаго с небоскребами, похожими на драгоценные слитки, выставленные в ряд на горизонте, и тревожным небом цвета индиго. В центре яркой городской паутины высокотехнологичный паук KSI ткал из молекулярных нитей армию клонов. Он уже был заражен разумом Мегатрона.

Кейд ударил по тормозам. Машина застонала и припала к земле, будто животное. Господи, ну почему накрыло именно сейчас, посреди дороги, в пыли? Ехавший за ним «форд» вильнул в сторону, обогнал и громко просигналил. Водитель показал неприличный жест, высунув руку из окна. Циферблат его часов блеснул на солнце. Водитель добавил ходу. Шум двигателя скоро растворился в полуденном мареве. Больше в обе стороны никого не было. Желтая облупившаяся краска дорожной разметки на сером асфальте, проложенном сквозь акры сочных стеблей, обласканных ветром. Одинокое светило в высоком ярко-синем небе. Кейд смотрел на солнце и не видел его. Он отвернулся, когда глаза закрылись сами собой, наполнившись влагой.
Кейд сжал руль. Он снова водил сам. Уставший пикап, старый работяга, во всем его слушался, но выжать больше шестидесяти в час не мог.

Он пил. Неделю, потом еще одну. Сотни пылинок плясали в солнечном свете и замирали на мебели, одежде, бутылках. Коробки стояли перетянутые скотчем. На столе громоздилсь картонки из-под китайской еды. Часы показывали четыре: то ли вечера, то ли утра. Это было полусном, головной болью, неверной молочной дымкой утреннего тумана. Потом он долго говорил с Тессой и заставил себя вернуться к работе. Тесса училась в колледже. Она молодец, его девочка. Она приезжала на каникулы, иногда с Шейном.
Ему заново отстроили дом и мастерскую. Только погибшие в пожаре фотографии Эмили не могли вернуть. Время шло. Мастерская заполнялась запчастями, инструментами,ветошью. Но эти богатства часто оставались нетронутыми. Он забывался. Он забывал оплачивать счета. В этом был какой-то парадокс, потому что он по-настоящему любил ферму и старался заботиться о доме. Хорошо, когда есть, куда возвращаться. Дома хорошо. А желание все бросить, отправиться к черту на рога; вернуться к ветру, который превращается в раздраженный свист во время сумасшедшей гонки в Долине Смерти; услышать гул самого надежного мотора на свете... Просто сон беспокойной душной ночью. Он просыпался на мятых простынях – горячий, весь в поту. И лежал, не смыкая глаз, до утра, проступавшего розовыми штрихами из космической тьмы.

Синие огни перемигнулись с красными. Полицейская машина поравнялась с пикапом , коп вопросительно посмотрел на Кейда через стекло. Кейд устало махнул в ответ и нажал на газ. Песок хрустнул под колесами. Добро пожаловать в Париж, штат Техас.

– Если захочешь, потом мы поедем в Вегас, ты проиграешь все свои унизнаки, подерешься с охраной – я тебя знаю. Потом мы устроим гонки с полицией, и моя репутация рухнет окончательно.
Имитировать улыбку Оптимусу не позволяла структура лицевых сегментов, вместо этого в его глазах зажигались искорки. Он прикоснулся к Кейду. Руки Прайма такие тяжелые и надежные. Кейд знал их, как свои.
– И когда мы поедем?
– Однажды.
Кейд хотел сказать еще хоть что-нибудь, но Оптимус остановил его.
– Слово Прайма.

Потом Оптимус покинул его.
Эмили хотя бы оставила Тессу.

Осень проступала ржавчиной на изумрудном летнем ковре. Иногда череда тихих дней перемежалась ливнями – просто еще одна вещь, с которой Кейд ничего не мог поделать. Было по-прежнему жарко, томительно, особенно под вечер. Время тоски и исступления, душевного и телесного.
Зеленые поля расцветали соломенно-желтым и терракотовым. Днем на прозрачное голубое небо набегали редкие облака. Вечером оно становилось тяжелым, темно-красным, как доброе вино. Воздух был терпким, дурманящим, напоенным ароматами позднего цветения. За этим благодушным будничным спокойствием мерещилась какая-то утонченная жестокость. Мир обойдется без тебя или, по крайней мере, без твоих соплей – вот что говорили небо, ветер и дороги. Мы-то все те же.

Кейд подъехал к ферме и бросил машину перед домом. Здесь была его территория, и он раскидывал вещи, как хотел. Он открыл почтовый ящик, машинально почесав подбородок. Щетине исполнилось несколько дней.
Солнце садилось. В домах, располагавшихся так далеко, что назвать их соседними можно было лишь с натяжкой, зажигался свет. Повеяло прохладой, птицы смолкли. Кейд остался сидеть на ступенях крыльца. Один день заканчивался. Завтра будет другой.

Yeah,
My durango, number 95
Take me to the home,
Kick boots and ultra live.
See heaven flash a horrorshow.
Knock it nice and smooth,
Step back and watch it flow, yeah!
Never gonna stop me...

Rob Zombie

*

Времена года сменяют друг друга, выступая гарантами устойчивости мира. С каждым новым сезоном время ускоряет ход, только успевай отрывать листки календаря. Невозможно удержать лето в объятьях, как бы ни хотелось, даже если это самое особенное лето на свете. Оно растворится во времени, чтобы, пройдя зиму, унести скорбь и возродиться вновь, но никогда не стать прежним. Солнце раскаляется, воздух дрожит, горизонт становится далеким, наступает сезон смерчей. И бросая взгляд в небо, хочется наконец начать на что-то надеяться, пока ты жив.

В дверь постучали.
Кейд нащупал часы. Чёртовы семь утра. Голова гудела. Солнечные лучи ложилось на постель треугольником сквозь криво задернутые жалюзи.
Он спустил ноги с кровати и еще какое-то время сидел, приходя в себя.
Стук повторился.
Кейд выругался и, протирая глаза, стал рыться в бардаке на полу. Нашел сначала старое радио, раздраженно отбросил сколотый серый корпус. Затем пластиковую бутылку с противной теплой водой. Набрав воды в ладонь, протер лицо, остатки выпил. Только потом раскопал футболку, джинсы, ботинки и поспешил со второго этажа к двери. Если это опять про пикап, он разобьет кое-кому рожу битой. Бита лежала на обувной стойке у входа, ожидая своего часа.

– Я насчет вашей машины.
Соседу – Кейд силился вспомнить его имя – было около пятидесяти. Он стоял на крыльце, засунув большие пальцы в карманы светлых брюк. Красная рубашка делала его щеки еще ярче. Он был высок, полноват и обладал характером настоящего южанина.
– Доброго утра и вам, – Кейд кивнул на пикап, кое-как припаркованный на траве возле крыльца.
Иногда он оставлял автомобиль на узкой дороге прямо у въезда на ферму, мешая соседям.
– Нет... сэр, – мужчина сделал ударение на последнем слове. – Я не про эту машину. Я про другую. Она торчит там с шести утра, я ее еле объехал. Заведите уже нормальный гараж или я подам на вас жалобу.
– У меня нет другой машины.
– Прекратите пудрить мне мозги, Йегер. Пейте меньше – мой вам добрый совет. Вас как будто полночи били. И уберите свой грузовик. Он же огромный, как дом.
Сосед смерил Кейда взглядом и спустился с крыльца.
Кейд вышел вслед за ним.
– Черт, – это всё, что он сказал.

Грузовик действительно перегородил дорогу, капот и колеса были запачканы высохшей грязью. Утреннее солнце полировало хромированные трубы.
Мистер «Доброе утро», пройдя мимо, посмотрел на тягач с таким же раздражением, что и на Кейда, сел в оставленный рядом с грузовиком джип и резко снялся с места, взбив пыльные облачка. После того, как джип пропал из вида, наступила тишина.
Кейд разглядывал грузовик какое-то время, машинально покручивая кольцо на безымянном пальце. Потом пошел к машине. Дорога от крыльца до въезда показалась ему ужасно длинной. Сердце пропустило удар. Он осмотрел корпус с крохотными сколами краски, дотронулся до решетки радиатора и нерешительно вытер слой пыли с поверхности. Потом прижался к холодному капоту, закрыв глаза. Он стоял так очень долго, осторожно проводя пальцами по гладкому металлу, словно проверяя его на соответствие реальности.
Раньше он так прижимался к Оптимусу утром, если им приходилось ночевать где-то на природе. Утром Кейд испытывал к Прайму какую-то особенную нежную привязанность, может потому, что автобот казался ему не таким далеким и серьезным, не успевал зарядиться своей мрачной межрасовой философией. Рано утром голова у Кейда еще ватная, а Оптимус молчалив, но не угрюмо, как обычно, а как-то безмятежно, и успокаивающе ленив в движениях. Только шипит, стравливая воздух, и гудит, разогреваясь после многочасовой паузы. И пока еще холодно и зябко, можно приникнуть туда, где броня не такая мощная, и почувствовать его тепло. Потереться о его руки, и это не кажется неуместным. А Оптимус накрывает его ладонью, прижимая к себе, отчего опять хочется свернуться клубком и уснуть.

Грузовик молчал и Кейд тоже. Молчал и боялся. Слышен был только шорох листвы, которую начинало пригревать солнце.
– Я вернулся, – сказал наконец Оптимус.

*

Прайм распахнул дверцу.

Такой жест служил приглашением для безбилетников, желающих по тайному ходу пробраться в страну ужасных чудес. Только в кроличью нору нельзя прыгнуть дважды – это не по правилам. По крайней мере, на этой стороне у Кейда была возможность спать в обычной кровати и видеть наконец нормальные сны; обсуждать с Тессой житейские проблемы в сети или вживую, когда она приезжала каждые лето и зиму; засиживаться до ночи с отвертками и паяльником в располагающей обстановке мастерской, ведь уют – это далеко не всегда порядок. Ремонтировать что-нибудь банальное под болтовню диджеев с местной радиостанции. Или смотреть матчи по пятницам, закинув ноги на кухонный стол и бросая в мусорное ведро трехочковый смятыми жестянками «Д-р Пеппер». В жизни, постепенно вернувшейся на круги своя, он был хозяином себе и своему времени. И черт возьми, это была нормальная, хорошая жизнь. Она его устраивала. Он наконец успокоился. И бросил курить.

За дверцей существовала только тревожная гонка с судьбой по ночной пустынной трассе сквозь пылевую бурю. Фары освещают короткий отрезок пути, и он тут же проваливается под колеса, а вокруг – непривычная человеческому глазу тьма. Черные скалы по обе стороны дороги сливаются с черным небом, тянутся сквозь пустоту холодной сухой ночи. Только жар далеких пожарищ чужой планеты окрашивает линию горизонта оттенками ржавчины и крови. Звезды подмигивают сверху, рассыпаясь белой наркотической крошкой. Костры, разожженные холодными руками, тлеют по обочинам среди мусора, порождая длинные пугающие тени. Воют койоты и хлопают крыльями стервятники, рассаживаясь на крышах заброшенных заправок и баров. На покосившихся вывесках остатки неоновых букв мерцают алым и синим: бар «Я тебе не по зубам», закусочная «Мустанг, поедающий ковбоя», заправка «Делай, что я говорю».

На заправке брошенные шланги змеями извиваются на асфальте, из них хлещет бензин. Кто-то невидимый щелкает зажигалкой. Красная искорка во мраке. Ветер гоняет обрывки газет. Вход в закусочную заколочен досками. Сквозь них пробиваются едва слышные отзвуки нежных виниловых голосов. Некому выключить джукбокс, и он раз за разом проигрывает призрачные напевы. Над входом колышется дырявый красно-белый флаг со звездами. Окна заклеены выцветшими плакатами, на которых бешеный мустанг встает на дыбы, ощерив острые зубы.
В баре царят полумрак и холод, посетители нарисованы углем на благородных стенах мореного дуба. Над барной стойкой в бронзовой раме висит голова быка, его глаза налиты кровью, рога покрыты паутиной. Бутылки темного стекла со стертыми этикетками расставлены вдоль стены. Бармен в черном жилете разливает огненную воду по стопкам и заученным движением отправляет их скользить по стойке. Они собираются на самом краю и вот-вот упадут. Рукава белой рубашки бармена закатаны, они открывают костяные руки. За поясом заряженный пистолет. Бармен протирает стойку, кивает в пространство с понимающим видом и молчит. В этом баре он навечно. Обречен следить, как за дребезжащими окнами ветер с гулом несет пылевые облака в бесконечной ночи.

Возле бара, на призрачном перекрестке миров, диаблеро в обличье большого лохматого пса бросается в погоню за пролетающим мимо автомобилем, лает и хохочет, исходя слюной. Но даже черная магия не может помочь ему обогнать молчаливых демонов с глазами из голубого льда, запаянных в тяжелые доспехи. Грузовик в одиночестве едет прямиком из ада под «Блюз Винсента Прайса». Едет по шоссе мертвецов, выстроившихся вдоль дороги, чтобы в последний раз отдать честь своему командиру. Его капот покрыт сажей и похож на морду раненого зверя, из-под колес летит прах, из выхлопных труб вырывается огонь. Он ждет, пока какой-нибудь одинокий, бредущий по обочине путник не поднимет легкомысленно руку в надежде поймать попутку на пути в никуда.

*

Кейд забрался в кабину. По крайней мере, в одном он был уверен: Прайм не знал никаких правил про кроличьи норы, кроме тех, что устанавливал сам.
Ремни с шелковистым шорохом натянулись, проскользнув по груди и животу, сочно щелкнул замок, кресло мягко подстроилось под тело.
– Попался, – в голосе Прайма звучало удовлетворение.
– Почему ты хотя бы не посигналил, когда приехал?
– Я старался не шуметь, пока не закончится время твоей подзарядки.

Кейд откинулся на спинку, ему было тяжело сосредоточиться и подобрать слова. Он отвык от этого запаха, от солидного салона с десятками датчиков на приборной панели, отсчитывающих ритмы механического сердца. Отвык от гладкого покрытия сидений, от кожи Оптимуса. Так приятно было до нее дотронуться. К спинке кресла так хорошо было снова прижаться – до умопомрачения хорошо. Он с наслаждением вытянул ноги.
Чёрный и хром. Что бы ни происходило снаружи, внутри Оптимус всегда выглядел, словно только что покинул люксовый автосалон. А вот он сам... Кейд оглядел потертые джинсы, футболку, перепачканную грязью с капота. Расчесал волосы пальцами. Деревенщина как есть. Оптимус никогда не высказывался по поводу его внешности, но все равно как-то неудобно...

Грузовик осторожно стал сдавать назад, выворачивая колеса в попытке разместиться на одноколейной дороге, и сразу двинулся в путь.
Кейд немного сполз по сидению, ремни сильнее прижались к телу. Он смотрел, как дорога исчезала под капотом. Прайм молчал. Кейд закрыл глаза. Так ощущать ход огромной машины было легче. Снова прочувствовать каждое движение, прислушаться к каждому звуку. Солнце оставляло темно-желтые пятна на внутренней стороне век.
Он словно плыл на корабле по невидимому морю, только волны не плескались о борта, а шуршали сначала гравием, а после асфальтом. И казалось, что кроме этого ничего не существовало, как будто на свете вообще больше ничего не было – только солнечные зайчики на хроме, желтое на голубом, теплый ветер, жесткая подвеска. А вдали свободная трасса в окружении линий электропередач, присыпанная рыжим песком вплоть до сиреневых гор, прячущихся в дымке на горизонте. Дорога на Шугар Ленд, где счастье фасуют в красные рождественские коробочки, перевязанные белой лентой.

*

Кейд очнулся, когда солнце приближалось к зениту. Поля сменились кустарником, а низкие серые скалы, изъеденные ветром, стали подступать вплотную к дороге. Мелькнул белый покосившийся указатель «Вы покидаете...». Места казались совсем незнакомыми.

– Куда мы едем?
– Мы закончили наш разговор на том, что поедем в Вегас.
– И ты собрался туда прямо сейчас?
– Да. Я думаю, это важно для тебя. Ты спрашивал, я помню.
– Ты хоть понимаешь, сколько времени прошло?
– Это сейчас тоже важно?
– Нет, это ерунда, если ты считаешь, что ничего не произошло. Взять и бросить меня так надолго, свинтить куда-то, ничего толком не объяснив. Потом вернуться и сделать вид, что ничего не изменилось. Не предупредить. Не рассказать мне, как ты. И не спросить даже, что я без тебя... Это жестоко, Оптимус.
– Я выслушаю всё, что ты посчитаешь нужным сообщить. Но уверен, что время в разлуке не может быть важнее времени, проведенного вместе. Я вижу, что твои жизненные показатели в норме, я так этому рад. Но не говори со мной о жестокости, об этом ты даже представления не имеешь.
– Хорошо, я заткнусь. Только уж прости, я не собирался сегодня никуда ехать. Я не взял денег, я не запер дом и со вчерашнего дня не ел. Но такие мелочи тебя не беспокоят.
– Сейчас у нас действительно нет причин беспокоиться. Это редкость, затишье между бурями, такое время особенно ценно. Я не переживал подобного очень давно.
– Ну, тогда расскажи хотя бы про себя, что тебе удалось сделать.
– Позже. Я бы не хотел портить подобными рассказами эти мгновения. Произошедшее в самом деле сейчас не так уж важно. Мой долг исполнен. Здесь нечего обсуждать.
– Я понял. Отвези меня домой.

Сколько раз можно было видеть сны или, напившись, бредить о том, что Прайм вернется и всё будет хорошо, просто отлично, как в финале простеньких фильмов: дорога в розовый закат и титры. Прайм вернулся. И Кейд понимал, что они не потратили на разговор и нескольких минут, а Оптимус уже начинает выводить его из себя. Показатели у него в норме... Хотя бы на слова утешения он мог рассчитывать? На вопросы о том, чем занимался все это время (ничем особенным, в общем-то), как себя чувствовал. На прикосновение рук наконец. Вегас ему вообще не сдался ни тогда, ни тем более сейчас.

Грузовик начал плавно сбрасывать скорость, забирая к обочине. Это было что-то новое, обычно он на ходу впивался всеми колесами в асфальт. В такие моменты Кейду казалось, что Прайм хочет убить его прямо в кабине. Оптимус постоял некоторое время у линии разметки, решая что-то на холостых оборотах. Потом развернулся.
– Твои интонации подсказывают мне, что ты не в духе, – сказал он. – Но я рад тебе в любом настроении. Я думаю, дорога тебя излечит, особенно, если это дорога к дому. Мы будем ехать, пока тебе не станет лучше.
Выщербленные скалы стали двигаться в обратную сторону. Грузовик быстро набирал скорость. Кабина наполнилась радиоголосами, Кейд пытался определить станцию, но символы на дисплее аудиосистемы не были похожи на цифры или буквы. Кейд сомневался, что это вообще человеческий язык.
– Что мне по-прежнему нравится в вашей культуре – это музыка. В ней заложен ритмический рисунок, который обладает приятным мне резонансом. Я люблю прислушиваться к разным ритмам. Самый лучший и главный для нас ритм – пульсация Искры. А для меня – твой.
– Если это опять «Забытые хиты», я выпрыгну из кабины.
– Ну...
– Так, это «Поймай падающую звезду». Я прыгаю.
– Рискни.
Ремни безопасности отстегнулись и дверца открылась на ходу. Поток встречного ветра сразу же попытался ее захлопнуть, в салон ворвался горячий воздух.
Кейд вцепился в подлокотники.
– Кто-то из нас двоих слишком легкомысленно разбрасывается словами, – Оптимус закрыл дверцу и продолжил слегка раскачиваться в такт песне.
Кейд поежился. Опять шуточки.
– У меня было достаточно времени подумать о тебе и твоем поведении, – сказал Прайм. – Мне нравится размышлять, в том числе о тебе. Прочие мысли ведут меня дорогой скорби. О чем бы я ни рассуждал в свободное время, я все равно возвращаюсь к Кибертрону и моим автоботам. И чем больше о них думаю, тем хуже себя чувствую. Я это заслужил. Но иногда я позволяю себе думать о чем-то ином.
Знаешь, что я заметил? Ты всегда садишься на водительское сидение. И в этот раз ты поступил точно так же. Ты даже не интересовался никогда, разрешаю ли я это. Между тем, те редкие люди, которые бывали в моем салоне раньше, либо спрашивали мое мнение, прежде чем выбрать место, либо сразу занимали кресло рядом с водительским. Это называется субординация, она так же важна, как и дисциплина. Я вернулся, но не заметил, чтобы ты работал в этом направлении.
– Да какая разница-то?
– Вот об этом я и говорю. Например, класть ноги на приборную панель тоже не вежливо, если хорошенько подумать. Или забывать в моем салоне свои бутылки. Если я трансформируюсь, это может послужить помехой. Не делай такое лицо. Далее. Ты прекрасно знаешь, как на меня действует твое присутствие. Сейчас я ощущаю его еще острее, чем прежде. Этим ты доставляешь мне большое удовольствие. Но поскольку ты очень беспокойный и тебе необходимо часто сбрасывать напряжение, возможно, лучше попросить меня остановиться. Если ты опять будешь заниматься этим на ходу, я буду отвлекаться.
– В жизни не видел таких лицемеров.
Прайм не ответил, возможно обдумывая сказанное.

Вот что смущало в Оптимусе больше всего – не его идеи о жизни, не его тело, которое, имитируя человеческое, все равно оставалось пугающе инопланетным: его неземное происхождение сразу проявлялось в пропорциях и пластике движений. Дело было и не в его манере излагать мысли. А она иногда ужасно раздражала. Самое странное – это то, как он пользовался своим молчанием. Будто заточил его, как запасной клинок, и вытаскивал из ножен при случае.
Чаще всего Кейду приходилось дрейфовать в океане космического безмолвия, пытаясь пришвартоваться к островкам повседневности, которые проступали на величественной глади, если Прайм говорил или делал что-то по-человечески привычное: моргал, хмурился, протягивал руки. А не «просто» ехал, «просто» стоял, «просто» молчал. Кейд плохо понимал, как у Прайма получается так стоять, иногда сидеть. Садился он редко, в основном если Кейд хотел с ним о чем-то поговорить. Чаще замирал стоя или в альтмоде на долгие часы, словно отключаясь от реальности, думал о чем-то или калибровал системы. Внимал ритмам, которые Кейд не мог слышать – безмолвно, недвижно, как будто и не живой. Рехнуться можно.
Молчание бывало тягостное, раздраженное, заинтересованное. Бывало прерванное вдруг – без видимой причины – долгим отвлеченным монологом.

И если часто он молчал скорее в силу своей природы, то иногда нарочно, выводя из себя показным равнодушием. Молчал и делал кое-что, отчего у Кейда начинали трястись руки.
Самые простые дела, вошедшие в привычку любого водителя, в присутствии Прайма превращались в ритуалы с двойным смыслом. Нельзя было пристегнуться как обычно, потому что Оптимус не упускал случая это прокомментировать. Нельзя было самому отрегулировать сидение, потому что из способа сесть поудобнее это превращалось в межрасовый флирт. И тем более, не получалось крутить его руль – когда Прайм позволял – просто так, без задней мысли.
Конечно, в пикапе о таком не задумываешься. Но пикап и не пытается заигрывать с тобой на ходу.

В какой-то момент пути – а Прайм всегда выбирал тот, когда человек рассеяно смотрел на дорогу или начинал дремать – Кейд ощущал, что ремни натягиваются сильнее. И вроде бы ничего особенного, но к видам за стеклом уже было не вернуться. Взгляд цеплялся за ритмичный рисунок на гладких лентах.
Кресло начинало раскладываться. Спинка медленно опускалась назад, подлокотники уходили вниз, сидение наоборот приподнималось. Равно настолько, чтобы сидеть уже не получалось, а лечь было еще неудобно. Тогда приходилось как-то искать равновесие, ухватиться за что-нибудь, за сидение или подголовник, упереться ногами в приборную панель. Потом Прайм подкидывал его на пневматике, ноги разъезжались и опять приходилось устраиваться поудобнее.
Вопросы «что за хрень» Оптимус игнорировал и вообще игнорировал Кейда. Только заставлял его скользить по кожаной обивке и дышать чаще. Потом повышал температуру в салоне и ждал, когда Кейд начнет жаловаться и попросит перестать. А затем игнорировал его. Слушал, как Кейд заводится, и блокировал все кнопки и рычаги, если тот пытался как-то повлиять на его системы. Ждал, пока он, не стесняясь в выражениях, выскажется по этому поводу, потом демонстративно замолчит, потом в бешенстве начнет стаскивать футболку и прижмется наконец обнаженной кожей к спинке сидения. Тогда Прайм включал вибромассаж и какую-нибудь дурацкую песенку в придачу.

Человеческое прикосновение очень локальное и какое-то экзотическое. Поначалу оно смущало. Снаружи корпус защищен броней, ее чувствительность очень низкая, но в кабине датчики острее реагируют на раздражители. Прайму потребовалось время, чтобы свыкнуться с постоянным давлением на сенсоры. Это не приносило вреда и больше всего походило на то, что люди называют щекоткой. Но невозможно ехать спокойно, если тебя все время щекочут изнутри. Раньше он никому не позволял подобного и, тем более, никогда никого не провоцировал. Впрочем, он много чего не позволял себе раньше. Правила изменились.
Теперь он лучше понимал Би, его странные пристрастия и, как следствие, постоянную потребность в человеческом присутствии. Хуже было только подсесть на дрифт. Человеческая кожа – это всегда небольшое излишество: слишком тонкая, слишком мягкая, слишком влажная, чтобы не отвлекаться на ее нежное прикосновение. Стук сердца слышен через нее даже без дополнительной настройки аудиосенсоров. Это отлаженная работа насоса, гоняющего живительную, как энергон, жидкость по чужому теплому корпусу. К этому ритму можно было подстроиться, записать его на носители, как остальную человеческую музыку. Записать прерывистое дыхание, смех, ласковые просьбы, чуть погодя стоны. Этот звуковой рисунок заставлял поршни Оптимуса ускорять ход. Насосы гнали топливо быстрее, шины нагревались от возрастающего трения. А если на трассе встречались другие автомобили, то идти на обгон, пролетая буквально в дюймах от них, становилось особенным, острым удовольствием. На тонкой грани аварийной ситуации, которую он не хотел переступать. И не только потому, что продолжал придерживаться кодекса автоботов, а еще потому, что ему нравилось балансировать на скоростном лезвии. Но и тогда Прайм не произносил ни слова.
И только удостоверившись в том, что достаточно разогрел своего пассажира, он ослаблял ремни и начинал вдруг шептать такие нежные и откровенные слова, что Кейд с удивлением замирал. Ему давно никто не говорил ничего подобного, а может, и вообще никогда. Тем более странно было слышать это от робота. Люди не всегда спешат делиться друг с другом магией слов, особенно тех, что способны пробуждать от спячки даже уставшие души, хрупкие, как засохшие между страниц цветы. Но у Оптимуса получалось легко и искренне. Кейду становилось так хорошо, будто он погружался в глубокий причудливый сон, в котором под кожу, прямо в кровь проникал полунаркотический межзвездный туман, а в голове распускались спиральные неоновые цветы с хромированными листьями.

Голос Прайма, искусственно правильный, чистый, без примеси южного акцента, с идеально подобранными обертонами и неуловимыми металлическими нотками, похожими на рассыпанную по бархату платиновую пыль, доносился отовсюду, смешиваясь с гулом двигателя. Проникал прямо в центры удовольствия в мозгу. Кейд думал, что, может быть, эти загадочные ксенологи были правы в том, что у двух рас существуют общие понятия: о жизни, о личности, о слабостях. Ведь Оптимус так просто и точно находил самые беззащитные, уязвленные, хрупкие грани его души и ласкал их сочувствием и нежностью. Как будто целовал абсолютным космическим приятием прямо в гулко бьющееся сердце. Почти физически заполнял своим вниманием душевную пустоту, сочился через край.
Кейд прижимался к рулю и стонал от удовольствия, стискивая кожаную оплетку и кусая себя за пальцы. Прикосновения инопланетного разума сводили его с ума его не меньше, чем прикосновения тяжелых рук.
Иногда Прайма словно заедало, тогда слова копировались, как вирус, и он повторял только: «Кейд, Кейд, Кейд...»
Оптимус мог ласкать его слух неприлично долго, и когда его присутствие в голове становилось непереносимым, Кейду легче было расстегнуть джинсы и сдаться – очень быстро.
Знай об этом «Пуритане Юга», они непременно потребовали бы экстрадиции Оптимуса с планеты. Да и Кейда заодно.

– Вот что я решил, – сказал Прайм, возвращая Кейда из воспоминаний в реальность техасских дорог. – Я прошу тебя не слушать меня и продолжать делать все вышеперечисленное, как раньше.

*

К трем часам солнце уже как следует разогрело землю и воздух. На горизонте, который, казалось, был пришит к высокому небу тонкой желтой ниточкой, виднелись крохотные силуэты редких деревьев и фермерских домов. Расстилавшийся на многие акры справа от дороги зеленый прямоугольник поля был огорожен покосившимся заборчиком из проволоки. Слева желтый, зараставший сорной травой, подступал прямо к обочине. Прайм едва помещался на узкой грунтовой ленте. Он ехал неторопливо, словно осматривался.

– Можешь встать в мастерской, там хватит места. Лучше вариантов у меня все равно нет.
Грузовик медленно подкатил к дому, мелкие камни хрустели под колесами. Кейд глянул на дверь: конечно, он ее оставил нараспашку. Утешало то, что брать было нечего: ничем ценным он все равно не обзавелся.
– У меня вариантов еще меньше, – Прайм повернул колеса к высокой постройке.
Кейд вышел, распахнул ворота и помахал ему.
– Припаркуй меня, если хочешь.
– Доверяешь? – Кейд вернулся в кабину.
Он отвык и от этих габаритов. Грузовик вползал в помещение очень медленно и все равно задевал стеллажи и коробки. Под колеса попало что-то хрупкое и рассыпалось.
– Припаркуй меня хорошенько.
Кейд вздохнул:
– Тебе не надоедает, верно?
– Сейчас заглохну от твоего скучного тона.
– Не нагнетай только, а.
– Сколько суеты, Кейд.

Наконец двигатель замолчал. Но покидать салон совершенно не хотелось. Кейд обвил руль руками и уткнулся в него лбом.
– Не бросай меня больше. Второго раза я просто не выдержу.
– Выходи из кабины сейчас же!
Раздражение в голосе Прайма напугало его. Он спешно выбрался из салона и, запнувшись о валяющиеся на полу кабели, отошел на несколько шагов. Отходить приходилось всегда, когда Прайм трансформировался: даже это он делал как-то опасно. Вместе с Оптимусом вернулся и весь производимый им шум. Автобот встряхнулся, затем присел. Он оказался так близко, что стали различимы царапины и потертости на броне. Края некоторых пластин были оплавлены.

– Вот что, ты, похоже, не понимаешь и половины того, что происходит, – он толкнул Кейда пальцем, и это не было бережным прикосновением. Это было грубо и ощутимо. Кейд машинально потер грудь.
– Я объясню тебе один раз. Если к разуму – разуму, намного превосходящему ваш, людской – добавить силу, большую силу, превосходящую мою, последствия могут быть катастрофическими. Когда силы много, она начинает искать конфликт, искать другую силу. Это происходит всегда, потому что одна сторона постоянно пытается реализовать себя через другую, овладеть ею, уподобить себе, а если не получается – бороться с ней, подчинить или разрушить. И в этом конфликте могут страдать третьи стороны. Сейчас это люди. Это ты. Есть достаточно сил во вселенной, готовых поглотить или уничтожить вас. По множеству причин. А кроме этого всегда существуют опасности стихийного порядка. И никогда не следует забывать об угрозе, что пока не названа и скрыта во тьме. На одну силу всегда находится другая, так устроен порядок вещей. Одна из этих сил я. Даже если я не хотел становиться ею, теперь я ею являюсь. Я не могу колебаться, когда одной из сторон нужен противовес. Это моя судьба. Угроза всегда больше, чем ты можешь представить. Я вынужден мыслить стратегически. Ты, видимо, не хочешь осознавать, что я делаю для тебя, раз не понимаешь, что у меня не было времени прохлаждаться в гараже, просто потому что ты об этом попросил. Я улетел, исполняя данное тебе же обещание. Я оставил тебя в полной сохранности, в безопасности, под присмотром других автоботов.
Когда я вернулся, мне было необходимо установить новые договоренности с вашими властями. Это унизительно, учитывая то, что мы делали для людей раньше. Но мой статус изменился. Возможно, для меня в этом скрыт урок. Теперь я вижу, что Сентинел был прав. Кем бы мы ни были на Кибертроне, здесь мы просто машины. Но продолжая существовать в маскировке, я не желаю жить, как беглец, хочу быть свободным в выборе дорог. И как только я решил все вопросы, я отправился к тебе.
Этот долгий путь мне пришлось преодолеть на колесах: я не мог приземляться прямо у твоего дома, не привлекая внимание. Воздушное пространство вашей страны – пункт договора. Но я спешил изо всех сил. Я ехал очень быстро. Не так «быстро», как ты это называешь, а так быстро, как называю это я. Я нарушал ваши правила. Я предполагаю, что ваши органы правопорядка выпишут массу штрафов, и благодаря этому я тут же обеспечу себе проблемы по только что достигнутым договоренностям. Но если они зададутся вопросом, куда направить свои жалобы, я назову твой адрес, потому что я ехал к тебе, я ехал домой. Я жег топливо, как звезды жгут топливо в своем нутре, чтобы добраться скорее. Я ехал день, затем ночь. Я ехал по хорошим и плохим дорогам, по сухим и грязным, ехал там, где вообще нет дорог. Ты видел сны, а я был в пути. Я спешил изо всех сил, чтобы в конце отдохнуть рядом с тобой, слушать твои странные вопросы, удивляться тебе. Мои шины стерты вашими трассами, я давно без подзарядки. Но когда я приехал, выполнив свой долг, о котором ты и не хочешь подозревать, потому что ты маленький эгоист, ты сообщаешь, что я тебя оставил. Теперь объясни, зачем я драл покрышки?
– Ты думаешь, я реально что-то понимаю в этих ваших звездных войнах? Да как мне вообще было догадаться, что ты вернешься? Когда? Однажды? А если ты опять так же исчезнешь однажды, ничего не обещая? Ты мой друг, может быть, единственный оставшийся, а сделал, как я и боялся – бросил меня. Так все со мной и поступают...
– Я дал слово Прайма.
– Мне от него пользы, как от... дохлой собаки! – Кейд тут же пожалел о словах.
Когда он в редкие минуты просветления представлял себе, что скажет Прайму, если тот все-таки вернется, дохлых собак в этих фантазиях точно не было.
Оптимус поднялся. Кейд услышал только гул серво, но не рискнул посмотреть на автобота. Когда ему приходилось так задирать голову, разница между роботом и человеком приводила в отчаяние. До Оптимуса было не дотянуться, не только в буквальном смысле.
Зато Прайм какое-то время рассматривал Кейда с высоты своего роста, потом издал звук, как будто пытался прочихаться двигателем.
– Чуть не забыл, какой ты смелый.
Гроза миновала, Кейд немного успокоился и попытался найти опору, прислонившись к старому верстаку. Оптимус разглядывал помещение, задевая свисающие со шкивов цепи и веревки. Даже если мастерскую восстановили с нуля, как рассказал Кейд, сейчас она ничем не отличалась от прежней версии. Как будто у Кью в отсеке. Полнейший хаос. Оптимуса коротило из-за способности человека устраивать бардак повсюду: в мастерской, в его кабине, в своей голове. Коротило и плавило.
Он вернулся взглядом к Кейду.

– Знаешь, пока ты где-то летаешь, я десять раз постарею и умру, а на тебе разве что новые царапины появятся, – сказал Кейд, убедившись, что Оптимус слушает. – Я загнусь гораздо быстрее тебя – вот правда моей жизни. Сколько мне осталось? Пять, десять, пятьдесят лет – раньше мне казалось, что любого срока достаточно, хотя всегда загадываешь на подольше. И вообще, думать о таком страшно. Но узнав тебя, я понимаю, что этого так мало. Я не хочу тратить время на то, чтобы дожидаться, а потом... Черт, я думал, я рехнусь, пока ждал тебя. Ты же можешь представить, что значит – оставаться одному в пустом доме каждый вечер. Просыпаться каждое утро и видеть, что ничего не изменилось. Что все, кто тебе дорог, тебя оставили. День за днем, месяц за месяцем. Два чертовых года. Я ждал и ждал. Я так по тебе тосковал, а потом отчаялся ждать. И попытался собрать то, что у меня осталось от прежней жизни. Она, может, и не подарок, но она всё, что у меня есть. Совсем обычная жизнь, никаких больше людей в черном и инопланетных пушек. Я жил так до этого немало лет и еще надеюсь прожить. И только я хоть немного пришел в себя – ты как снег на голову, взял и всё перепутал. Опять тащишь куда-то, даже не спрашивая. И еще рычишь на меня, когда я просто хочу, чтобы ты меня успокоил. Почему ты все время пытаешься со мной бороться? Ты привык все время сражаться, ты этого не замечал? Ты и меня все время держишь в напряжении. Тебе меня победить хочется – ты победил. Только я не знаю, какой приз тебе вручить.

Прайм молча опустился на одно колено, потом на другое и продолжал медленно наклоняться, так что Кейду показалось, что он вот-вот упадет, как колосс, которому перебили ноги. Оптимус уперся на руку и импульсивно прижался к Кейду лицом, заставив его отъехать на несколько шагов вместе с верстаком. Кейд прикоснулся к лицу Прайма впервые с момента разлуки. Трещины на тусклой металлической поверхности выглядели, как шрамы.
Какая ерунда всё и как всё нелепо вышло. Надо было давно заткнуться и просто прижаться к его холодным губам, пока есть время. Так здорово делать, если день выдался жарким, как этот. Кейд потерся о прохладный металл. Скоро он потеплеет из-за его прикосновений. Оптимус боднул Кейда пару раз и затих. Это было лучшее молчание на свете.

Когда Прайм через какое-то время заговорил, Кейд через одежду почувствовал движение его губ.
– Я тебя услышал. Обида застилает тебе глаза. Поэтому ты печалишься из-за Прайма, который ушел, вместо того, чтобы принять того, который вернулся. Но пойми и ты. У тебя есть жизнь, а у меня нет ничего, кроме жизни. Мне нужно искать новое знание о себе в ходе вещей. Мне нужны помощь и поддержка. Быть может, признание подобной слабости послужит тем немногим, что еще отличает меня от десептикона. Мне не стыдно признаться в этом тебе, ты знал меня сломленного. Теперь я прошу тебя снова: утешь меня, облегчи мою ношу. Не печалься о том, что было или будет. Не трать наше время. Мы должны признать, что и пять, и пятьдесят лет, и сотни ворн можно провести в скорби или радости – выбор все равно ложится на наши плечи.

Кейд почувствовал прикосновения его пальцев, такие нежные, совсем не похожие на движения манипуляторов тяжелой машины. И, разглядывая его, подумал, что Оптимуса роднит с людьми вовсе не форма корпуса, не то, что он говорит на одном с ними языке, а то, как он смотрит – устало и ласково.
– А, проклятье, я вовсе не для того так спешил, чтобы выступать с речами. Хватит этого, – Прайм вдруг стиснул пальцы и встряхнул Кейда. В оптосенсорах зажглись искорки.
– Есть в тебе что-то, что заставляет меня ускоряться. Я посажу тебя в кабину и повезу так далеко и быстро, что тебе придется прижиматься ко мне, пока ты не расплавишь меня до последней шестерни.
– Хотя бы не отстегивай ремни по дороге.
– Даю слово ценой в дохлую собаку.

*

В стране ужасных чудес время заката. Но не видно светила, которое замерло бы у горизонта монетой из червонного золота. Только тьма, подкрашенная рыжиной, и серебристые искорки звезд на ней. Старый фонарь у заброшенной остановки разбрасывает желтые электрические мазки по осколкам стекла и бумажному сору.

Путник пытается очистить одежду от пыли, но она въедается в ткань, в кожу, заставляет прятать глаза. Песок скрипит под ногами. Куда бы путник ни шел, он все время возвращается к фонарю. Рядом с остановкой – мусорный бак, в котором горит разный хлам, но огонь не греет, только светит. А по другую сторону черной дороги воткнут большой плакат с рекламой пива, пожелтевший и истрепанный. Слоган на нем напечатан неземными словами. Дует холодный ветер. Кто-то ходит во тьме.
Путник садится у дороги, дышит в ладони, пытаясь согреться, и ждет хоть чего-нибудь.

Мрак вдали разрезают лучи холодного белого света. Как будто смерть зажигает огни на своей голове, чтобы выйти на охоту.
Грузовик выплывает из пепельного тумана, как левиафан. Вместо глаз у него габаритные огни.
Подъезжает, замедляя ход. Подкрадывается, словно боится спугнуть. Он прячет хищную пасть под решеткой радиатора, втягивает шипы и гудит тише. Из ран на капоте сочится вязкая жидкость.
Он подъезжает к фонарю, шипит переработанным ядовитым воздухом и замирает всем своим большим теплым телом. Король пустых дорог и ржавого металлолома. Пастырь механических мертвецов.
У него нет дверей, но боковая стенка раскрывается по частям, и становится видно, что внутри него совсем как дома: тепло и безопасно. Хотя и очень темно. Зато там можно свернуться клубком и спать, спать... И грузовик убаюкивает, раскачивая кабину, и мурлыкает, как большой кот.
Человек знает, что шансов поймать другую попутку у него нет. Он забирается в кабину. Грузовик трогается с места и продолжает бесконечный путь по стране ужасных чудес, где дождь падает с черной земли в звездное небо, дикие цветы распускаются пряным дурманом, а дороги замыкаются сами на себе, как Уроборос, кусающий себя за хвост.

Винсент Прайс говорит, что всё в порядке.

Солнечные лучи пробивались сквозь жалюзи, расчерчивая кухню. Деревянные стены, светлая мебель, пыль, посуда в мойке. Чахлое растение на столе доживало свой срок. За домом не особенно следили: когда не знаешь, насколько задержишься, нет нужды беспокоиться о порядке.
Тарелки подпрыгнули и задребезжали, пивная бутылка покатилась по столу, и Кейд едва успел ее перехватить.
– Умеешь ты незаметно подкрадываться, – побормотал он, когда Оптимус, нарушив гулкими шагами ленивую тишину этого одинокого места, подошел к дому – на кухне сразу потемнело.
Кейд вышел на крыльцо. Стрекотали цикады, ветер трепал листья, но прохлады не приносил, зеленый покров полей простирался до горизонта.
– Тебя долго не было.
Оптимус его беспокоил. Глухая маска делала автобота совершенно неприступным.
– Мне надо было о многом подумать, а я привык делать это на колесах. Я провел в пути целый день, пытался понять, что держит меня здесь, кроме мести. Там, – Оптимус кивнул куда-то в оранжевое вечернее небо, – есть тысячи миров, о которых вы, люди, не имеете ни малейшего представления. Тысячи мест в бесконечной Вселенной, где можно начать все сначала. И может быть, одно из них станет нашим домом вместо Кибертрона. Я устал, Кейд Йегер, и ваша планета мне смертельно надоела.
Кейд провел рукой по перилам, чешуйки краски разлетались под пальцами:
– Ты прав, я действительно ничего не знаю о других мирах. Но я тебя ждал, и рад, что ты вернулся. Даже если ты сделал это, чтобы попрощаться.
Прайм грузно сел, расставив ноги. Кейд, сойдя со ступеней, опустился рядом:
– Знаешь,в детстве я мечтал о роботе, с которым можно было бы дружить. Некоторые дети так делают. И потом даже сам стал мастерить всякие механизмы. А знаешь почему? Потому что мне хотелось иметь по-настоящему надежного друга, с которым не разлучат ни время, ни деньги. Которому плевать на мои счета и которого не волнует, что думают обо мне другие. Ему можно просто рассказать о своей жизни, ведь она всегда сложнее и труднее, чем хочется, но робот тебя не осудит. Он просто слушает и молчит, – Кейд выдергивал травинки, не глядя на Прайма.
– Он принимает тебя таким, какой ты есть, даже если ты неудачник и не в состоянии оплатить аренду... И так получилось, что теперь ты – мой робот, понимаешь? – Кейд вскочил и начал беспокойно мерить шагами расстояние от одной ноги Оптимуса до другой, – Пусть это глупо, но я хочу просто так сидеть с тобой во дворе вечером, болтать о чем-нибудь, жарить хот-доги... Мы раньше все время так делали с Тессой, но теперь у нее свои друзья и другие интересы. И я хочу спросить: может, твои миры подождут немного?
Оптимус преградил ему путь манипулятором:
– Я не знаю, что такое хот-доги, Кейд. Я поклялся оберегать тебя и твою семью. Честь превыше всего. Но я вернулся не только из-за долга. Я проехал много миль в самых мрачных мыслях, прежде чем понял, что бросил тебя здесь одного. А ты всегда защищал меня, хотя твой корпус так уязвим.
Ты не знаешь, но многие из нас привыкли считать, что Прайм – это главное оружие, последний рубеж обороны; что когда дело всерьез пахнет гарью, положиться можно только на него, потому что он придет и все исправит, не может не прийти. Вот что значит быть Праймом – оказаться последней преградой на пути хаоса. И у меня нет выбора, потому что дальше – только смерть. И нет никого, кто спас бы самого Прайма, когда он стоит на пороге вечности. Мои автоботы уничтожены, потому что я не смог отвести их гибель. Но ты... ты встал между мной и моей смертью. Вот каков ты на самом деле, Кейд Йегер. Ты – последний рубеж моей обороны. И моя Искра сжимается от счастья, когда я думаю об этом.
Я вернулся, чтобы сказать: война продолжается. Но в моей армии теперь только я и ты.

- Ну, ты готов?
Кейд, сбросив со стола в мастерской какой-то мусор, поставил и открыл большой пластиковый контейнер.
Прайм проявил некоторую заинтересованность, повернув голову.
- Это японский, надежный. Не китайское дерьмо, а то заглохнет вдруг посреди... И я сточил пику, чтобы тебе не повредить.
Кейд замолк: творилась странная ерунда, как и всегда, если дело было связано с Оптимусом.
Прайм смотрел на прибор с сомнением. Но они недавно вернулись из другой части штата, и опять всю дорогу Оптимус чувствовал, как перегревается, потому что Кейд не мог спокойно сидеть, хватал его за руль, за ремни безопасности, все время к нему прижимался. Прайм раздражался, подгонял сам себя и злился. У него были причины перегреваться, но не было повода перезагрузиться. Ни одного автобота в округе, кто мог бы ему помочь. Стимуляция собственными силами спасала, но это была временная, половинчатая мера, чего-то все-таки не хватало. Поэтому когда Кейд пришел со своим странным аппаратом, Оптимус подумал, что готов даже на это. В конце концов, здесь нет никого, кто укорил бы его за сомнительные эксперименты с представителями другой расы.

Кейд постоянно ощущал раздражение автобота, даже когда тот молчал, а молчал он часто. Кейд не знал, как ему помочь, в конце концов, его прикосновения были для Прайма больше щекоткой, чем стимулом. Но однажды в мастерской он обратил внимание, как Прайм полирует корпус.
- А это что?
Оптимус перестал гудеть однообразный мотивчик и наклонил голову, рассматривая три аккуратных отверстия в брюшной секции между раскрытых бронепластин.
- Это впускные отверстия моих топливопроводов. Топливная система у нас расположена не совсем так, как принято, из-за особенностей здешних альтмодов.
Он подцепил пальцем раструб и вытащил на свет фрагмент гибкой металлической трубы, дав полюбоваться Кейду. Потом шланг с тихим жужжанием сам вернулся на место.
Входы располагались друг под другом. Последний находился почти в паху. И это было чертовски кстати, учитывая их диаметр.

- Для начала уменьшим трение, - Кейд достал с полки белую канистру, на которой большими буквами значилось «Super Diesel». По мере того, как он размазывал масло по раструбам и засовывал руку глубже в патрубки, покрытые плотным изоляционным материалом (Прайм фыркнул), он размышлял о том, что собирается делать – он собирается поиметь лидера автоботов Оптимуса Прайма отбойным молотком в своей грязной мастерской. Пока что это было извращение номер один в его списке крутых инопланетных извращений. От этого вскипал мозг. А сегодня было жарковато и без подобных мыслей. В мастерской еще можно было спастись, но уличный зной постепенно просачивался сквозь стены, а кондиционер Кейд так и не починил.
Он стянул майку и отшвырнул: она все равно пошла масляными пятнами. Протер смазкой стальной стержень молота и вытер руки о джинсы. Затем размотал кабель и воткнул вилку.
- Ладно. Просто расслабься и получай удовольствие.
Шикарно выразился, ничего не попишешь.
- 32 удара в секунду и шестигранная насадка, - он в последний раз прикинул, что собирается делать. Но для сомнений было слишком душно и Прайм находился слишком близко. Большой, красивый, истомленный, пахнущий соляркой, но от этого еще больше возбуждающий.

Прайм сел, откинувшись на стену, и послушно расставил ноги, согнув их в коленях. Пластины брони разошлись, обнажая высокотехнологичную начинку. Кейд стоял между его ног и понимал, что день прожит не зря.
- Прям как на выставке достижений робототехники в Далласе, - сказал он, разглядывая его пах. В целом, там не было ничего такого, что могло бы заинтересовать обычного человека: кабельные скрутки, прикрывающие датчики панели и перемазанные в масле раструбы. Кейд сглотнул.
- Поехали уже! – скомандовал Оптимус.
Кейд натянул на глаза прозрачные защитные очки, облизал губы и нажал на кнопку. Молот сноровисто дернулся, мужчина сжал обе рукоятки покрепче, поднял отбойник и погрузил стальной стержень в самое нижнее отверстие.
Прайм отреагировал всем корпусом. Датчики взорвались сигналами перегрузки. Импульс разошелся по ноющим от усталости узлам, рассеивался по механизмам, заставляя вибрировать каждый винтик и сбрасывать напряжение с цепей. Забирало вплоть до камеры Искры.
Прайм с шипением стравил воздух и подался тазовой секцией вперед. Ему не надо было себя разогревать, он и так ходил раздраконенный все последнее время. Ноги задрожали, он глухо зарычал, добирая оборотами двигателя.
Кейд кинул на него озабоченный взгляд и заметил, что Прайм еще никогда не смотрел на него с такой благодарностью, даже когда Йегер ремонтировал его в самом начале их странной встречи.

Часы тикали, молот работал на полную, прерываясь лишь на секундные паузы, когда Кейд снимал палец с кнопки. Оптимус не проявлял никаких признаков усталости. Кейд выдохнул и подтянул отбойник. Это было тяжелее, чем он предполагал, а он был в хорошей форме. Автобот брыкался, гудел мотором, распаляя себя, мотал головой, из выхлопных труб за плечами тянулся дым. Он впечатывал кулаки в пол, ломая хлипкое деревянное покрытие и поднимая облачка пыли. Молоток долбил его с упорством настоящего рейнджера, и вязкие горячие капли масла летели Кейду на лицо и грудь. За ними последовали частички изоляционного материала, так и до металла недалеко. Мышцы рук ныли. Не так уж часто Йегер пользовался отбойником, да еще его надо было успевать удерживать в тазовой секции автобота, которая раскачивалась туда-сюда. Один раз насадка выскользнула. Тогда Прайм начал ругаться. Кейд не знал кибертронского, но был уверен, что это отборный автоботский мат. Он закусил губу, вернув дрожащую насадку в распаленное отверстие. Он не даст Оптимусу спуску, хватит с него этих командирских замашек.
Наушники он не взял, хотя продавец настаивал. Звук молота все равно не мог заглушить весь шум, который издавал Оптимус. А Кейд хотел его слышать, даже если придется поплатиться за это ушами. Еще он хотел дотянуться до джинсов и помочь себе хоть немного, потому что Оптимус был невыносимо хорош, его дрожь и удовольствие передавались и Кейду, а молот ходил в разгоряченном теле Оптимусе очень похотливо.
Но Кейд не мог выпустить инструмент, он не мог даже пот со лба стереть. Дело надо было довести до конца и не расслабляться: Прайм и так был опасен для жизни, а сейчас тем более. Оставалось только терпеть ради него. В конце концов, он терпел ради Кейда, когда того накрывало то в кабине автобота, то прямо в его ладонях.
Но спустя еще несколько минут этой сумасшедшей долбежки он все-таки сдался, руки опускались сами собой.
- Всё, я готов, - пробормотал Кейд, не надеясь, что Оптимус его услышит.
Прайм схватился за корпус молотка, всаживая его в себя почти до рукоятки, Кейд едва успел убрать руки.
- Лучше отойди! – прорычал Оптимус, проворачивая молот внутри. Корпус пошел судорогами, Прайм отбросил перегревшийся аппарат в сторону, тот пролетел, как снаряд.
Кейд не успел. У Оптимуса хлынуло из всех отверстий, и Кейда окатило горячей вязкой субстанцией, кожу обожгло. Он не удержался на ногах под напором сразу трех струй , шлепнувшись в быстро натекающую лужу. И тут же принялся оттирать себя от застывающей на теле розоватой пленки, от души надеясь, что она не опасна для здоровья. Но о здоровье надо было думать раньше.
Прайм со скрежетом сполз на пол, распрямив ноги и застыл там, затушив оптику. Кейд осмотрел мастерскую. Больше бардака – меньше бардака, но испорченный пол все-таки бросался в глаза. Отбойник приземлился аккурат на соседскую газонокосилку, которую Кейд собирался отремонтировать. Кожу жгло, надо было срочно в душ. Вспомнить все, что произошло, и кончить в душе.
- Прямиком из забоя, - пробормотал он, поднимаясь с пола.

This is trucking awesome (с) глас из сети

*

– Оптимус, ты такой... грязный, – Кейд шлепнул автобота мокрой тряпкой по левому крылу и глупо ухмыльнулся. Он уже как следует приложился к виски, найденному на заброшенной заправке, одной из тех, что теперь приходились им домом. После того, как федералы устроили охоту на его семью, декорации долгое время оставались прежними: дорожная пыль, пустыня, жара.
Кейда пошатывало, от летнего зноя мозги, казалось, совсем расплавились. Ну и слава богу. На трезвую голову он все равно не решился бы...
Время шло к полуночи, но было по-прежнему душно и как-то липко – пот тек по спине тонкой струйкой, оставляя следы на некогда белой футболке. Вот бы самому в душ.

Кейд с нажимом протер металл, удаляя последнюю полосу пыли с крыла. Обшарпанная, тускло освещенная мойка, где Оптимус, спрятавшись от любопытных глаз, ждал утра в режиме тягача, давно не функционировала, так что приходилось таскать воду в ведре и мыть автобота дедовским способом – вручную. Но Кейду нравилось. Он понял это еще, когда ремонтировал поврежденный грузовик в мастерской – ему нравилось ухаживать за Оптимусом.
– Грязный мальчишка, – пробормотал Йегер, проводя пальцем по сложному рисунку протектора.
Оптимус качнул «дворниками»:
– И фары.
– Что?
– Протри мне фары, пожалуйста.
Кейд, поколебавшись немного, решил, что отступать все равно некуда да и поздно, и присел у левой фары. Тактильные датчики автобота зафиксировали непривычное ощущение.
– Кейд Йегер, что ты делаешь?
– Мхм... мою тебя.
Кейд еще раз прошелся языком вдоль рифленого стекла, оставляя влажную дорожку. Оптимус стравил воздух несколько раз, пока Кейд, прикрыв глаза, самозабвенно исследовал фару губами. Прайм не возражал, не удивлялся, вообще ничего не говорил. Он рискнул доверить свою жизнь людям; терпел боль, проводя часы в мастерской; спас его семью, защищал его самого... Кейд вдруг почувствовал к автоботу прилив такой нежности, что даже всхлипнул. Впрочем, он был пьян.

Утерев рот, Кейд подошел к хромированной решетке радиатора и пробормотал прямо в автоботский символ:
– Не знаю, как там у вас, а у нас, если кто-то кому-то очень нравится, мы обнимаемся... дотрагиваемся друг до друга. Ты нравишься мне, Оптимус.
– Ты мне тоже нравишься, Кейд Йегер.
Кейд запустил пальцы между прохладными хромированными прутьями и прижался к капоту щекой. Оптимус такой большой, сильный, серьезный, и в то же время он был уязвим, нуждался в заботе – Кейд знал об этом лучше всех.

Массивная кабина автобота возвышалась над человеком, она смотрелась просто отлично. Оптимус выглядел на все сто.

Виски плескался высокоградусной лужицей прямо в черепе – Кейд расплылся в довольной улыбке и икнул. Он надеялся только, что Тессе или «Лепрекону» не придет в голову тащиться сюда к полуночи. Они давно должны были спать в магазинчике при заправке (по отдельности, разумеется). А Кейду спать не хотелось. Как и Прайму, если тот вообще нуждался во сне. Что ему точно было необходимо – это еще десяток литров воды. Тягач стоял в грязных разводах, набрал песка на колеса. Вместе с семьей Йегера автобот намотал сегодня немало миль. И несмотря на это, у Кейда сна ни в одном глазу. Только нездоровые желания, раздражающие, как колючки под одеждой; расплодившиеся в жаркие летние деньки, словно саранча. Как же душно и как хочется наконец трахнуться... Кто там собирался учить марсианок любви? Кейд снял футболку.

Он уперся ногой в крыло и, подтянувшись, забрался на капот, размазывая оставшуюся грязь по красно-синей автоэмали.
– Кейд...
– Угу.
– Ты совсем без обшивки.
– Это называется одежда.
Оптимусу стало щекотно, когда человек попытался устроиться на крышке капота, но мешать он не стал. У землян вообще довольно странные обычаи, а автоботу не хотелось обидеть того, кому он оказался обязан жизнью. Кейд приник всем телом к металлической коже и импульсивно о нее потерся. Это оказалось болезненным и даже грубым, но он наконец трогал Оптимуса, как хотел и где хотел. От одной этой мысли Кейда начинало трясти. Он прижался к капоту ртом, замычав от удовольствия. Нынче такие вкусные инопланетные грузовики бороздят американские хайвеи.

Агрессивный звук заводящегося двигателя нарушил ночную тишину. Рыкнув, дизель мерно загудел на холостом ходу. От вибрации и низкого монотонного урчания, похожего на звериное, у Кейда окончательно помутилось в голове. Он уселся на капоте лицом к лобовому стеклу, уперся рукой в покатую крышку, чтобы не съехать, и раздвинул ноги.
– Ты смотришь?
– Во все датчики.
– Я хочу, чтобы ты все время смотрел, Оптимус, - он просунул руку между бедер.
– Ты грязный мальчишка, – догадался Прайм.
Кейд от удовольствия напряг и сразу расслабил ноги, заскользил по потеплевшему капоту. За пару минут он так вспотел и разошелся, что удерживать равновесие и одновременно ласкать себя стало неудобно. Это раздражало и еще сильнее заводило. А из-за того, что Оптимус наблюдал за ним, было и чуть-чуть стыдно, и просто нечеловечески хорошо, и хотелось стонать во весь голос.
И если уж говорить о голосе, Оптимус выдал хрипловатым тоном парочку таких откровенных комментариев, как будто собрался полюбить ими Кейда во все места. Не удивительно, что автоботы готовы ехать за Праймом хоть на край света. Кейд прикрыл глаза, сжал кулак и ускорил темп. Черт, он не дрочил так и на красоток в своем первом номере «Плейбоя». В голове готова была взорваться бомбочка. Много бомбочек. Ковровая бомбардировка.
– Мог бы и подсобить! – прорычал Кейд, тяжело дыша. Оптимус послушно добавил оборотов, немного приподняв крышку капота, чтобы человек не свалился, и неожиданно для себя замигал всеми поворотниками.
– О-ох, ***! – Кейд попытался растянуть удовольствие, но сдержаться не получилось, и он позорно быстро кончил прямо на лобовое стекло. Тяжело простонав, откинулся на капот, ударился головой. Выругался еще раз и замер, распластавшись на спине и пытаясь восстановить дыхание.
Оптимус философски провел "дворниками" по стеклу, размазывая сперму.
– Будешь мыть меня еще раз, – заключил он.