Глава VII
Слушая тишину

Есть на свете множество вещей, на которые мы привыкли не обращать внимания, – сама жизнь, например. Наступление утра, дня или ночи, смена времен года, тиканье часов и движение стрелок для нас тоже априорны.

Наверное, помни мы, что у всего – в том числе и у времени – есть конец; помни мы, что оно с каждой секундой утекает безвозвратно; помни мы, что сегодняшний день уже завтра превратится во вчерашний; помни мы обо всем этом – сошли бы с ума.

Меня зовут Эбби Смит, и я, хочется верить, пока далека от помешательства и умопомрачения.
Меня зовут Эбби Смит, но это имя, пусть и единственное, что у меня есть, стоит недорого, тогда как время и только время приобрело сейчас особенное значение.
Меня зовут Эбби Смит, и я, если кому-то интересно, пребываю в смятении.

Невозможно постоянно жить в ожидании, как в камере смертника: не пришли вчера, сегодня – придут завтра? Или не придут? Согласно теории вероятности, каковы шансы?

Да, знаю, Френзи сказал бы, что пример нерелевантен ситуации: приговоренный знает, чем кончится его путь, он прекрасно осведомлен о неотвратимости кары, в то время как я подобного знания лишена. Еще, конечно, не стоит забывать о флюктуациях реальности и относительности заданного вектора: всякий же имеет право надеяться на амнистию? На то, например, что электрический стул или фатальную инъекцию заменят на пожизненное?.. И можно тогда спокойно, по-буддистски отрешенно и удовлетворенно ждать смерти от старости или болезни; погрузиться в себя или даже читать, если в одиночке положены книги, – вчерашний смертник может так даже стать анонимным энциклопедистом.

Занятно и привлекательно звучит, если подумать – если поверить, что изменение приговора возможно, что «минует чаша сия». Согласно теории вероятности опять же, каковы шансы?

Люди привыкли мерить время событиями. Что-то произошло – время прошло. А ничего не происходит – время будто и не идёт, не бежит, не летит – стоит; на самом же деле кто-то невидимый и жестокий неумолимо отсчитывает секунды, откусывает по кусочку от остатка нашего бытия – моего, вашего, чьего бы то ни было. Только если помнить об этом каждую секунду, если ежеминутно ощущать конечность своего пути и провожать всякий миг, как последний, – стоит ли Париж мессы? Стоит ли так жить?
Меня зовут Эбби Смит, и в свои придуманные семнадцать я уверена только в одном: в реальности не существует безвременья. Оно возможно только у нас в голове, ибо именно там «происходит все самое интересное», как сказал один условно добрый волшебник. Да чего уж греха таить: если вдуматься, всякая рефлексирующая голова – та самая камера смертника. С тем лишь отличием, что интерьеры – обои в полосочку или в цветочек – каждый волен выбирать сам.

Ещё историю?
Представьте огромные песочные часы, где под стеклом скрыт целый мир – пустыня. Ярко-голубое небо, слепящее солнце, ни облачка над головой, единственный звук – шорох песка.
Только когда порывы горячего ветра вдруг разрывают марево, взметая вверх мириады песчинок и нещадно хлеща, словно стремясь сорвать со случайного путника одежду и кожу, можно поверить, что время здесь все-таки не остановилось.

Это мир, не знавший дуновения прохладного ветерка, или шепота листвы, или стука дождевых капель по крыше. Тут лишь изредка проскользнет змея, проскочит на кривых лапках ящерица в поисках тени от камешка.
В остальное время марево пустыни олицетворяет безвременье – сродни тому, в которое погружается заключённый одиночки, потеряв счет месяцам, числам и часам.

Я никогда не видела пустыни. Жестокий ветер не обжигал моего лица, и я могу только представлять, каковы на вкус последние капли воды из нагретой фляги; но я верю, что в каждых песочных часах, даже в тех, что стоят на моем столе, если присмотреться, можно различить очертания изменчивых барханов, а под конец, когда почти иссякнет песок, в узком отверстии импровизированной временной воронки должны застревать мелкие камешки и кости неперешедших, остовы самолётов, обрывки блокнотных листов с нарисованными барашками и сухие розы.

Моя жизнь изначально была подчинена рутине безвременья: до определенного момента совершенно не важно было, какой сегодня день, месяц или год. Теперь все иначе: я могу думать лишь о том, что будет, когда моё время в этом пустом тикающем доме истечёт. Закончится ли вместе с ним и моё земное существование – как знать?

Политика бездействия и слепого ожидания мне нисколько не близка, и расплывчатое «Ты могла бы сидеть здесь сколько душе угодно» только порождает вопросы, сомнения и, как следствие, раздражение.

Единственное, что привносит долю умиротворения в мою душу, – созерцание цветущих вересковых пустошей. Незаметно наступил сентябрь… Еще одна странность моей жизни: даже цветы поблизости – предвестники не весны, а осени.

Но какое это все-таки удовольствие: лечь наземь, закрыть глаза и, перебирая пальцами жесткие вересковые стебли с удивительно нежными соцветиями, слушать ветер. Музыка ветра не метафора, это чистая правда: ничем не замутненный звук, струящийся, как дыхание, как песня без слов, и окутывающий меня.
А когда ветер стихает, наступает полная тишина, и, если закрыть глаза и оставить себе только ощущение чуть нагретой сентябрьским солнцем земли, можно представить, что ты паришь. В безвременье. Иллюзорном и парадоксально ограниченном. Можно послушать тишину, которую нарушает лишь легкий шепот трав.

Тишину.

Господи.

Тишину, внезапно прерываемую истерически заходящимся «клик-клик-клик», и снова – абсолютную.

Это плохо, это очень-очень плохо.

Такое чувство, что щёлканье силового поля переместилось в мою голову. «Танк-тонк» – отключить телефон и в сторону его; «клик» – сумка со мной; «клик» – бежать. «Клик-клик-клик» – куда?

О Праймус. Куда?

Местность передо мной уже не совпадает с тем, что я привыкла видеть; не так уж бесконечны оказались вересковые пустоши – где-то впереди явно шумит автострада. Минус еще одна иллюзия.

Я бросаю взгляд на дом и в ужасе замираю: свет, звук, цвет – всего слишком много и всё слишком ярко. Какофония звуков такая, что кажется, будто идёт война, но это, кажется, она и есть… Над домом, который уже не выглядит таким огромным, возвышается серый исполин. Он поднимает руку, которая трансформируется в огромную пушку, и единственным выстрелом превращает двухэтажное строение из кирпича и дерева в руины.

Самое мудрое решение: если не бежать прочь, то и не стоять в полный рост – упасть в вереск и ждать.
Я чувствую жар и запах гари: ах да, конечно, только что взорвали мой дом. Да-да, точно.
Пламени не видно, и в голове успевает отпечататься: слишком большая мощность взрыва, потому очень быстро нечему стало гореть.
Френзи? Френзи! Где Френзи?

Внутренний императив, несмотря на все, чему учили меня раньше, толкает к дому – вернуться, убедиться. Убедиться в чем? Жив или мертв? Но все-таки я не двигаюсь, бесконечно долго лежу, прижавшись к земле и тупо глядя на собственные руки: левая почему-то в крови. С интересом слежу, как на тыльной стороне ладони появляются новые капли. Какие смешные размытые у них края. Что-то щекочет шею, и, коснувшись её рукой, чтобы утереть хорошенько, я понимаю: левое ухо кровоточит.
Вот почему единственное, что я слышу сквозь нарастающую головную боль, это монотонный шум, отдалённый гул.

Какая-то тень скрывает на мгновение солнце– я приподнимаю голову и вижу реактивный самолёт, внезапно пикирующий прямо на стоящего на развалинах дома гиганта. Его движение попирает немногие известные мне законы физики и аэродинамики. Не долетев сколько-то ярдов до цели, самолёт прямо в воздухе мгновенно меняет форму, трансформируясь, – и в отдалении я наблюдаю теперь уже двух металлических мужчин непомерного роста. Роботов?

Даже понимая, что от этого зависит моя жизнь, не могу сдвинуться с места и отвести от них взгляд.

«К счастью, они далеко, а я в сравнении с ними мизерно мала: еще есть шансы остаться незамеченной», – пытаюсь оправдать собственное любопытство и одновременно успокоиться. Но моя самонадеянность тут же оказывается развенчана пронзительным алым взглядом, который следует за едва заметным движением головы крылатого гиганта. Две вещи я понимаю сразу: глаза опекуна я узнаю везде, а он, в свою очередь, точно знает, куда смотреть.

От страха я резко падаю ниц, вжимаясь горящей щекой в землю. Голова взрывается болью, я совсем не вижу, и не слышу, и, пожалуй, ничего не осознаю, кроме одного слова, огромного, объемного, опаляющего, звенящего и пульсирующего в мозгу: «Уходи!»

…И всё. Снова тихо. Я в который раз приподнимаю голову: крылатый робот, мой опекун, стоя спиной ко мне, склоняется в куртуазном полупоклоне, насколько подобная аналогия применима к двадцатиметровому гиганту. Он отступает на несколько шагов от того, кто только что сравнял с землёй наш дом. Наконец, опекун встает в полный рост и гордо расправляет белые с красной окантовкой крылья.
Сейчас я понимаю: мне был обеспечен отход. Пока закрыт обзор противнику, я могу бежать. И делать это надо быстро, не оглядываясь, иначе сама жена Лота, боюсь, мне позавидует.
Но всё-таки я совершаю ошибку. Прежде чем я побегу что есть силы, прежде чем оставлю всё, что стало привычным и знакомым, я бросаю последний взгляд назад. И одного короткого взгляда достаточно, чтобы всё встало на свои места, чтобы я узнала в фигуре серого гиганта, попирающего остатки моего дома, Великого Лорда Протектора Мегатронуса.

Я почти ничего не слышу, но то, как содрогается земля, подбрасывая меня вверх и заставляя падать и спотыкаться, и то, как больно бьют в спину камни, и то, как обжигает кожу раскалённый воздух, – всё говорит о том, что за моей спиной идёт бой.

«Клик-клик-клик» в голове звучит ответом на каждый удар кроссовок о землю.
Пока достанет сил, я буду бежать. В большой мир за границами защитного поля, к людям, в Лондон – куда угодно.

Всё, что угодно, только не тишина. Всё, что угодно, только не безвременье.