Глава I
Мой дом – тюрьма?
Танк-тонк, танк-тонк, танк-тонк, клик, клик, клик.
Танк-тонк, клик, клик, клик.
Каждое утро, сколько помню себя здесь, я просыпаюсь под этот звук; каждый день говорю себе заметить точное время, когда он появляется, – и всякий раз забываю. Может быть, это не так важно? Просто металлический звук – как ход старых механических часов… Только в этой комнате нет никаких старых часов, а звук доносится с улицы, где вообще ничего подобного быть не может – разве что сарай, подъездная дорожка и вересковые пустоши, куда ни кинь взгляд.
Это очень спокойный звук. Занятно, что и в нём есть некоторое постоянство... Мой опекун говорит, что постоянство – вещь весьма относительная и обманчивая, особенно на Земле, и я согласилась бы с ним, если бы вся моя жизнь не опровергала этот тезис.
В одно и то же время приходит звук. Вслед за ним в коридоре слышатся шаги Френзи – у него смешная прыгающе-семенящая походка. В семь ровно – всегда в семь и ни минутой позже – отвратительно пищит будильник. Не понимаю, зачем он нужен, когда есть Френзи: он приходил, приходит и будет приходить. В семь пятнадцать завтрак, потом уроки.
Я не хожу в школу и не знаю детей, живущих поблизости, но уверена, что они где-то есть, ведь есть же школьный автобус, который вечно проезжает мимо вдалеке, никогда не сворачивая к нам. Мне иногда хочется, чтобы этот порядок вещей что-нибудь нарушило; чтобы взломало что-то эту рутину, надкусило её и выпустило хаос наружу. Например, чтобы школьный автобус свернул к нашему дому. Может, вовсе не школьный, даже совсем не автобус – может, вообще плод моего воображения. Но чтобы свернул! Чтобы я взяла рюкзак, бросила в него сэндвич, приготовленный мамой, и, заматываясь на ходу шарфом, перепрыгивая через ступеньки, сбежала бы к нему, предвкушая рвущийся из-за желтых дверей гомон.
Но нет ни мамы, ни сэндвича. Только мы с Френзи. Мы одни в этом красивом доме – богатом, комфортном и пустом. Из всего перечисленного у меня есть разве что шарф – много шарфов и прочих шмоток, но что в них толку, если похвастаться ими некому. Френзи все равно; он робот и не носит одежду.
Да, он робот. На полголовы выше меня ростом, кстати; опекун привез его мне откуда-то. Я посмотрела в интернете, но так и не смогла толком разобраться, кто производит таких. Опекун ожидаемо в подробности не вдавался, но все равно я ему благодарна. Он сказал, что это опытный образец и, возможно, он был немного поврежден при транспортировке – чтобы я не удивлялась глюкам, короче.
Сначала Френзи почти не говорил. Думаю, у него есть какая-то функция, позволяющая учиться: сейчас он умнее любого компьютера и моментально отвечает на любые вопросы – даже неинтересно стало. А что везли его сюда как-то неправильно или роняли, так это факт. Первое время голова у него толком не поворачивалась, он смешно крутился всем корпусом, когда я его звала. Теперь лучше, «башка больше не чужая», как он говорит.
…Иногда мне кажется, что Френзи живой, как я, как любой человек. Но, конечно же, этого не может быть. Ведь не может? Опекун сказал, что мне не будет одиноко здесь, да и еду кто-то должен готовить. А на самом деле, я думаю, Френзи что-то среднее между телохранителем и тюремщиком. Уж не знаю, чем занимается мой опекун, но, судя по тому, что он может добыть чудо техники, возможности которого опережают современность лет на сто, он должен быть сказочно богат. А я? Я не дочь ему, не племянница, не внучка… Кто я? Не знаю сама.
В общем-то я не жалуюсь, ибо не на что. Есть, правда, вещи, которых я не понимаю. Как, например, некоторые запреты: туда не ходи, это не открывай, туда не смотри и главное – не оставайся одна. Ничего не имею против компании, но иногда хочется же побыть наедине с собой, помечтать или почитать что-то отличное от списка рекомендованной литературы, по которому Френзи нещадно гоняет меня.
Раз я решила ускользнуть из дома – без какой-то определенной цели, просто погулять. Стоит ли говорить, что мой верный страж остановил меня прямо посреди клумбы, в которую я прыгнула из окна первого этажа!..
Я спросила тогда:
– Как ты нашел меня?
Мой телохранитель ничего не сказал, лишь отвел меня к неприметной двери в глубине коридора на цокольном этаже, молча набрал код – и моему взору предстали мониторы. Большие и маленькие, черно-белые и цветные. В них я увидела каждую комнату, каждый уголок дома и прилегающей территории.
Тут-то мне и стало по-настоящему страшно, обидно и даже как-то противно.
Я орала долго, потом плакала, а потом у меня появились вопросы:
- Скажи в таком случае, сколько я живу здесь, как заложница? – спросила я, утерев слёзы.
- Это глупый и нелогичный вопрос. Ты была здесь всегда. – Френзи явно хотел, чтобы от него отвязались.
- Всегда – это сколько? Сколько стоит этот дом или сколько я живу на свете? Где моя семья, мои родители? Почему мне нельзя выходить одной? Почему я не хожу в школу? Как моя фамилия, черт возьми? – я уже совершенно потерялась в потоке собственных эмоций.
- Не используй бранные слова и выражения.
- Да пошел ты, - крикнула я. – Чертова жестянка! Всё ненастоящее! Даже я ненастоящая! Где моё имя? Где моя жизнь? Почему я этого не знаю? Почему первое, что я помню, это омерзительный тикающий звук?
- Человеческое дитя, у меня нет доступа к запрашиваемой тобой информации. Переформулируй вопрос или переадресуй его.
- Чёрт, чёрт, чёрт, ты придурок! Переадресовать – кому? Ты видишь тут кого-нибудь, кроме меня, глючный ты тостер! Ты не понимаешь, что ни-ко-го и ни-ког-да здесь не бывает?! И я не могу отсюда выйти. А что, если я попробую? Что ты сделаешь? Убьёшь меня?
- Не рекомендую предпринимать попытки покинуть территорию. Я должен буду остановить тебя.
И тут я побежала – прочь, куда глаза глядят. В тот момент меня обуревали такие эмоции, что абсолютно всё равно было, прилетит мне в спину проклятие или пуля. Я бежала, бежала не оглядываясь, не обращая внимания на направление, пока не начала задыхаться. Я закрыла глаза и мысленно приняла решение сделать еще один – последний! – рывок. Дальше, дальше от этого дома, от книг и учебных фильмов, пустых комнат и металлического голоса моего маленького надсмотрщика. Дальше, ещё быстрее, ещё шаг (как колет в боку!), еще шаг – и я на полном ходу врезаюсь в какое-то препятствие.
Я открыла глаза, почувствовав, что меня обнимают – бережно, осторожно и в то же время крепко, пресекая дальнейшие попытки к бегству. Запах машинного масла и практически осязаемый привкус чего-то металлического в воздухе, как будто держишь пенни на кончике языка, – мой опекун.

Глава 2
Кто вы, сэр?

– Что, набегалась? Мне нужно пересмотреть план твоих тренировок. Должен признать, что ты в отвратительной форме. Догнать тебя ничего не стоит. Даже для человеческого ребенка ты слаба, – в тоне моего опекуна звучала насмешка.
А я следила за модуляциями голоса этого странного человека (или?..) и медленно осознавала, что сейчас он впервые за всё время прикоснулся ко мне. И этот контакт, самое интересное, разрывать не хотелось: мне было спокойно, комфортно и уютно в этих руках.
Опекун все-таки отступил на шаг, и я внимательно снизу вверх посмотрела на его высокую фигуру: у него за спиной садилось солнце.
Мои теории рушились.
– Пойдем в дом, – сказал он спокойно. – Нам есть о чем поговорить.

…До сего момента я думала, что человек, который называл себя моим опекуном, не человек вовсе.
В моих рассуждениях есть логика! Есть! Ведь за всё время, проведенное здесь, я ни разу не видела, чтобы мой опекун ел или пил, хотя он, бесспорно, имеет представление о еде и о том, как ее готовить и хранить.
Кажется, на 128-й день, как я себя помню, он впервые сидел со мной за столом, с интересом наблюдая за тем, как ела я. Составить компанию наотрез отказался, причем, стоило мне предложить ему кусок пиццы, на лице его отразилось такое отвращение, что я мысленно зареклась так делать. Конечно, напоить его кофе, водой и чем бы то ни было еще тоже не удалось. Мой опекун реагировал на мои попытки так, будто я хочу его отравить. Но я же не совсем глупая! И не зря Френзи вбивал в меня бесконечные уроки этикета (из серии: как сложить на тарелке вилку и нож, когда подавать руку при знакомстве и со скольких до скольких можно желать доброго дня). Применить их ровным счетом негде, ибо у нас никто не бывает. Раз уж мой опекун составил программу моего добровольно-принудительного образования, пусть пожнет плоды и соберет, так сказать, все посеянные камни.
Короче говоря, дней сто назад, когда опекун снова черт знает откуда появился, я приготовила для нас традиционный пятичасовой чай. Ему не выкрутиться, наивно думала я: джентльмен не может не принять у дамы чашку чая.
Да, факт. Не принять не может – и он боязливо взял чашку, словно она была жива и хрупка до неприличия.
Пока он внимательно изучал ее, я мысленно ликовала. Да, да, да! Сейчас я все узнаю.
Как будто в сомнении, мой опекун медленно потянулся к сахарнице, приподнял крышку, подробнейшим образом изучил содержимое – какой педант! – и, держа щипцы кончиками пальцев, аккуратно опустил кусочек тростникового сахара в свою чашку. Помешал. Еще раз помешал. «Ну же, давай!» - мысленно кричала я, а он тем временем беззвучно опустил ложечку на блюдце и повернулся ко мне, начиная наш обычный, ничего не значащий разговор на тему «как я провела время».
Я ждала, когда он сделает хоть глоток. Ждала и смотрела на его пальцы – тонкие, длинные, аристократические. Красивые пальцы, если бы не ногти – даже на вид опасные, твёрдые, как когти хищной птицы, заострённые, загибающиеся книзу и какого-то странного, нечеловечески голубоватого оттенка, будто у моего опекуна хроническое заболевание сердца и лёгких.
Едва слышно звякнула поставленная на стол чашка. Из оцепенения меня вырвало резкое «Планета Земля! Как слышно?». Он даже голос повысил:
- Я, кажется, к тебе обращаюсь. Опять витаешь в облаках? Применить на практике то, чему ты научилась, - прекрасно. Но не забывай: радушная хозяйка хотя бы поддерживает разговор, а не замирает на полчаса с раскрытым ртом. Френзи не учил тебя, что это моветон? Я скажу ему. Продолжай обучение. Я навещу тебя на днях. Доброго вечера.
Итог моих размышлений и экспериментов: он не ест и не пьёт. Когти. Когти и глаза. Красивые миндалевидные глаза абсолютного рубинового оттенка. А теперь сложим два и два. Мой опекун не человек. И, готова спорить, не из мира живых вовсе. Остаётся в этом уравнении одно неизвестное: я. Почему я здесь? Почему до сих пор жива? Почему сама не стала обедом?
И да. Самое «приятное» (хотя за проведенные здесь 364 дня я успела привыкнуть): он появляется из ниоткуда. Просто «Пфф!» - и он тут. Всегда на верху лестницы – и ни скрипа половиц, ни хлопка двери или оконной рамы. Я не представляю, как он проникает в дом, потому что на втором этаже расположены пустующие гостевые спальни и ванные комнаты; там нет и не может быть дверей наружу.
Как он поддерживает связь с Френзи? Где он находится, когда не посещает нас? Как его имя?
Мой опекун – это тысяча вопросов. Не всегда я одинаково уверена, что желаю получить на них ответы, но любопытство, как известно, сгубило кошку, и, раз он считает, что нам есть о чем поговорить, я намерена принять живейшее участие в диалоге.
По крайней мере сейчас, пока мы не спеша подходим к дому и воспоминания всего лишь воспоминания. По крайней мере сейчас, когда я видела, как солнце играет за спиной моего опекуна малиновым, апельсиновым и алым, не обращая того в пепел. Может быть, не такой уж он не живой?..

Глава 3
Я расскажу тебе сказку о далёкой планете
Мы входим в гостиную, опекун рывком отпускает мою руку, – отконвоировал! – отворачивается и делает вид, что внимательно изучает корешки книг на полке. Неловкая пауза. Минута.
Минута – это «танк-тонк» тридцать семь раз.
- О чём вы хотели поговорить?
Он степенно поворачивается ко мне, чуть склоняя голову и сцепляя пальцы за спиной, – когтей не видно:
- Ты разочаровываешь меня. Возможно, мне следует наказать Френзи?.. Он недостаточно серьезно относится к своим педагогическим обязанностям. Или все-таки это ты плохо слушаешь учителя? Неужели он не говорил тебе, что младшим по возрасту, званию и положению не следует задавать вопросы старшим, пока те сами к ним не обратятся?
- Говорил, – возможно, я звучу резко, но в своё оправдание могу заметить, что не до конца отошла от всей этой истории с камерами: я все еще обижена и оскорблена, прямо скажем. – Говорил, конечно же. Но я вижу вас слишком редко, а вопросов накопилось слишком много, и – при всём уважении, сэр! (я сдерживаюсь, как могу) – мне хотелось бы получить некоторые ответы, пока есть такая возможность.
Опекун долго смотрит на меня, и я выдерживаю этот холодный алый взгляд: интерес, внимание исследователя, учёного, но никаких эмоций. Ни ненависти, ни жалости, ни отвращения, ни сочувствия. Что же вы за создание, сэр?
- Как интересно ты формулируешь, дитя… - тем временем произносит он раздумчиво. – У тебя есть вопросы, но они звучат как требования. Тебе хотелось бы получить, – он отчетливо артикулирует каждый звук, – ответы. А чтобы что-то получить – это надо заслужить. Заработать, понимаешь? Таков закон Вселенной. И чем раньше ты постигнешь его – тем больше шансов, что ты избегнешь излишних обид и иных печалей, имеющих разрушительные последствия для людей. Присядь-ка рядом, - говорит мой опекун, похлопывая по подлокотнику дивана рядом с собой. Когда он успел сесть?..
Я не задумываясь сажусь на указанное место и тут же получаю довольно болезненный шлепок по ноге.
- Урок второй. – Звучит мне прямо в ухо. – Не пренебрегай анализом ситуации. Ты знаешь, что приличная леди на подлокотник не сядет. Так что побудило тебя нарушить правила этикета?
- Простите, сэр, – я даже не знаю поначалу, что сказать. – Вы же сами пригласили меня…
- Правильно, – он кивает. – Ты и должна была присесть. Куда следует. На диване полно места, дитя. Это будет третьим и последним на сегодня уроком: не доверяй безоговорочно никому – даже тому, кто призван оберегать тебя. В жизни могут быть ситуации, когда слепая вера губительна. Я бы даже сказал, что она губительна в любом случае. Понимаешь?
- Простите, сэр, - как попугайчик повторяю я, но в голове уже рождается вопрос, и, кажется, я знаю, как получить ответ на него. – Не могли бы вы разъяснить мне одну мысль? – Опекун кивает. – Верно ли я поняла ваше высказывание: «Не доверяй безоговорочно никому – даже тому, кто призван оберегать тебя». Значит ли это, что я не могу доверять даже вам? И что вы призваны оберегать меня?
- А ты, я посмотрю, быстро схватываешь, дитя. – Мой опекун откидывается на спинку кресла, и его губы трогает едва заметная улыбка. Не кривая, не злая, – успеваю заметить я, – а вполне себе человеческая. Человечная.
Спустя какое-то время он продолжает:
- Да. Я призван оберегать и защищать тебя, как и Френзи. Да, ты не можешь доверять нам. Хоть человеческое сознание – одна из самых хрупких вещей во вселенной, но любое сознание – даже моё! – может быть подвержено манипуляциям или даже порабощено.
- Сэр, правильно ли я понимаю из вашего ответа, что вы не человек? – выдыхаю я, зажмурившись от страха.
- Урок четвертый, дитя, хотя сегодня я и не планировал давать его, – вздыхает мой опекун. – Набравшись храбрости совершить поступок, имей смелость нести за него ответственность. И никогда, никогда – слышишь меня?! – не смей закрывать глаза перед лицом опасности.
- Спасибо, сэр, - говорю я тихо. – Но все-таки вы не ответили на мой вопрос.
- И не могу ответить пока, - продолжает опекун. – Зато я могу рассказать тебе одну историю. Историю о далёком мире. О мире, который, кроме прочего, погубило слепое, безоговорочное доверие. Ты готова?
…Я только слабо киваю.

– Так вот. Далеко-далеко отсюда, в тысячах световых лет и десятках тысяч парсеков, в одной далекой-далекой галактике была планета. Планета Кибертрон. Каждый день над ней всходило два великолепных солнца, а каждую ночь её освещал свет двух благословенных лун. Это была очень красивая планета, дитя, и населял её удивительный народ – кибертронцы, или мехи.
Они были умны, талантливы и преисполнены всяческих добродетелей, к тому же любознательны, прирожденные исследователи и первооткрыватели.
Кибертронцы воздвигали огромные города, создавали произведения искусства, которым по размаху и красоте не было равных в галактике. Это был удивительный мир, дитя. Мир, в котором долгое время не было войн, болезней и бессмысленных смертей. Бесконечный золотой век!..
Но, как водится, многие не ценили дарованного. Со временем народ Кибертрона заскучал. Кто-то отправлялся в дальние уголки Вселенной, кто-то запирался в лабораториях в поисках невиданного, неслыханного и неизведанного, но большинство попросту предавались развлечениям, которые становились все более опасными и изощренными. Так появились состязания, которые в этом мире назывались бы гладиаторскими боями.
Соревнование гладиаторов было, бесспорно, захватывающим зрелищем. Ужасающим, с одной стороны, и прекрасным – с другой: грациозный и опасный танец хитрости, предательства и коварства; все то, чего не было и не могло быть в кибертронском обществе, жило на арене, как на театральной сцене.
Должен сказать, что правящие круги первое время сквозь пальцы смотрели на столь – как бы поточнее выразиться?.. – противоречивое развлечение.
Зато у исследователей из научной столицы Иакона появились новые, весьма интересные задачи: например, создание вооружений. Нужно ведь было сделать поединки максимально зрелищными, но при этом не допустить серьезного ущерба здоровью гладиаторов.
Затем в обществе стали развиваться азартные игры: тотализатор и тому подобное…
А затем… Затем произошло первое убийство на арене.
На том, как принято думать, закончился Золотой век и началась эпоха падения Кибертрона.

Мой наставник замолкает на некоторое время: взгляд его замирает, обращенный в себя, а не вовне. И сколь бы мне ни хотелось задать сейчас вопрос, я не смею: нечто в том нездешнем, меркнуще-алом взгляде останавливает меня – боль?.. Мой опекун страдает?
– Хм…– продолжает он после мучительно долгой паузы. – Как сейчас… Будто сейчас вижу эту картину: поверженный гладиатор падает, его кровь (будет понятнее, если я выражусь так, хотя это жидкость несколько иного свойства) окропляет доспех победителя, и стены, и пол арены.
Опекун прикрывает глаза и продолжает:
– …Сначала никто не понял, что произошло. Убийство на Кибертроне в те времена было сродни страшной сказке – как если бы я предложил тебе поверить в существование Всадника без головы. Знаешь, – он вдруг переводит взгляд на меня, – знаешь, что самое ужасное? Они аплодировали. Все. Зал буквально взорвался овациями; все подумали: какой удивительный спецэффект!..
Первым пришёл в себя победитель: он понял, что противник не встаёт и не подаёт признаков жизни. Надо отдать ему должное, он был неплохим мехом, профессиональным и талантливым бойцом, честным.
Он рухнул на колени над телом поверженного соперника, и арену огласил его вопль.
Тут уже сбежались все: и Великий Лорд Протектор Мегатронус, и его брат, Великий Лорд Первосвященник Оптимус Прайм, и пресса, и сочувствующие, и наконец – брат погибшего. Младший брат, глупый и жалкий, – с горечью добавляет мой опекун.
– Младший брат, – с тоской продолжает он, – который поначалу даже не ощутил, как угасла родственная связь. Младший брат, который был бессилен что-либо изменить.
Опекун встаёт, затем резко садится снова; он сжимает кулаки, и я буквально чувствую, как должны впиваться в плоть когти стального цвета. Вдруг я, сама того не желая, совершенно не к месту произношу:
– Сэр… Мне очень жаль, сэр.
И тут мне кажется, что опекун сейчас меня убьёт. Но нет, он лишь протягивает руку и слегка касается волос у меня на макушке – странный жест. То ли ласка, то ли благословение… Не могу объяснить, но точно знаю: это что-то очень личное и очень важное.
– Если ты позволишь, я продолжу, – тихо произносит он, опуская руку. – Естественно, событие было из ряда вон выходящее. Пресса сходила с ума еще полтора ворна (лет сто тридцать – сто сорок, по-здешнему). Было проведено расследование, назначена дата суда. Собственно, с суда-то всё и началось.
Лорд Великий Протектор впервые сцепился со своим братом, потому что последний, как глава суда, всё не мог принять решения: что же делать с убийцей. А на Протектора давили – все, все, понимаешь. И истеблишмент, и пресса, и семья убитого.
Но, как известно, новости со временем перестают таковыми быть. Тебе ли не знать. Сколько актуальна запись в твиттере? Час, полтора, максимум сутки? И это в здешнем юном мире. А что говорить об обществе, давно и непоправимо достигшем пика развития?
Скоро всем снова стало скучно.
Благодаря тому случаю на арене произошло несколько событий. Во-первых, верховный судья, он же Лорд Прайм, озвучил запрет на гладиаторские состязания. Во-вторых, как следствие той меры, появились подпольные арены – там развлекали смертью: убивали и умирали за немалые деньги. Как здесь, знаешь? «Первое правило бойцовского клуба: не упоминать о бойцовском клубе». В-третьих, в правящих кругах произошёл раскол: Мегатронус требовал принять меры, действовать, остановить всё это, в то время как его брат сидел под сенью Великой Искры в глухой прострации… – Мой опекун, кажется, продолжает говорить, но мою голову пронзает такая боль, что я ничего не вижу, не слышу и вроде бы не осознаю. Я инстинктивно сжимаю виски руками, наклоняю голову к коленям и так сижу некоторое время, ожидая, пока утихнет боль и какой-то внутренний гул – шум крови, может быть. Это давление? Может ли у меня быть инсульт? Кажется ведь, рановато как-то…
– Дитя, – я ощущаю на спине ладонь, – потерпи. Ты привыкнешь. Как я привык, как привыкли многие другие. Выбора нет. К боли со временем привыкают все. С болью можно жить. Иногда она – лучшая мотивация, лучший императив. Это могло бы стать еще одним незапланированным уроком на сегодня, если бы не звучало так банально. Вот почему я всегда говорил тебе остерегаться людей, близости к ним, любви: эти все развлечения – верный путь к боли. Когда-нибудь, если мне достанет времени, я расскажу тебе, что стало с Лордом Первосвященником и что боль сделала с его братом.
– Сэр, – я прихожу в себя потихоньку, – но что же было дальше. Вы скажете?
– Скажу.
И он продолжает:
– Значит, Прайм. – Мой опекун прикрывает глаза. – Прайм, дитя, не имя и не фамилия, о чем ты, бесспорно, со временем и так всп… Узнаешь. Прайм, или Лорд Первосвященник, приходит в мир раз в тысячу ворнов. Вместе с ним приходит и второй – тот, кому суждено стать Лордом Протектором, защитником Кибертрона и его жителей. Это аксиома. Правда, непосредственный доступ к Великой Искре и возможность общаться с ней имеет исключительно Прайм…

Я стараюсь не отвлекаться, потому что мне кажется, что все, о чем рассказывает опекун, бесконечно важно и значимо, но как же, черт побери, кружится голова. Мне приходится откинуться на спинку дивана, крепко зажмурить глаза, но – стоит только смежить веки – вместо темноты я вижу звездное небо, галактики разных форм и размеров, а потом свет. Нежное голубое свечение, идущее как будто от меня и ко мне. В нем так спокойно и тепло. Нет ни волнений, ни тревог, ни боли, ни усталости. Любовь и спокойствие, и какое-то бесконечное смирение окутывают меня, и это ощущение будто бы тоже знакомо мне. Словно я уже видела и слышала всё – буквально всё на свете: и историю опекуна, и еще десятки – нет! – сотни и тысячи прочих историй.
– …И вот что выяснилось, – будто сквозь плотную ткань звучит надо мной голос, – вот в чем была истинная причина прострации Первосвященника: уже какое-то время Искра не даровала жизни. Сколько бы страждущих не приходило в храм, ни один не возвращался оттуда со спарклингом.
«С ребенком», – комментирует кто-то у меня в голове.
– Искра как будто уснула, не вступая в коммуникацию с Праймом. Самое интересное, что Она так и не дала ему ответа насчет убийцы. Время шло, а последний так и томился в темнице, не зная финального приговора, – суд лишь безоговорочно признал того гладиатора виновным в непредумышленном убийстве.
Сейчас я думаю, что неведение и одиночество камеры, в котором он находился несколько десятков ворнов, были достойным наказанием…Хотя в итоге он все-таки был убит.
– Как? – я резко открываю глаза, вмиг теряя контакт с прекрасным свечением.
– Как положено. Не выстрелом из плазменной пушки, конечно, а ударом меча – в поединке. Это смерть, достойная война, а он был хорошим бойцом. Младший брат погибшего гладиатора стал орудием Праймуса…
«Бога», – кто-то услужливо подсказывает мне.
– Но до того дня, дитя, произошло немало событий. Осужденный гладиатор был убит во время Гражданской войны, когда силы Сопротивления, известные сейчас как десептиконы, захватили столичную тюрьму и многие другие значимые здания в Иаконе.
– Гражданская война, – произносит мой опекун, будто пробуя слова на вкус. Вкус, вероятно, горек, ибо он кривится и смотрит на меня:
– Бессмысленная и беспощадная смерть. Семьи, члены которых оказались по разные стороны баррикад. Дети, восставшие против родителей, и родители, уничтожавшие собственных детей. Воистину, это было наказание, ниспосланное Праймусом за то, что кибертронцы стали ленивы и нелюбопытны.
…Бог отвернулся от Кибертрона, Великая Искра молчала. И на этом фоне битва, начатая Лордом Протектором «ради общего блага» обернулась катастрофой – разрушением целого мира, уничтожением благословенной планеты.
Да.
Мегатронуса (тогда он не обрел еще краткой формы имени) заботило исключительно процветание общества. Если Оптимус Прайм мог заниматься вопросами теологическими, метафизическими, этическими и эстетическими, то его брат был – как бы поточнее?.. – поближе к народу, что ли… Именно Лорд Протектор принимал участие во всех собраниях Сената, потому и неудивительно, что он первым заметил, что не всё так гладко в подлунном мире.
Декациклы и декациклы тратились на обсуждение совершенно бессмысленных вопросов. Ну ладно, не совсем уже бессмысленных, но явно не государственной важности. И тут можно понять Мегатронуса: сенаторы бесконечно спорят, где воздвигнуть новую стелу во славу Праймуса – в центре Каона или на севере Иакона, а в то же время из отдаленных провинций приходит странная и пугающая информация: где-то преступники пытаются возобновить традиции рабовладельческого строя, где-то произошло убийство, где-то разграблена научная лаборатория. Лорд Протектор начал задаваться вопросом: доколе?
А сенат дружно отвечал, что, мол, «а в остальном всё хорошо, всё хорошо». Не стоит слишком волноваться, знаете ли, и вообще: ни одно общество не идеально, везде бывают проблемы. Переживем, перемелется всё это.
Лорд Протектор не мог разорваться и быть в разных частях планеты одновременно, хотя определенные способности позволяли ему перемещаться достаточно быстро. Чем больше он видел, что творится за стенами прекрасного Иакона, тем сильнее болела его искра («Душа», - снова кто-то суфилирует). Правоохранительные и военные силы пребывали в том же блаженном, совершенно кальдероновском состоянии сна, что и правящая элита.
Пора было кончать с этим кошмаром, и Мегатронус отправился к брату, в храм Великой Искры, где нашёл Прайма совершенно потерянным.
Сколько времени они провели, преклонив колена перед Искрой, доподлинно неизвестно, но факт в том, что молитвы их, вероятнее всего, не были услышаны. Лорду Протектору и Лорду Первосвященнику ничего не оставалось, как попытаться воздействовать на сложившуюся ситуацию самостоятельно. Естественно, руководствуясь принципом «рыба гниёт с головы», они отправились в Сенат. Стоит ли говорить, дитя, что оба были достаточно грубо посланы куда предакон технолис не гонял?..
(«Предаконы – древние разумные создания, обитавшие на Кибертроне в доисторическую эпоху; технолиса – хитрое и юркое создание, предмет охоты и герой фольклора на Кибертроне в эпоху Золотого века и Гражданской войны», – звучит у меня в голове, но в этот раз невидимый комментатор снабжает информацию чем-то вроде иллюстраций, мелькающих перед глазами… Удивительно знакомых иллюстраций).
– Правда, были свои преимущества в высокоорганизованном технологическом обществе, – продолжает опекун, – например, все трансляции заседаний Сената шли в режиме реального времени и абсолютно без купюр. Казалось бы, кому нужно смотреть эту нудятину? Но были те, кто смотрел. И братьев услышали.
Вскоре со всех концов Кибертрона к храму стали стекаться страждущие и сочувствующие. Таким образом Мегатронус и Оптимус, сами того не ведая, оказались во главе оппозиции. А первый по-настоящему серьезный конфликт между ними возник в связи с тем, что один был заинтересован во власти больше, чем в ответственности, а второй откровенно ни того, ни другого на тот момент не желал, – тихо заканчивает мой опекун и снова поворачивается ко мне. – Ничего не припоминаешь?
– Сэр… Я должна вспомнить что-то из истории? – догадываюсь я.
– Необязательно, хотя история земных цивилизаций, что неудивительно в общем-то, зачастую напоминала историю Кибертрона. Так ты не припоминаешь совсем ничего?
– Извините, это, вероятно, никак не связано с вашей историей… Вы не подумайте, что я шучу, но я видела какой-то странный свет, пока слушала вас.
– Свет? – мой опекун чуть заметно вскидывает голову. – Свет… Расскажи подробней.
– Может быть, я просто устала: день был длинный и все такое… Но как только прошла головная боль, и я закрыла глаза, я увидела странный свет. Нежное голубое свечение, – продолжаю я чуть ли не мечтательно, вдруг осознавая, что отчего-то скучаю по чувству защищенности и полноты, которое давало оно.
…Когда я несмело поднимаю глаза на опекуна, я вижу, что он улыбается.

Глава 4
Раз в тысячу ворнов
…Лорд Первосвященник Оптимус Прайм стоял у дальней стены храма Великой Искры в Иаконе и бездумно смотрел на одну из главных реликвий Кибертрона, испытывая совершенно иррациональный страх: он не мог заставить себя обернуться и встретить взгляд Лорда Протектора.
– И что же ты предлагаешь, брат? – Мегатронус всё еще сверлил взглядом спину Оптимуса.
– Я не знаю. Прости, не знаю. Но в чем я точно уверен, так это в том, что насилие не выход. Поверь мне, это не наш путь. Если такова воля Праймуса, и нам предстоит привнести некоторые изменения в систему власти на Кибертроне, это должно быть сделано…Без жертв. Никто не должен пострадать. Я уверен, в Сенате еще остались достойные, и мы со временем сможем привлечь их на свою сторону. Нужно время, а еще больше нужно терпение. Возможно, ты утратил веру, но я – нет. Я все еще верю, что Искра внемлет нашим мольбам.
– Хотя ни на один вопрос ты до сих пор не получил ответа, священник, – голос Мегатронуса гулом отдаётся под сводами церемониального зала. – Ты готов ждать вечно, ржавея здесь, у подножия пустующего трона. Здесь никого, кроме нас, нет – твой поврежденный процессор этого, что, не осознает? Знаешь, мне абсолютно все равно, что умрешь ты. Умрешь бесполезно и малодушно, так и не осуществив миссию, возложенную на тебя. Мне все равно, слышишь меня?! – тон Лорда Протектора исполнен желчи. – Я даже не вспомню о тебе! Но вот о ком я вспомню – так это о тысячах и тысячах наших братьев, твоей милостью подвергнутых истреблению, вымиранию! И что бы ты ни говорил, моё решение остаётся неизменным. Если ты не способен на решительный шаг, то это сделаю я. Я.
– Я возглавлю силы сопротивления и верну планете, нашему дому, процветание. А ты, ты можешь сдохнуть здесь! – голос Мегатронуса срывается на крик, и звук этот, вдесятеро усиленный акустикой пустующего храма, становится для Оптимуса невыносим.
– Брат мой… – прошептал он, оборачиваясь, но ответом Лорду Первосвященнику стало лишь стаккато удаляющихся шагов.

…Если бы только Оптимус Прайм мог предвидеть бесчисленные ночи, когда его цикл дефрагментации будет прерываться бесконечно воспроизводящимся в центральном процессоре аудиофайлом с одним лишь словом: «Я, я, я». Такой персональный ад – голос брата, звучащий в голове, лишающий сна и покоя. Голос брата и сознание того, что, если бы он, Прайм, знал, то мог бы всё изменить. Сейчас же остаётся лишь тоска и чувство безысходности.

Танк-тонк, танк-тонк, танк-тонк, клик, клик, клик.
Танк-тонк, клик, клик, клик.

…Лорд Первосвященник Оптимус Прайм стоял у дальней стены храма Великой Искры в Иаконе и бездумно смотрел на одну из главных реликвий Кибертрона, а мне снилась тоска – безграничная и безбрежная, как мировой океан. Тоска, помноженная на одиночество; тоска, укрытая старой вуалью из боли – такой древней, что сквозь дыры в ней проступали очертания окружающего мира: пара погасших солнц и пара давно уже не благословенных лун.
Мне снилась тоска по Кибертрону – безвозвратно утраченному, растерзанному гражданской войной, – войной братоубийственной, беспощадной, жестокой и бессмысленной, – войной, которая началась ради всеобщего блага и превратилась в безвременный ад… Войной, в которой мои дети умирали и убивали.
О Господи, если только Ты слышишь меня, умоляю Тебя, прекрати это. Я бессильна здесь, я стою пред Тобой на коленях, из последних сил я взываю к Тебе. Да, они несовершенны, дети мои, но они и Твои дети, Господи! Они и Твои дети! Имей снисхождение, о Праймус, создатель всего сущего! Ты учил меня прощению и терпению, так не отворачивайся же сейчас от меня, не отворачивайся, умоляю!.. Прости меня, прости детей наших, ведь они еще так малы и бессмысленны! Не отворачивай от нас лик Свой, Господи!
Мой мир болен, он страдает и истекает кровью: ею наполнились моря, реки и озёра. Соль нашей земли – бесценный энергон – утекает в никуда. Дети мои гибнут, даже лучшие из них, сильнейшие и мудрейшие – дети, тронутые при рождении Твоею дланью, – даже они утратили веру. Даже они уже не надеются…
Если они согрешили против Тебя, Господи, покарай меня! Накажи меня. Я готова принять любую кару. С радостью и с благодарностью склонюсь я под Твоим карающим мечом. Только об одном молю, Господи, не оставляй мой народ.
Не оставляй наш народ, о Великий Праймус!
У меня не осталось ничего, о Господи! Кроме детей моих, у меня ничего не осталось! И я прошу, Господи, если Тебе нужна жертва, прими ее из моих рук. Убей меня, отправь в небытие, но не обращай гнев Свой против Кибертрона!
Может быть, Господи, Ты ушёл в неведомые дали…Может быть, Тебя уже нет ни в одном из подлунных миров… Может быть, Ты был ранен в бесконечном поединке со Злом, который ведешь. Тогда прими меня, Господи, забери мою силу, забери мою жизнь, чтобы она залечила Твои раны и помогла Тебе вернуться к нам.
Прости нас, о Праймус, за нашу глупость, за наше высокомерие и невежество.
Прости нас и вернись к нам, где бы Ты ни был.
Отец, Ты наша последняя надежда, и на закате нашего мира из последних сил я, Твоя дочь, Великая Искра, Дарующая Жизнь, взываю к Тебе.
Отец!..

Танк-тонк, танк-тонк, танк-тонк, клик, клик, клик.
Танк-тонк, клик, клик, клик.
Я рывком сажусь на постели и открываю глаза: Оптимус Прайм, брат его, Лорд Протектор, Праймус, Великая Искра – эти имена звучат в моей голове и постепенно обретают образы.
Бог ты мой, вот это да… Приснится же. Сначала мой опекун рассказывал мне странные истории, и я чуть было не поверила, что он пришелец из космоса, потом мне являются вещи… Вещи, хм. Люди, то есть не совсем люди… Кибертронцы. Великая Искра. Чёрт побери… Право слово, кажется, я схожу с ума.
В коридоре слышны шаги, но это не Френзи. Походка уверенна, каблуки тяжело и чуть нервно отстукивают по паркету – опекун. Здесь, с утра? Такого раньше не бывало…
Ну что ж. «По крайней мере, солнечный свет его точно не беспокоит», – замечаю про себя, глядя в дверной проём, в котором появляется высокая, чуть сутуловатая, будто несущая на плечах тяжелое бремя, знакомая фигура. Я улыбаюсь опекуну… Нет, скорее золотистому ореолу над его головой – утреннему солнцу, льющемуся в окно.
Опекун смотрит на меня и поднимает бровь.
– Доброе утро, дитя. Рад видеть тебя в таком хорошем настроении. Что развеселило тебя?
– Простите, сэр. Доброе утро, сэр, – я сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться в голос: так забавно солнечный нимб над его головой контрастирует с рубиновыми глазами. – Доброе утро!
Опекун все еще молча, изучающе смотрит на меня, и я не могу сдержаться. Я смеюсь.
– О сэр, простите, солнце так занятно играет с вашими волосами – будто нимб у вас. Как у ангела, – я уже хохочу в голос. – И плащ золотой! А глаза красные, как у вампира. Сэр, вы простите меня? Я же правда думала, что вы вампир!
– Дитя, – я слышу тень юмора в голосе опекуна, – я все что угодно, но только не персонаж земной мифологии, который вы называете вампиром. И кровь человеческих детей я не пью. Это было бы… отвратительно. Органические соединения не имеют для меня питательной ценности. А что касается моих глаз. Если тебя это беспокоит…– я слышу тихое жужжание, как будто где-то в комнате пчела, и потом лицо моего опекуна окутывает облако из мельчайших золотистых искорок. Буквально секунда – и на меня смотрят такие же внимательные, но уже карие глаза.
На мгновение я потеряла дар речи; тысяча мыслей пронеслась в голове. Если бы от удивления и восхищения можно было выпрыгнуть из собственной кожи, именно это и произошло бы со мной. Настоящее волшебство! Лучше, чем в «Гарри Поттере», которого Френзи со скрипом разрешил мне купить на «Амазоне». Нет…Лучше, чем в «Хрониках Нарнии», лучше, чем во «Властелине колец» – да где бы то ни было, – потому что это волшебство взаправдашнее, а не литературное!
– Сэр, – говорю я тихонько, глядя во все глаза, – это прекрасная магия.
– Человеческое дитя, это не магия, а технология, доступная моему виду, и зовётся она голоформа.
– Зачем?.. – только и спрашиваю я.
– Вопрос выживания на этой планете. Мои реальные размеры не позволили бы общаться с тобой в данной обстановке. Скажем так, возникли бы некоторые осложнения, не нужные ни тебе, ни мне.

Я молчу и внимательно, опять как впервые, рассматриваю опекуна: идеально уложенные волосы, гладкая кожа, лицо ухоженное – точно у голливудской звезды. Только морщинка между бровей говорит о том, что этому человеку свойственно проявление эмоций – хмуриться, например. И все это понарошку. Dedication to an illusion. Голоформа – чтобы обманывать, скрываться, выживать в иных мирах. Довольно много противоречивой информации для одного раза, не так ли? И безумно интересно: как же вы все-таки по-настоящему выглядите, сэр?..
Но эти мысли я оставляю при себе. Мой опекун тем временем присаживается на край кровати. На тонких губах его играет саркастическая ухмылка. Мне почему-то кажется, что сердечные улыбки – также, как и улыбки искренней радости, ему несвойственны.
Если эта, как он сказал, голоформа имеет хоть что-то общее с его реальным обликом, то только в трёх реалиях я могла бы представить его: в научной лаборатории, у трона тирана и в бою. Всё. Хотела бы я ошибаться…
– Дитя, – прерывает молчание мой опекун, – мне нужно кое-что тебе рассказать, а ты слушай и запоминай. Считай это инструктажем на случай чрезвычайной ситуации.
Я хочу переспросить, но он останавливает меня жестом:
– Потом. Смирись, сегодня вместо Френзи буду учить тебя я. Первое: как только осознаешь, что экстренная ситуация наступила, отключи и выбрось свой смартфон – по нему тебя могут отследить. Если в этот момент ты будешь в движении, бросай его в противоположную сторону.
Второе: в холле на столе лежит сумка. В ней ты найдёшь предметы первой необходимости, карту, деньги – и нет, предупреждая твою ухмылку, отнюдь не два ствола, но кое-что получше. Документы. На случай ЧП мы не даем тебе людское оружие, потому что оно будет бесполезно против тех, кто может преследовать тебя, случись такое. Твоя сила в скорости и незаметности. Вспомни все, чему учил тебя Френзи: уходи быстро, тихо и постарайся не оставлять следов. Когда мы закончим этот разговор, ты пойдешь в холл и осмотришь содержимое сумки. Можешь добавить туда что-то, сознавая, что это что-то не должно быть объемным и тяжелым, дабы не останавливать тебя в пути, а также электронным. Запомни главное правило: в экстренной ситуации твои самые страшные враги – телефоны, компьютеры, камеры наружного наблюдения, банкоматы и тому подобное. Если тебе не повезет и экстремальная ситуация настигнет тебя на улице – домой не возвращайся. Беги.
Третье: что бы ты ни увидела, что бы ты ни услышала – беги. Не останавливайся. Ты можешь увидеть меня или Френзи в странных ситуациях и состояниях, в том числе и в бою. Не пытайся вмешиваться. Если меня не будет рядом, задача Френзи – обеспечить твой безопасный отход. Не мешай ему.
И последнее: что бы ни произошло, пробирайся в Лондон. В кошельке с документами – адрес банка и пароль. Выучи его. Френзи просчитает для тебя дорогу, и ты ее запомнишь. Потом листок уничтожишь.
Вот и всё. Быстро, тихо, незаметно – эти три слова должны стать твоим кредо на случай ЧП. Эти три слова, возможно, спасут тебе жизнь. Мне жаль, как ни странно, пугать тебя, но ты должна понимать, что игрушки кончились.
Я должен буду покинуть тебя на неопределенное время. Ты все поняла?
– Да, сэр. Можно два вопроса? Только два, прежде чем вы уйдете, – произношу я, пока мозг мой судорожно работает, анализируя и сопоставляя информацию, полученную в последнее время.
– Слушаю, – кривится опекун.
– Что случится с вами, сэр? И кто – я?
В ответ опекун лишь качает головой, и внезапно, рассыпавшись тысячей золотых искр, его фигура исчезает.

Глава V
Набери моё имя в Гугле

Три ступени, отделяющие коридор от холла, отчего-то показались бесконечными.
Танк-тонк – шаг, танк-тонк – ещё один, танк-тонк – и последний. Шажок к столу – за маму, которой у тебя нет, шажок – за несуществующего папу, два шажка – за опекуна и Френзи – ага. Небольшая плоская сумка, кажется, кожаная – планшет бы влез, но нет, планшет нельзя. Что у нас тут? Угу, карта. Так, читаем: самая полная туристическая карта Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, на обороте – подробная карта Лондона, крестик чуть левее центра – видимо, банк. У, какая роскошь, и карта метро тут есть, и тоже крестик на станции – видимо, снова банк.
Посмотрим, что ещё входит в этот «детский набор»: пакетик с красным крестом – бинт, антисептик, пластырь, блистер «Анадина», пластиковая расческа (зачем?), влажные салфетки. Прекрасно, я готова встретить любую опасность во всеоружии. Так, и наконец – вот он, бумажник.
Деньги… Никогда, сколько себя помню, не доводилось держать в руках настоящих, живых денег – оно и понятно: некому и не за что было платить. Да, мне всегда разрешалось заказывать себе кое-что в интернете: одежду, книги, кино и музыку – помимо того, что приносил опекун. Но никогда, ни единого раза за все это время я не видела курьера. Френзи однажды выдал мне пластиковую карту – кредитку, что ли? – наименование банка на ней указано не было, и разрешил делать покупки в своё удовольствие, но с одним условием: в обратных координатах всегда указывать адрес из списка, что был приложен к карте. И да, на один и тот же адрес подряд два заказа нельзя было делать.
Не знаю… Не знаю, как это у них работало. Не понимаю, как шаблонные формы заказа пропускали меня к следующему этапу без указания адреса доставки… Я не знала и не хотела знать, покуда Френзи продолжал приносить коробки с тем, что мне было нужно. А нужно мне было не так уж много. Скажу честно, я не стремилась даже попробовать разорить опекуна. Просто иногда покупка пары книг или дисков привносила приятное разнообразие в моё странное заточение. Естественно, даже если я и была фактически уверена, что мои перемещения по Сети отслеживаются до последнего клика, возможность самостоятельно заказать себе что-то была отдушиной, иллюзией самостоятельности. Но де факто… Де факто наличных денег в руках я раньше не держала или не помню об этом.
Наличные деньги. Бумага. Не такая, как в книгах, но и не обёрточная тоже. Все банкноты разные: одни ломкие, хрусткие и почти совершенно гладкие, другие – не иначе как многократно смятые и разглаженные, верхний край заметно истёрт по центру (ну да, за серединку же тянешь, когда из бумажника достаёшь), уголки со следами заломов. Интересно: купюры в пятьдесят и двадцать фунтов не только больше по размеру и, кажется, плотнее наощупь, но и выглядят куда новее, и как будто меньше бывали в использовании. Неужто крупные суммы внушают людям большее уважение? Я узнаю лица: вот весьма помятая Элизабет Фрай читает заключенным Ньюгейтской тюрьмы, а вот ничего себе такой Чарльз Дарвин – на новенькой десятке в профиль. На зеленовато-лиловой двадцатке, опять же в профиль, –индифферентно выглядящий Адам Смит – помню, помню: «отец экономики». И наконец, на самой крупной (и по размеру, и по номиналу) купюре – Болтон и Уатт, богатый промышленник и его деловой партнёр, гениальный инженер.
Подношу портмоне к лицу: пахнет кожей, больше ничем. Никакого особенного запаха (сразу вспоминается древнеримское «Деньги не пахнут») – вот и всё знакомство.
Помимо денег в кошельке две пластиковые карты: транспортная Zip Oyster Photocard и ID-карта гражданина Великобритании на имя Эбби Смит (Abbie Smith), пол женский, место рождения – Лондон, дата рождения – 09.01.1998 года. Читаю и перечитываю имя, которое теперь, видимо, считается моим, и меня разбирает истерический смех.
Эбби Смит? Неужто и правда список самых распространенных имён Великобритании? Ха! Меня надули. Меня назвали в честь клише, которое опекуну со товарищи отрыгнул Гугл! Да… Я могу быть довольна. Теперь у меня есть имя.
Получи и ни в чем себе не отказывай!
Отчего же так хочется плакать? Хочется сжаться комок и исчезнуть, стать маленькой и незаметной, выплакать все эти незаданные вопросы, выплакать собственное безвременье, безымянность, неприкаянность. Кто я? Что я, Эбби, чтоб её, Смит, знаю о себе?
Хочется пропасть, провалиться, перестать быть, знать, ощущать, но я слышу: «Эбби!» – это Френзи ищет меня.
Меня обуревает желание наорать на эту говорящую консервную банку, швырнуть в него чем-то тяжелым, но вместо этого я продолжаю плакать. Он смотрит на меня, его оптика мигает, и я слышу щелчки и лёгкое кликанье – работают его системы, вероятно.
– Не называй меня так! – кричу я сквозь слёзы. – Я не Эбби!
– Это не важно, – отвечает Френзи на удивление ровно и спокойно. ¬ – Я ведь тоже не твой домашний пудель. С чем-то приходится мириться, c’est la vie, детка. Ты, конечно, можешь дальше сидеть тут и оплакивать свою поганую судьбу, но я рекомендую тебе все-таки собрать силы в кулак и не отлынивать от тренировок. Если тебе дорога жизнь.
«Дорога ли мне жизнь, не дорога ли, а выбора все равно нет», – отвечаю про себя, размазывая по щекам слёзы.
Френзи гоняет меня по вересковым пустошам до полного изнеможения, до самого вечера – с коротким перерывом на обед. Если бы это было первое занятие подобного рода, назавтра я не встала бы с постели. Никогда не думала, что скажу так: но хорошо, что я привыкла.
Под привычное тиканье я возвращаюсь в дом, совершенно бездумно спрягаю французские глаголы под чутким руководством своего маленького тюремщика, потом отправляюсь в комнату – якобы спать.
Но какой уж тут сон, когда моя просто странная жизнь превратилась в научно-фантастический сериал с элементами триллера. Иногда мне кажется, что все это сон и бред, и на самом деле я лежу в смирительной рубашке в комнате с мягкими стенами, а добрые врачи колют мне уколы. Как проверить, знает кто-нибудь?
Вообще же, если попытаться проанализировать сложившуюся ситуацию, мы имеем нерешаемое уравнение, в котором нет ни одного известного члена, зато есть х – я, у – опекун. Поделим нас на странное предупреждение об опасности (z). Хорошо, пусть это предупреждение о серьезной опасности: возведем z в квадрат. Еще прибавим какой-то лондонский банк (скажем, пусть будет n) и помножим на мою полную изоляцию (k). Я не могу решить. Кто может?
Так, стараясь не паниковать и не увязать слишком глубоко в подобных размышлениях, я провожу еще какое-то время, но вскоре осознаю, что находиться одна в замкнутом пространстве больше не могу. Я делаю несколько шагов по комнате, потом выхожу в коридор и замечаю на подоконнике, прямо напротив двери в мою комнату, Френзи. В первую секунду я не могу понять, что с ним не так, а потом до меня доходит: он абсолютно бездвижен, его оптика темна и безжизненна. Тут мне становится весьма не по себе, особенно если учесть события последних дней. Я прислушиваюсь, но в доме царит абсолютная тишина – монотонное тиканье нельзя считать посторонним звуком. Я медленно протягиваю к Френзи руку – с лёгким жужжанием его взгляд оживает, и вот я уже лежу на полу, ко лбу приставлено дуло какого-то оружия, шею холодит лезвие. Красота!
– Я мог убить тебя, хлюпик! Ты понимаешь, что ты творишь!? – взрывается мой надсмотрщик и телохранитель.
– Что ж не убил-то? –пытаюсь парировать, хотя в моем положении это может показаться затруднительным.
– Реакция хорошая, – только и отвечает Френзи.
Ощущение холодного металла пропадает мгновенно – я даже не успеваю понять, куда он спрятал оружие.
– Что с тобой было? – спрашиваю я. – Мне показалось, что ты был отключен.
Френзи несколько секунд изучает меня с таким видом, как будто я сказала бог знает какую чушь:
– Слава Праймусу, нет. Если бы я был перманентно офлайн, твои шансы остаться онлайн были бы крайне невелики. Это всего лишь цикл перезагрузки и дефрагментации – то же самое, что сон для тебя. Время, необходимое системе, чтобы обновиться, исправить мелкие ошибки и так далее.
– Так ты спал? Прости, что разбудила тебя. Никогда не думала… Удивительно.
– Ты еще скажи, что я от розетки заряжаюсь, – проворчал Френзи.
В ответ я удивленно смотрю на него: я никогда не задумывалась над тем, как он функционирует.
– Нет, ну посмотри на неё! – Френзи явно эта ситуация больше веселит, чем раздражает. – Шеф тебе всё на пальцах объяснил, а ты все никак не прогонишь через свой центральный процессор этот мизер информации, органическая!
– Подожди-подожди, – выдыхаю я, – так ты не японский робот?
Френзи прикрывает оптику руками-манипуляторами и начинает раскачиваться из стороны в сторону, издавая при этом какие-то странные щёлкающие звуки. Смеется он, что ли? Или у него истерика?
– Хлюпик, – говорит он почти ласково, – я имею к вашей планете примерно такое же отношение, как ты – к классическому русскому балету. То есть ни-ка-ко-го! Во имя Искры, думай – прежде чем говорить!
– Ты упомянул Праймуса и Искру, – говорю я. – Понимаешь, это может показаться странным, но я уже слышала о них. Раньше…Во сне. Ты не мог бы объяснить мне?
– Пятиминутка религиозного воспитания? ¬– Френзи заметно колеблется. – Но раз ты всё равно не спишь, я мог бы рассказать тебе кое-что.

Глава VI
Неплатоновские диалоги
Ночь.
Существует расхожее мнение, что это самое таинственное время суток. Недаром преступления совершаются именно ночью. Недаром именно ночью люди поверяют друг другу самые сокровенные тайны. Недаром именно при свете звезд признаются в любви, ненависти – в общем, признаются.
Для меня же ночь – всего лишь время сна, не более. Ежедневные занятия и тренировки оставляют только одно желание – выспаться. «На том свете отоспишься», – сказал как-то Френзи, и с тех пор я то и дело вспоминаю: есть «этот» свет (здесь и сейчас, вчера, сегодня, завтра) и странный, удивительный, неизведанный и неведомый «тот» свет.
Сейчас мы одни, и осознавать, ощущать это – невероятно. Как будто вдвоем на необитаемом острове, вдвоем – в пустоте. Хочется поговорить, но столько вопросов, столько вопросов… Я боюсь, что диалога не получится. Впервые за все это время я боюсь говорить, страшусь слушать. Слышать.
Сфокусироваться, собраться. Слышать и запоминать, что скажет Френзи, – это может быть важно; это может рассказать кое-что и обо мне самой. Кто ты, Эбби Смит? Интересно, настанет ли день, когда я вдруг открою глаза, взгляну на всё, как впервые, и больше не задам себе этого вопроса?
– Френзи, я не знаю… С чего начать?.. – неуверенно произношу я, откидываясь на подушку.
Френзи занял кресло возле письменного стола напротив моей кровати. Он смотрит на меня: ставни закрыты, и в кромешной темноте я не вижу его лица – только рубиновые отсветы оптики.
– Человеческое дитя, я тоже знаю не так уж много, как ни обидно это признавать. Я всего лишь бывший раб с энергонных копей далекой планеты Кибертрон. У меня нет ни академического образования, ни опыта моего нынешнего босса, ни допуска к гостайне, чтобы помочь тебе. Честно говоря, ваш вид мне вообще откровенно противен, но ты не бойся, к тебе я привык. Мне импонирует твоё желание познавать – типичное стремление спарклинга. А спарклингов я любил…
Отвечаю на твой предыдущий вопрос: Праймус и Искра. Так будет проще. Помнишь, когда-то в курсе людской философии мы говорили с тобой о дуализме: есть форма и содержание. Так? Альфа и омега, А и B, внутреннее и внешнее воплощение. И так далее… Помнишь? Вот. Ходят слухи, что этот принцип универсален, хотя ты всегда можешь уподобиться герою «Матрицы» и сказать, что ложки не существует… Не знаю, чем это тебе поможет, конечно.
Короче говоря, всегда есть пара. Есть свет и есть тьма; есть день и есть ночь; есть радость и есть грусть. Продолжай дальше антонимические пары – это задание мы с тобой тоже уже делали. Если зайдешь достаточно далеко и копнешь в меру глубоко, то получишь: есть бог и есть дьявол. Основная антитеза на крошечной планете Земля. Только вы пока не доказали существование ни одного, ни другого, в то время как мы видели Праймуса. Мы помним черты Его лица; и мы почитаем Его не из «страха божьего», как принято говорить здесь, а потому что видели дела Его. Праймус – созидатель, творец. Он создал Кибертрон и, осмелюсь предположить, хотя где-то это и сочли бы ересью, некоторые иные миры. Но коль скоро есть творец, должен быть и разрушитель, иначе принцип дуализма загнётся. Если есть вес – должен быть противовес. Ты все время слушаешь этих вульгарных Poets of the Fall, и единственная причина, почему я продолжаю приносить тебе их диски, это: “When balance slays the daemon, you find peace…” – понимание баланса. Баланса во вселенной, причем не только во Млечном пути.
Так вот, есть тот, кто создает, и тот, кто разрушает.
– Френзи! – не выдерживаю я. – Но ведь ломать не строить!
– Хлюпик, если не прекратишь воспринимать все так буквально, долго не протянешь в этом прекраснейшем из подлунных миров. Подумай: один создает жизнь, а другой – уничтожает. Если мы посмотрим с позиции живущего, то второй – это зло. А если посмотреть с другой точки зрения? Вот ваша планета, она перенаселена, но черт бы даже с этим. Представь: у львицы рождаются львята – пушистые клубочки, все эдакие Симбы из мультика. Чтобы прокормить их, мать убивает антилопу. Тебе жаль антилопу? Да, логично. А львят? Их мама не может есть траву, она плотоядная. Пищевая цепочка, вспоминаешь? Есть прелестная антилопа, воплощение красоты и грации, и есть львица-мать. Скажи, дитя, кого в этой истории ты запишешь в добродетель, а кого – в злодеи?..

Я смотрю на Френзи. Чёрт… А есть смысл в этих словах.

– Дитя, может быть, я не могу объяснить тебе это столь же наукообразно, как это сделал бы мой нынешний шеф… Но послушай моего совета, ибо я живу на свете много дольше, чем ты: не дели никогда однозначно на белое и черное. Полутона, поверь мне, могут быть весьма значимы.
Так что я не скажу тебе, кто тут весь в белом, Праймус или Юникрон, ибо оба они воплощают идею бытия.
– Расскажи мне о Великой Искре, – только и говорю я.
– «Нарисуй мне барашка», – отвечает Френзи. – Твои вопросы, спарклинг, достойны Маленького принца Экзюпери. Кстати, последний (мне кто-то рассказывал), летал в конце 1930-х – начале 1940-х с моим покойным знакомым - Джетфайром.
Великая Искра… Это медиатор, что ли. Мне не позволено говорить с тобой о Ней, прости. Но я хотел бы иметь уверенность моего нынешнего шефа в том, что ты со временем сама все вспомнишь.
– Вспомню?
– Ну ладно, оговорился, – нехотя поправляется Френзи. – Узнаешь.
– Френзи, – не отстаю я, потому что сейчас это действительно важно, – какое отношение я имею к Искре?
– Нео, Пифия сказала тебе, что ты не избранный. – Френзи наклоняется вперед, почти преодолевая расстояние между собой и моей кроватью. – Но разве это значит, что ты выходишь из игры?
– Мне некуда больше выходить… – отвечаю я, понимая, что вряд ли добьюсь от Френзи подробностей.
– «Выход есть, но всегда – в окно», как пел один русский алкоголик. Люблю русскую лирику, – совершенно индифферентно заявляет Френзи, и я отчего-то улыбаюсь.
– Ладно. Скажи мне вот что: почему вы не дадите мне то, что лежит в банке, прямо сейчас, если так принципиально, чтобы это у меня было? – я включаю ночник, и Френзи щелкает оптикой ужасно по-человечески, будто жмурится.
– Эбби, это не моего ума дело, я не знаю деталей. Но могу предположжить: мои аналитические способности пока в норме, поверь. Если бы у шефа не было проблем, если бы он не ожидал «цезарьского» клинка в спину, то ты могла бы сидеть здесь сколько душе угодно, получить приличное образование, например… И знать не знала бы обо всей этой катавасии. Поверь, дитя, мы хотели оградить тебя от этого насколько возможно.
– Френзи, извини, если задаю очень личный вопрос… Мне просто очень сложно осмыслить все происходящее…
– Почему-то последнее меня не удивляет. Давай уже.
– Ты сказал, что был рабом. Общество Кибертрона настолько отсталое, что там до сих пор рабовладельческий строй? – я понимаю, что этот вопрос может прервать наш диалог или даже поссорить нас с Френзи, но удержаться не могу. Я не знаю, почему мне так важно узнать ответ.
– О Праймус! А ты в курсе, что на Земле до сих пор полно вполне себе просвещенных государств, в которых рабство процветает?! Ты помнишь, что такое кредит, детка? Мы учили с тобой. Типичный пример. Да.
Да. Я появился на свет в энергонных копях отдаленных провинций Кибертрона. Это как угольные шахты на Земле, точнее – как алмазные. Обработанный энергон – это наша пища, наша кровь, наша плоть. Это то, что раньше планета рождала в достатке, а теперь перестала давать совсем. Помяни мое слово, дитя: гражданская война – это война за ресурсы, то есть за полный бак (или сытый желудок, как скажут здесь), за время… Время существования, время жизни.
– Но это же ужасно… – я не знаю, что сказать. Наверное, хоть раз в жизни каждый попадал в такую ситуацию: кто-то рассказывает тебе нечто поистине кошмарное, а ты вдруг сознаешь, что не в состоянии этого понять – твоя-то жизнь, получается, была слишком безоблачна.
– Угу, – Френзи откидывается в кресле, и этот жест настолько прост, повседневен, банален – как будто так сделала я, – и на миг я забываю, что говорю с существом из иного мира, иной реальности. – Только не совсем подходит слово "ужасное". Когда долгие декациклы нечем заполнить бак – это ад. Кромешный ад. Моим первым предназначением было дробить грунт в шахтах, пока не появится вожделенная жила. Со временем они появлялись все реже. А хозяева, сама понимаешь, хотели кушать три раза в день, а то и чаще, что на нас, рабов, не распространялось. Нет жилы – нет топлива, нет энергона. Хорошо, если не ранит нигде: поломка – это всегда высокозатратный сервис, и не каждый хозяин шел на такое. Иногда раненых просто выбрасывали – живых мехов, как мусор. Больных, без средств к существованию, без шанса на починку. Отправляли из шахты наверх – потом их никто не видел. Вот что самое страшное, дитя: заглянуть в оптику тем, кого отправляют на поверхность. Я не смог… Ни разу.
– Но ты сейчас здесь, что-то же изменилось?.. – спрашиваю я, надеясь, что Френзи сменит тему.
– Мне повезло. Меня купил тот, кого я рад был бы назвать хозяином... и кого считал единственным другом, – Саундвейв, – продолжает Френзи. – Он купил меня и тем самым спас. В шахте, где я был рожден и провел многие ворны, были не лучшие времена. Долгое время не могли найти ни единой жилы ценного энергона, и хозяин стал распродавать рабов. Если я правильно помню, Саундвейв оказался в тех краях случайно. Он пожалел меня, возможно… А возможно, увидел во мне что-то, о чем я сам не подозревал. Ему не нужны были симбионты, но он все-таки приобрёл меня.
Саундвейв отдал за меня свой грант на новое исследование, хотя мог бы жить на него с десяток ворнов.
Да, человеческое дитя… Здоровый раб-симбионт в те времена стоил недёшево. Но он не просто купил, он освободил меня.
– Правильно ли я понимаю, Френзи, что мой опекун не твой Саундвейв? Меня смутило, что ты говоришь «мой нынешний шеф» о моём наставнике.
– Ты довольно внимательна для человеческого ребёнка, из тебя выйдет толк. Вероятно, есть причины, по которым мой нынешний босс не сказал тебе своего имени. Я ничего не хочу знать о них, это не входит в мою должностную инструкцию. Мой первый хозяин и дорогой друг уничтожен, и у меня не было иного выбора, кроме как примкнуть к единственному выжившему.

Время. «Танк-тонк, клик, клик, клик» неисчерпаемое количество раз. Я не уверена, что готова узнать подробности истории Френзи: слишком много боли, слишком много тщательно скрытой тоски, одиночества и неприкаянности – в его тоне.
Кстати, «танк-тонк».
– Скажи, а что это за странный тикающий звук, который сопровождает меня с самого первого дня здесь?
Френзи молчит некоторое время, будто взвешивает все «за» и «против»:
– Ничего особенного для тебя, очередная технология – силовое поле. Оно замкнуто на шефа: пока оно «тикает», как ты выразилась, все хорошо – контора пишет, шестеренки крутятся. Но если, если только ты услышишь необычную, непривычную тишину – беги. Беги и не оглядывайся. Поняла?
– Хорошо. Спасибо, это я услышала и в прошлый раз, – отговариваюсь я и оборачиваюсь к окну. – Можно открыть ставни?
– На здоровье, – говорит Френзи. – Солнце скоро взойдет. Знала ли ты, что именно у человечества оказался самый красивый вид на галактику?..
– Нет… – задумчиво отвечаю я, рассматривая редкие звезды, которые медленно тают на фоне светлеющего неба.
– Теперь знаешь, – говорит Френзи. – На сегодня разговор окончен. Впереди длинный день. Поспи пару часов, я подниму тебя в десять.
С этими словами он спрыгивает с кресла и мгновенно исчезает за дверью.

Танк-тонк, клик, клик, клик. Я лежу и слушаю силовое поле; теперь я знаю, что это оно.
Я засыпаю, думая о Френзи и его непростой судьбе в таинственных копях, о моём опекуне, который отказывается назвать своё имя, о далёких мирах и мерцающих звёздах, о завтрашнем дне и о том, что я хотела бы, чтобы он не оказался последним…

Глава VII
Слушая тишину

Есть на свете множество вещей, на которые мы привыкли не обращать внимания, – сама жизнь, например. Наступление утра, дня или ночи, смена времен года, тиканье часов и движение стрелок для нас тоже априорны.

Наверное, помни мы, что у всего – в том числе и у времени – есть конец; помни мы, что оно с каждой секундой утекает безвозвратно; помни мы, что сегодняшний день уже завтра превратится во вчерашний; помни мы обо всем этом – сошли бы с ума.

Меня зовут Эбби Смит, и я, хочется верить, пока далека от помешательства и умопомрачения.
Меня зовут Эбби Смит, но это имя, пусть и единственное, что у меня есть, стоит недорого, тогда как время и только время приобрело сейчас особенное значение.
Меня зовут Эбби Смит, и я, если кому-то интересно, пребываю в смятении.

Невозможно постоянно жить в ожидании, как в камере смертника: не пришли вчера, сегодня – придут завтра? Или не придут? Согласно теории вероятности, каковы шансы?

Да, знаю, Френзи сказал бы, что пример нерелевантен ситуации: приговоренный знает, чем кончится его путь, он прекрасно осведомлен о неотвратимости кары, в то время как я подобного знания лишена. Еще, конечно, не стоит забывать о флюктуациях реальности и относительности заданного вектора: всякий же имеет право надеяться на амнистию? На то, например, что электрический стул или фатальную инъекцию заменят на пожизненное?.. И можно тогда спокойно, по-буддистски отрешенно и удовлетворенно ждать смерти от старости или болезни; погрузиться в себя или даже читать, если в одиночке положены книги, – вчерашний смертник может так даже стать анонимным энциклопедистом.

Занятно и привлекательно звучит, если подумать – если поверить, что изменение приговора возможно, что «минует чаша сия». Согласно теории вероятности опять же, каковы шансы?

Люди привыкли мерить время событиями. Что-то произошло – время прошло. А ничего не происходит – время будто и не идёт, не бежит, не летит – стоит; на самом же деле кто-то невидимый и жестокий неумолимо отсчитывает секунды, откусывает по кусочку от остатка нашего бытия – моего, вашего, чьего бы то ни было. Только если помнить об этом каждую секунду, если ежеминутно ощущать конечность своего пути и провожать всякий миг, как последний, – стоит ли Париж мессы? Стоит ли так жить?
Меня зовут Эбби Смит, и в свои придуманные семнадцать я уверена только в одном: в реальности не существует безвременья. Оно возможно только у нас в голове, ибо именно там «происходит все самое интересное», как сказал один условно добрый волшебник. Да чего уж греха таить: если вдуматься, всякая рефлексирующая голова – та самая камера смертника. С тем лишь отличием, что интерьеры – обои в полосочку или в цветочек – каждый волен выбирать сам.

Ещё историю?
Представьте огромные песочные часы, где под стеклом скрыт целый мир – пустыня. Ярко-голубое небо, слепящее солнце, ни облачка над головой, единственный звук – шорох песка.
Только когда порывы горячего ветра вдруг разрывают марево, взметая вверх мириады песчинок и нещадно хлеща, словно стремясь сорвать со случайного путника одежду и кожу, можно поверить, что время здесь все-таки не остановилось.

Это мир, не знавший дуновения прохладного ветерка, или шепота листвы, или стука дождевых капель по крыше. Тут лишь изредка проскользнет змея, проскочит на кривых лапках ящерица в поисках тени от камешка.
В остальное время марево пустыни олицетворяет безвременье – сродни тому, в которое погружается заключённый одиночки, потеряв счет месяцам, числам и часам.

Я никогда не видела пустыни. Жестокий ветер не обжигал моего лица, и я могу только представлять, каковы на вкус последние капли воды из нагретой фляги; но я верю, что в каждых песочных часах, даже в тех, что стоят на моем столе, если присмотреться, можно различить очертания изменчивых барханов, а под конец, когда почти иссякнет песок, в узком отверстии импровизированной временной воронки должны застревать мелкие камешки и кости неперешедших, остовы самолётов, обрывки блокнотных листов с нарисованными барашками и сухие розы.

Моя жизнь изначально была подчинена рутине безвременья: до определенного момента совершенно не важно было, какой сегодня день, месяц или год. Теперь все иначе: я могу думать лишь о том, что будет, когда моё время в этом пустом тикающем доме истечёт. Закончится ли вместе с ним и моё земное существование – как знать?

Политика бездействия и слепого ожидания мне нисколько не близка, и расплывчатое «Ты могла бы сидеть здесь сколько душе угодно» только порождает вопросы, сомнения и, как следствие, раздражение.

Единственное, что привносит долю умиротворения в мою душу, – созерцание цветущих вересковых пустошей. Незаметно наступил сентябрь… Еще одна странность моей жизни: даже цветы поблизости – предвестники не весны, а осени.

Но какое это все-таки удовольствие: лечь наземь, закрыть глаза и, перебирая пальцами жесткие вересковые стебли с удивительно нежными соцветиями, слушать ветер. Музыка ветра не метафора, это чистая правда: ничем не замутненный звук, струящийся, как дыхание, как песня без слов, и окутывающий меня.
А когда ветер стихает, наступает полная тишина, и, если закрыть глаза и оставить себе только ощущение чуть нагретой сентябрьским солнцем земли, можно представить, что ты паришь. В безвременье. Иллюзорном и парадоксально ограниченном. Можно послушать тишину, которую нарушает лишь легкий шепот трав.

Тишину.

Господи.

Тишину, внезапно прерываемую истерически заходящимся «клик-клик-клик», и снова – абсолютную.

Это плохо, это очень-очень плохо.

Такое чувство, что щёлканье силового поля переместилось в мою голову. «Танк-тонк» – отключить телефон и в сторону его; «клик» – сумка со мной; «клик» – бежать. «Клик-клик-клик» – куда?

О Праймус. Куда?

Местность передо мной уже не совпадает с тем, что я привыкла видеть; не так уж бесконечны оказались вересковые пустоши – где-то впереди явно шумит автострада. Минус еще одна иллюзия.

Я бросаю взгляд на дом и в ужасе замираю: свет, звук, цвет – всего слишком много и всё слишком ярко. Какофония звуков такая, что кажется, будто идёт война, но это, кажется, она и есть… Над домом, который уже не выглядит таким огромным, возвышается серый исполин. Он поднимает руку, которая трансформируется в огромную пушку, и единственным выстрелом превращает двухэтажное строение из кирпича и дерева в руины.

Самое мудрое решение: если не бежать прочь, то и не стоять в полный рост – упасть в вереск и ждать.
Я чувствую жар и запах гари: ах да, конечно, только что взорвали мой дом. Да-да, точно.
Пламени не видно, и в голове успевает отпечататься: слишком большая мощность взрыва, потому очень быстро нечему стало гореть.
Френзи? Френзи! Где Френзи?

Внутренний императив, несмотря на все, чему учили меня раньше, толкает к дому – вернуться, убедиться. Убедиться в чем? Жив или мертв? Но все-таки я не двигаюсь, бесконечно долго лежу, прижавшись к земле и тупо глядя на собственные руки: левая почему-то в крови. С интересом слежу, как на тыльной стороне ладони появляются новые капли. Какие смешные размытые у них края. Что-то щекочет шею, и, коснувшись её рукой, чтобы утереть хорошенько, я понимаю: левое ухо кровоточит.
Вот почему единственное, что я слышу сквозь нарастающую головную боль, это монотонный шум, отдалённый гул.

Какая-то тень скрывает на мгновение солнце– я приподнимаю голову и вижу реактивный самолёт, внезапно пикирующий прямо на стоящего на развалинах дома гиганта. Его движение попирает немногие известные мне законы физики и аэродинамики. Не долетев сколько-то ярдов до цели, самолёт прямо в воздухе мгновенно меняет форму, трансформируясь, – и в отдалении я наблюдаю теперь уже двух металлических мужчин непомерного роста. Роботов?

Даже понимая, что от этого зависит моя жизнь, не могу сдвинуться с места и отвести от них взгляд.

«К счастью, они далеко, а я в сравнении с ними мизерно мала: еще есть шансы остаться незамеченной», – пытаюсь оправдать собственное любопытство и одновременно успокоиться. Но моя самонадеянность тут же оказывается развенчана пронзительным алым взглядом, который следует за едва заметным движением головы крылатого гиганта. Две вещи я понимаю сразу: глаза опекуна я узнаю везде, а он, в свою очередь, точно знает, куда смотреть.

От страха я резко падаю ниц, вжимаясь горящей щекой в землю. Голова взрывается болью, я совсем не вижу, и не слышу, и, пожалуй, ничего не осознаю, кроме одного слова, огромного, объемного, опаляющего, звенящего и пульсирующего в мозгу: «Уходи!»

…И всё. Снова тихо. Я в который раз приподнимаю голову: крылатый робот, мой опекун, стоя спиной ко мне, склоняется в куртуазном полупоклоне, насколько подобная аналогия применима к двадцатиметровому гиганту. Он отступает на несколько шагов от того, кто только что сравнял с землёй наш дом. Наконец, опекун встает в полный рост и гордо расправляет белые с красной окантовкой крылья.
Сейчас я понимаю: мне был обеспечен отход. Пока закрыт обзор противнику, я могу бежать. И делать это надо быстро, не оглядываясь, иначе сама жена Лота, боюсь, мне позавидует.
Но всё-таки я совершаю ошибку. Прежде чем я побегу что есть силы, прежде чем оставлю всё, что стало привычным и знакомым, я бросаю последний взгляд назад. И одного короткого взгляда достаточно, чтобы всё встало на свои места, чтобы я узнала в фигуре серого гиганта, попирающего остатки моего дома, Великого Лорда Протектора Мегатронуса.

Я почти ничего не слышу, но то, как содрогается земля, подбрасывая меня вверх и заставляя падать и спотыкаться, и то, как больно бьют в спину камни, и то, как обжигает кожу раскалённый воздух, – всё говорит о том, что за моей спиной идёт бой.

«Клик-клик-клик» в голове звучит ответом на каждый удар кроссовок о землю.
Пока достанет сил, я буду бежать. В большой мир за границами защитного поля, к людям, в Лондон – куда угодно.

Всё, что угодно, только не тишина. Всё, что угодно, только не безвременье.

Глава VIII
Дитя человеческое
Городок Скарборо был милейшим местечком в Северном Йоркшире: всего пятьдесят тысяч жителей, парочка довольно симпатичных частных отелей, холодная красота пейзажей, камни, безбрежные вересковые пустоши неподалеку, пронизывающие морские ветра… Ну, последнее на любителя, конечно же.

Нельзя сказать, что это место было туристической Меккой, но всё-таки северная романтика привлекала многих, в том числе и Нила Уоррингтона, лондонского фотографа, несостоявшегося драматурга, многократно разведенного сорокалетнего мужчину, испытывающего все прелести кризиса то ли творческого, то ли среднего возраста.

Дней десять назад Нил, по совету своего столичного психотерапевта, собрал рюкзак, взял два билета до Йорка, фотокамеру и сына от крайне неудачного второго брака, семилетнего Джонатана, чтобы отправиться в путешествие по северу Англии.

В настоящий момент фотограф был близок к панике: они с Джонатаном сбились с маршрута, проще говоря, банально потерялись на пути из Скарборо в Йорк. Казалось бы, всего сорок восемь миль, но каким образом вместо Малтона они были сейчас в Торнтон Дейле?

Мистер Уоррингтон перезагрузил навигатор, который внезапно отказался работать, трижды сверился с картой и ничего нового не узнал, но факт оставался фактом: они заблудились в трех соснах, точнее, в двух трассах. Когда Нил осознал, что в сотовом садится батарейка, а зарядного устройства поблизости не видать. Он в очередной раз пожалел, что выбрал семейную поездку вместо курса старых добрых антидепрессантов. Где же эта чёртова зарядка?

– Джонатан, зарядку не видел? – без особой надежды спросил Нил.
– Видел, – с готовностью подтвердил сын. – Ты оставил ее в розетке, в кафе в Скарборо, где мы обедали.
– Черт побери! Что ж ты мне не сказал? – Уоррингтон был почти зол. – Мы сейчас с тобой не только без навигатора, но и без связи останемся.

Джонатан молчал на заднем сидении.
«А что тут непонятного? – думал он. – Мне надоело слушать радио, смотреть телевизор, постоянно развлекать себя самому. Зачем было устраивать отпуск, если ты почти не говоришь со мной, а только сидишь в интернете».
Но Джонатан был умным мальчиком, поэтому вслух ничего не сказал.

Нил Уоррингтон тем временем смирился с необходимостью сделать крюк, свернув от Пиккеринга на А-169 до Малтона… А оттуда уже и до Йорка рукой подать.

Какое-то время отец и сын ехали в молчании, да и вообще было тихо. «Что за места?! – возмущался про себя Уоррингтон. – Даже радио толком не ловит».

Сначала Нил подумал, что странные звуки чудятся ему от усталости, переизбытка свежего воздуха или еще чего-то, но когда вдалеке справа он увидел ещё и дым, то искренне удивился: не самое ожидаемое место для проведения военных испытаний или учений.

– Папа, что там так грохочет? – подал голос Джонатан.
– А бог его знает. Может, учения, а может – здание какое сносят.
– Тогда это должно быть очень большое здание, папа? И не одно? – Джонатан был готов говорить на любую тему, лишь бы отец продолжал разговор.
– Мгм. – только и ответил мистер Уоррингтон, быстро потеряв интерес к произошедшему и сожалея лишь о том, что надо экономить батарейку да 4G пропал, а то можно было бы запостить знатные клубы дыма в фейсбуке.
– Па-ап, а может, подвезем девушку? – вдруг спросил Джонатан и потянулся к водительскому сидению, игнорируя тугой ремень безопасности.

Действительно, впереди кто-то голосовал. На первый взгляд, ничего необычного, если бы это не была дорога на Малтон, в котором проживает от силы тысяч десять человек. Тут пешком дойти проще, чем ловить машину: так до завтра простоять можно…
Нил Уоррингтон притормозил и собирался было даже опустить стекло, как внезапно левая передняя дверь резко открылась и незнакомая девушка буквально влетела в салон.
– Сэр, пожалуйста, поезжайте скорее. Здесь небезопасно. Мы поговорим с вами по дороге, – выдохнула она.

Уж кем-кем, а дураком Нил не был: затравленный взгляд случайной пассажирки, сбившееся дыхание, запекшаяся кровь на шее и руках – всё это говорило о какой-то тёмненькой истории; фотограф трижды пожалел, что послушался сына, но прибавил газу.

Джонатан тем временем рассматривал новую попутчицу во все глаза. Он же первым нарушил молчание:

– Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Почему ты в крови? Ты упала или подралась? Если подралась, то с кем? Почему? В школе я подрался с Томми, потому что он обзывал меня конопатым. Я чуть не сломал ему нос, так учительница говорила, а он… А он прокусил мне палец, вот смотри, какой шрам!

Мистер Уоррингтон понятия не имел, что делать. С одной стороны, болтовня Джонатана его раздражала, с другой – он мучительно не мог решить, как поступить с девушкой, всё поглядывал на телефон, который упорно показывал отсутствие зоны покрытия.
Незваная попутчица сделала несколько глубоких вдохов, прикрыла глаза – как будто собиралась с мыслями, и проговорила неожиданно спокойно:

– Простите, что сразу не представилась. Меня зовут Эбби. Эбби Смит. Очень любезно, что согласились подвезти меня.
– Вы как бы не оставили нам выбора, мисс, – в ответ заметил Нил. – Я Нил Уоррингтон. Скажите, куда Вы направляетесь? Потому что мы едем в Малтон, – откровенно говоря, у него не было ни малейшего желания продолжать путь со странной девицей до самого Йорка.
– А я Джонатан, – как водится, встрял в разговор мальчик. – Мне семь лет! А тебе?
– Очень приятно, – к чести Эбби стоит сказать, что вежливая улыбка у неё вполне получилась. – Тогда я постараюсь ответить на все вопросы сразу. Мистер Уоррингтон, я направляюсь в Йорк, но Малтон вполне подойдёт. Там ведь автобусная станция, не так ли? И мне семнадцать лет, Джонатан.
– Мы не местные, мисс Смит. Так что насчет автобусной станции это вам лучше знать, – проговорил Уоррингтон-старший.

Джонатан тем временем извернулся и ухитрился просунуть голову между водительским и пассажирским сидениями. Эбби восхищенно и с изумлением изучала лицо мальчика: дружелюбие, интерес, любознательность, много подавленной энергии – «веди себя хорошо!», когда хочется бегать, прыгать и кричать. Свет. Много света. «Интересно, в детях всегда столько света? Или это свойственно всем людям?» – спрашивала себя она, переводя взгляд на мужчину за рулём: напряжение, злость, немного страха, нежелание неприятностей, скука, скука, скука, амбиции, много нереализованных амбиций, немного света, капля таланта, малодушие – вот так коктейль. «А как они меня видят? – задумалась девушка. – Видят ли они меня так же или как-то иначе?..»

В этот миг она горько пожалела об отсутствии Френзи или опекуна рядом.
«О боже. Опекун. Я убежала и оставила его. Убежала. Оставила».

– Что с тобой случилось? Тебе больно? – то ли мальчик говорил очень тихо, то ли слух к Эбби вернулся не до конца. – Мама говорит, что, когда бывает больно, полезно поплакать. Мы никому не скажем, честно-честно.

Эбби повернулась к Джонатану и вдруг почувствовала, что из глаз струятся слёзы, и тут ничего, совершенно ничего не поделать.

Нил Уоррингтон как будто на что-то решился и наконец проговорил:
– Не хочу лезть не в своё дело, мисс, но, судя по вашему состоянию и виду… Может быть, стоит обратиться в полицию? Понимаете, я бы с радостью вам помог… Но мы с сыном можем попасть в неудобную ситуацию…

Эбби посмотрела сначала на мальчика, потом на его отца, её взгляд из растерянного стал жестким:
– Я все понимаю, сэр, и не хочу доставлять вам неудобств. Я могу выйти прямо сейчас и готова заплатить за вашу услугу сколько скажете – у меня есть деньги. Не подумайте, я не сделала ничего противозаконного… – проговорила она, вкладывая в свои слова и тон максимум уверенности, которой, по правде сказать, не чувствовала.
– Па-ап, – опять встрял Джонатан, и у Нила возникло пренеприятное предчувствие. – Папа, прошу тебя. Что тебе стоит? Нам же всё равно тоже в Йорк, в конце-то концов?
Мистер Уоррингтон колебался ровно минуту.
– Хорошо, – сказал он, непонятно к кому обращаясь, – сделаем остановку в Малтоне, оттуда до Йорка час-полтора, не больше. Можете ехать с нами, мисс Смит, и нет, платить не нужно.
– Благодарю, сэр. – сказала Эбби.
– Спасибо, папа! – взвизгнул Джонатан, даже подпрыгнул на сидении: настоящее приключение впервые за все эти дни!

Потом мальчик снова обратился к Эбби:
– Так кто тебя всё-таки побил?

Девушка на пассажирском сидении отвечать не спешила. Будто о чем-то вдруг вспомнив, она начала лихорадочно копаться в небольшой черной сумке, достала оттуда упаковку влажных салфеток и тщательно протерла лицо, шею и руки. Пальцы, казалось, жили своей собственной жизнью и предательски дрожали, и Эбби, в надежде скрыть это от попутчиков, с силой сжала в кулаке перепачканные кровью салфетки, секунду размышляя, куда же их деть; потом, будто внезапно на что-то решившись, резко запихнула бурый комок обратно в сумку, со скрежетом застегнула металлическую молнию и невидящим взглядом уставилась на дорогу.

– Нет, меня не побили, Джонатан, – проговорила Эбби через какое-то время, и её голос, прозвучавший грубо и резко в тишине, заставил Уоррингтона вздрогнуть. Только его сыну всё было нипочём: Джонатана разбирало любопытство:
– Так что? Упала?
– Всё намного проще ,– улыбка на этот раз удалась Эбби хуже. – У меня просто сосуды такие: в ушах, в глазах, в носу… Чуть перепад давления – сразу лопаются. Я привыкла уже, не обращаю внимания, – деланно непринуждённо закончила она.

Мистер Уоррингтон покосился на девушку, сидящую слева, и решил, что не его ума дело оспаривать правдоподобие легенды, хотя ни единому слову он не поверил. Джонатан же был явно разочарован.

– А почему ты такая несчастная, если тебя не побили? Тебя мама наругала? – мальчик упорно пытался найти хоть что-то необычное в их неожиданной спутнице.
– Ну, можно и так сказать…– протянула Эбби, лихорадочно анализируя факты и решая, как их стоит подать, чтобы, во-первых, не звучать совсем уж неправдоподобно, а во-вторых, не подставить хороших, в общем-то, людей.
– Надеюсь, мисс, вы не сбежали от родителей. Повторяю, не хотелось бы иметь дело с полицией… – заметил Нил Уоррингтон.

Эбби взглянула на мужчину, – в этот момент кто-то внутри как будто махнул рукой на всё происходящее: хуже уже стать не могло, – и просто сказала:
– Нет, не сбежала. У меня нет родителей. Я еду в Лондон навестить двоюродную тётку, но ближайшая станция экспресса только в Йорке.
Джонатан аж подпрыгнул на заднем сидении:
– Как, нет родителей? То есть совсем нет?
– Ну да, – продолжила Эбби, – я их никогда не видела. Думаю, они или умерли, или оставили меня очень давно. Извини, дружок, я не очень люблю говорить о них.
– Почему? – не унимался мальчик, и Нил вдруг задался вопросом: отсутствие такта – это его черта, или всё-таки ребенок унаследовал это от матери?..

Девушка с виду ничуть не была обеспокоена вопросом. Она просто улыбнулась и продолжила, сев вполоборота, чтобы видеть и водителя, и его сына.

– Это трудно сказать, знаешь ли…Хотя… Вот есть у тебя вещи, которые ты не понимаешь?
– Почему мама с папой развелись! – почти выкрикнул мальчик, но вдруг резко прикрыл ладошкой рот.
Эбби грустно смотрела на него, и ей казалось, что сейчас она познаёт идиому «читать кого-то как открытую книгу»: такая грусть, такая недетская тоска струилась и глаз Джонатана.
– И я думаю, – полувопросительно проговорила она, – ты не любишь говорить об этом? Не самая веселая тема, чтобы поболтать в дороге… Да и вдвойне печально говорить о чём-то, что не только непонятно лично тебе, но ещё и расстраивает… Может, у тебя по-другому, но со мной так: я не знаю, отчего у меня нет родителей, и не уверена, будет ли у меня когда-то ответ на этот вопрос.
– Да, – Джонатан был удивлён, что кто-то так просто и странно по-взрослому разговаривает с ним и внезапно понимает его; он даже позабыл о присутствии отца, чьего внимания упорно пытался добиться. – Давай не будем про твоих родителей. С кем ты живёшь? В каком классе учишься? Какие у тебя оценки в школе?
– Я жила… живу с дальним родственником, который заботится обо мне. – Эбби проглотила слово «опекун», не смогла произнести его вслух: до сих пор перед глазами стояла непомерная фигура Лорда Великого Протектора, против которого выступил некто с таким знакомым взглядом. – Учусь я нормально, но в последнее время мне нельзя было ходить в школу из-за проблем с сосудами.
– А… – протянул Джонатан, и Эбби решила брать инициативу в свои руки.
– А как учишься ты? У тебя есть любимый урок?
– Я не очень люблю ходить в школу, – застенчиво сказал мальчик, – но очень люблю уроки о природе. Учительница водит нас в парк, а в прошлом месяце мы даже ездили в заповедник. Смотрим всякие растения, животных. Я всё хорошо понимаю.
– А нелюбимый урок есть? – Эбби улыбалась: это краем глаза заметил Уоррингтон. Его поразило, что в её улыбке не было и толики снисхождения, – их странной попутчице действительно было интересно, что скажет его малолетний сын. Тут Нил ощутил нечто непривычное: возможно, гордость? «Раньше, – думал он, – я и не обращал внимания, какие у Джонни стали суждения. Совсем большой».

Эмоции и чувства фотографа звучали довольно странно для Эбби. Она всё еще не могла понять, как обращаться с этими несказанными словами, с информацией, которую мужчина и мальчик транслируют ей. Больше всего смущало, что она никогда ни о чём подобном не слышала и не читала. Когда Френзи рассказывал о правилах общения, о психологии, он об этом тоже не упоминал. На ум приходили изученные когда-то лингвистические работы об эксплицитных и имплицитных смыслах, о явных и скрытых значениях. «Не то, всё не то! На кой чёрт вообще исследовать, – задавалась вопросом Эбби, – если всё, что собеседник не произносит вслух, и так налицо?.. Что-то тут не сходится! Почему мне все время кажется, что это какой-то диалог глухих? Как будто я ощущаю их несказанные слова, а они мои – нет…».

Джонатан тем временем продолжал рассказывать, что самый нелюбимый урок у него – математика, а английский, например, очень даже ничего; что он любит читать, особенно про короля Артура; что мультики ему смотреть неинтересно, зато «Дискавери» – это здорово, если про природу (опять же!) или про космос; что у него не много друзей в классе; что, когда он подрался, было не столько больно, сколько обидно; что мама говорит не отвечать обидчику, а уходить; что, если он так делает, другие ребята обзывают его ещё больше; что он привык проводить время один, потому что мама работает сверхурочно на скорой и часто берет ночные дежурства; что он редко видит папу; что чаще всего он скучает…

Нил Уоррингтон был в шоке: за последний час он узнал о сыне больше, чем за минувшие семь лет – и вдруг ему стало страшно. Так страшно, что он резко затормозил – прямо за неброской табличкой «Добро пожаловать в Йорк». Девушка на пассажирском сидении и Джонатан, казалось, не обратили внимания на это: Эбби улыбалась, кивала головой и едва слышно угукала, а его сын говорил, говорил, говорил, будто не мог наговориться.

«Господи, – думал несостоявшийся драматург, многократно разведенный сорокалетний фотограф Нил Уоррингтон, – да девочка покруче профессионального психотерапевта! Она либо хорошо тренированная мошенница, либо экстрасенс».

На этой мысли его поймал укоряющий взгляд Эбби.
– Сэр, если бы я хотела сделать что-то плохое, то уже давно сделала бы. Давайте поедем, время дорого. А с Джонатаном и правда интересно говорить.
Нил закашлялся и выдавил:
– Как ты?..
– Узнала? – рассмеялась Эбби. – Очевидно, вы слишком громко думали, сэр. Помимо инсинуаций на мой счёт, ход ваших мыслей мне нравится. Джонатан удивительный. Вам очень повезло, что у вас такой сын. Говорите с ним почаще, а? А ты, дружок, – Эбби снова смотрела на мальчика, – не грусти. Я уверена, что всё будет хорошо. Теперь – будет. Рада была познакомиться и большое спасибо, – девушка легонько взъерошила волосы ребёнка. – Высадите меня здесь?

С этими словами Эбби отстегнула ремень, аккуратно открыла дверь и вышла из машины. Она обернулась, чтобы помахать, и Нил Уоррингтон опустил стекло.

– Рада была встретить тебя, человеческое дитя! – с нежностью произнесла она, обращаясь к Джонатану, отвернулась и как-то очень целеустремлённо поспешила вниз по улице, прочь от машины.

Нил Уоррингтон еще несколько минут не мог опомниться. Потом он всё-таки нашарил рычаг переключения передач и сказал неуверенно:

– Джонни, мы ведь с тобой не очень спешим домой, а?
– Нисколько, пап, – отсалютовал мальчик.
– Тогда как насчёт плотного обедо-ужина, м? Раз уж остановки в Малтоне у нас не получилось?
– Я страшно проголодался, пап! – поддержал инициативу мальчик.
– Ужасно интересно попробовать здешний бургер, – продолжал Нил. – Знаешь, когда я был в твоём возрасте, мы с отцом как-то поспорили, что я смогу неделю продержаться на одних рубленых котлетах, – так я их любил. И что ты думаешь?..

…Примерно такой диалог мог бы услышать всякий, кто задался бы целью подслушивать, о чем говорили в стареньком арендованном «Форде» мужчина и мальчик, временные попутчики странной девушки. Но те немногие, для кого путешествие Эбби представляло бы интерес, находились либо перманентно офлайн, либо не очень хорошо представляли пока, что именно нужно искать на просторах северной Англии, среди камней, ветров и вересковых пустошей.

Если же кто-то спросит, что стало с Нилом Уоррингтоном и Джонатаном, то с ними всё хорошо. Как и обещала Эбби, хотя сама она, возможно, не отдавала себе отчёта в том, что говорила.
Нил так и не устроил личную жизнь, но сумел пережить кризис среднего возраста и наладил отношения с сыном, с которым они до последних дней фотографа были очень близки. В старости мистер Уоррингтон уже плохо помнил детали одного осеннего дня, когда по дороге в Йорк они с Джонни заблудились и подвезли окровавленную девушку. Правда, кое-что врезалось ему в память: голубые искорки, которые сыпались с пальцев Эбби, когда она ерошила волосы его сына; странное, архаичное обращение «человеческое дитя», когда она прощалась с ними; и ярко-голубой неземной свет, который заструился тогда из её глаз.

Глава IX
Волна
Железнодорожный вокзал Йорка на Стейшн Роуд жил привычной жизнью: гости, туристы и путешественники всех мастей, а заодно и местные жители сновали по своим делам; ничей взгляд надолго не задерживался на фигуре, застывшей в нескольких шагах от главного входа.

«Обратите внимание на архитектуру: 1887 год постройки. Правда, после немецких бомбёжек времён Второй Мировой мало что тут сохранилось…»

«…Может, он не в себе. Всякое бывает…»

«Пусть он позвонит, пусть позвонит!..»

«…И вид, смотри, какой-то нездоровый, наркоманка, что ли?.. А ну пошли отсюда!»

«Проходим! Не задерживаемся!»

«Где, блядь, мой телефон?!»

«Понаехало тут всяких!»

«Черт, он на меня посмотрел!»

«Блин, вот дал бог фигуру, а я жирная, жирная!»

«Милый, я попозже перезвоню. Не могу говорить! Целую, котик!»

Эбби обессиленно прислонилась к стене вокзала и начала медленно сползать по ней, сжимая голову руками и отсчитывая спиной каждый кирпичик. Высказанные и невысказанные слова, какофония голосов, звуков города, чужих мыслей и чувств сводили её с ума – это была почти физическая боль. Не было сил встать и сделать ровно тридцать восемь (как подсчитал дотошный Френзи) шагов к кассе.
«О Праймус, как же громко вы все говорите, как громогласно думаете и чувствуете. Как вы выживаете в этом мире? Хаос и шум, броуновское движение, мельтешение – чёрт возьми, как насекомые! Гигантские насекомые! Гигантские! О нет, нет, нет – не думать ни о чем гигантском…Ш-ш-ш-ш, тише, тише, встаём, встаём…» – Эбби не могла понять: последние слова прозвучали у неё в голове, потому что она их подумала, или потому что перед ней было лицо, рот которого открывался и закрывался, – незнакомое девичье лицо говорило с ней.

– Тш-ш-ш, спокойно, вставай, медленно, хорошо…Вот так… – успокаивающе говорила девушка с неправдоподобно оранжевыми волосами, уложенными в опрятное каре.
Эбби только хлопала глазами. Вдруг она ощутила, как тёплые руки ложатся на её ладони и аккуратно отводят их от ушей.
– Смотри на я, смотри, хорошо. Ты болишь? Ты плохо? – манера говорить у рыжей была та ещё, и постепенно до Эбби стало доходить: иностранка.

Эбби собралась с духом и начала медленно подниматься, держась за спасительницу, сосредоточившись только на её голосе и на несказанных словах, которые облачком окружали девичью фигурку.

Несказанные слова не на английском, как и музыка в плеере – красивый женский голос и мелодичное фортепиано. И флейта, кажется.

– Помощь? Требуешь ты помощь? – не унималась рыжая.
– Нет, спасибо, это голова, – медленно, тщательно артикулируя, проговорила Эбби, желая удостовериться, что общение между ними происходит именно вербальное. – Вы можете проводить меня до кассы?
– Хорошо, не проблемы, – далёкая или близкая?

Эбби секунду смотрела прямо в голубые глаза собеседницы, силясь понять, что же та имеет в виду, и неожиданно чужие несказанные слова, звучащие между ними, обрели смысл: кассы ближнего и дальнего следования. «Вау», – подумала Эбби, но вслух сказала:
– Касса экспресса. Тут недалеко.

Рыжая девочка только кивала и улыбалась.
Путь до кассы оказался настоящим испытанием, но из него Эбби вынесла важный урок: если фокусироваться на ком-то или на чём-то одном, то голоса и витающие всюду неорганизованные обрывки мыслей других людей не так отвлекают.

Тепло поблагодарив незнакомку и оставшись один на один с билетом и полутора часами до прибытия поезда, Эбби опустилась на металлическую скамейку в зале ожидания.

Она вдруг остро ощутила, как успокаивало присутствие смешной и доброй иностранки, и отчего-то пожалела, что снова осталась одна. Эбби старалась мысленно следовать за несказанными словами на чужом языке, сколько могла, но вскоре и незамысловатая мелодия, и приятный голос, и даже сам образ пропали – затерялись в толпе и постепенно стали неразличимы.

Песня, хоть Эбби и не понимала текста, засела в голове, и, даже входя в вагон экспресса до конечной «Лондон – Кингс-Кросс», она тихонько напевала этот мотив, радуясь, что он отвлекает от пульсирующей в воздухе взвеси несказанных слов.

Прислонившись щекой к окну и прикрыв глаза в надежде на два часа сна, Эбби всё еще слышала:
«Люди смотрят из окна,
Люди думают: пьяна
Или, может быть, больна,
И не знают, что волна, что
Эта волна меня сбила с ног,
Разнесла о камни, разорвала на части
И, изранив ракушками, швырнула в песок
Есть ли что-нибудь, что в моей власти?..»

Уже не первый джоор Лорд Великий Протектор Мегатронус мерил шагами пустой и безликий кабинет, окна которого выходили на центральную площадь Иакона и здание Сената всея Кибертрона; уже не первый раз он задавался вопросом: «Есть ли что-нибудь, что в моей власти?», и получалось, – как ни крути, – что в его власти было многое. Тогда, соответственно, появлялся следующий вопрос: как распорядиться этой властью?

Лорд-протектор в очередной раз остановился у огромного арочного проёма: взгляд его провожал флаеры и глиссеры, пересекавшие площадь, но мысли, занимавшие процессор хранителя Кибертрона были далеки от его столицы.

Комм-линия непривычно молчала, но это было явное затишье перед бурей.

В ожидании новостей Мегатронус, мучимый вынужденным бездействием, то и дело обращался мыслями к брату, и последний их разговор прокручивался в памяти его центрального процессора.

Иногда Мегатронус мечтал о способности забывать, но Праймус не даровал ему такой роскоши.

Нельзя сказать, чтобы он не любил брата, хотя и относился к нему достаточно покровительственно.
Вообще, все, что касалось семейных уз, или связей, было священно для любого кибертронца.

Давно какая-то настойчивая субрутина запустила процесс анализа, и его изначальные результаты, обработанные и сохраненные в ЦП Мегатронуса, ворн от ворна подтверждались: Оптимус был мягок и слаб.

В искре лорда-протектора не было даже грана сожаления по этому поводу – только скупая решимость: он слишком давно обработал эти данные. Именно ввиду слабости брата Мегатронус лично написал свой первый боевой протокол, хотя это было строжайше запрещено.

… Протокол, который будет активирован в случае, если Великому Лорду Первосвященнику будет грозить опасность.

Лорд Мегатронус изначально был одарённым воином, но не стратегом – пока нет. Проверяя и перепроверяя логическую цепочку своего первого боевого протокола, он не учёл одного – вероятности, что Оптимус – по наивности или ввиду каких-то иных причин – может сам представлять для себя угрозу.

От размышлений, посвященных превратностям судьбы и событиям на отдалённых рубежах, в частности – очередному шахтёрскому бунту, Мегатронуса отвлекла деликатная, почти застенчивая пульсация уз: Оптимус никогда не ломился сквозь файерволы, надо отдать ему должное. На вопрос, который Лорд Великий Протектор скорее ощутил, чем услышал, он ответил:

:Нет информации. Жертв тоже.:
:??:
:Да, уверен.:
:…:
:Скоро буду.:

Последнюю мысль Мегатронус передавал, уже стоя в дверях приёмной – перед площадкой, где он мог свободно трансформироваться. Не удостоив прощанием секретаря, ярко-фиолетовую фемм, которая настороженно выглянула из-за огромного монитора, Лорд Великий Протектор активировал портал к Храму и вылетел, ведомый звучащими со стороны брата противоречивыми эмоциями.

Причина смятения Лорда Первосвященника была тривиальна и заключалась в документе, голографическую проекцию которого Мегатронус в гневе рассёк когтистой дланью: Сенат, чтоб его Юникрон прожевал и отрыгнул, выражал официальное недовольство попустительством и бездействием Храма и Протектората (читай: духовных, правоохранительных и вооруженных сил) в отношении повстанческих групп, свирепствующих, дескать, на дальних рубежах и подрывающих, мол, порядок и покой всея Кибертрона, а также стремительно ухудшающейся общественной ситуацией и т.д. и т.п.

Обработав полученную информацию, Мегатронус издал низкий рокочущий звук, похожий на рёв разъяренного предакона, если бы последние еще существовали в каком-либо виде, кроме голограмм.

– Надо что-то делать. – раздался голос Прайма, и Мегатронус не сразу понял, звучит ли он по их родственной связи, по комм-линии или всё-таки распознаётся аудиосенсорами.
– Ты прав. Давно пора разнести к Юникрону эту груду шлака, гордо именуемую Сенатом.
– Я не то имею в виду, и ты это прекрасно знаешь. Нам следует выработать общую стратегию: когда расследование беспорядков будет окончено, необходимо провести открытый процесс над зачинщиками – всё согласно Кодексу. Допустить прессу, Праймус с ними – пусть освещают. Не понимаю, почему ты упорствуешь? Что ты от меня скрываешь? Что тебе мешает завершить расследование? Да как вообще так получилось, что твоё имя полощут на каждом углу в связи с этими, как их бишь, десептиконами?

Ответом Оптимусу Прайму послужило короткое «Смотри сам» по комм-линии.
:Передача мемори-файла №18898765:
:Доступ к файлу №18898765:

…Мне и раньше доводилось наблюдать полное солнечное затмение (доступ к мемори-файлам №123467, №178999 – «Просмотр упомянутых данных невозможен: ссылки на документы, воспроизводимые в мемори-файле №18898765, не получены»).

Но здесь…Здесь затмение выглядит зловеще. Серый перетекает в чёрный и обратно, демонстрируя все оттенки грязи, пыли и шлака.

Звук работающей гидравлики.
Поверхность планеты потревожена – изранена, изрезана, вспорота тоннелями и дырами шахт.
Темно.

Прибор ночного видения: активировано.
Навигационная система: активировано.
Навигационная система: изменить настройки.
Настройки: задать направление на любое тепловое излучение.
Навигационная система: загрузка, загрузка… Настройки изменены. Поиск. Маршрут до ближайшего теплового сигнала построен.
Выполнить.
Трансформация.

Сигнал слабый, и исходит он от живого существа – меха средних размеров. Вероятно, работник шахты. Его тело распростёрто на земле, конечности неестественно вывернуты: при столь недостаточном освещении крайне сложно понять причину его положения. Приближаюсь.

Сканирующее устройство: настройки. Изменить настройки. Настройки сканирования. Запустить полное сканирование объекта.
Загрузка. Сканирование, сканирование... Анализ. Сканирование завершено.
Детализация.
Объект повреждён. Состояние критическое. Требуется немедленное медицинское вмешательство.
Множественные механические повреждения корпуса.
Множественные механические повреждения системы соединений.
Множественные механические повреждения линий подачи энергона.
Высокая энергонопотеря. Уровень топлива – критический. Вероятность перманентной деактивации – 85% в прогрессе.
Рекомендация: немедленное оказание медицинской помощи.

Сам знаю!

:Лорд-протектор базе Дальнего рубежа. Срочно требуется медицинская помощь. Примите координаты. Критические повреждения гражданского. Подтвердите. Конец связи.:
:База Лорду-протектору. Подтверждаем. Отправляем медиков по вашим координатам. РВП: 600 нанокликов. Конец связи.:

– Вы функционируете? Слышите меня? Помощь уже идёт.
Оптика несчастного мигает: он силится сфокусироваться на мне, и ему это всё-таки удаётся.

– Не надо…Слишком поздно… – сквозь статические помехи пробивается слабый, но, несомненно, молодой голос. – Поздно… Уже всё. Это хорошо. Я рад, рад!.. Вы Страж, да? Вы пришли за мной?.. – монолог прерывается помехами. – Вы… проводите меня… в Приют всех… искр?
– С вами говорит лорд-протектор Мегатронус. Медики в пути. Вам помогут. Не отключайтесь. Сосредоточьте все системы на моём голосе. Не входите в стазис. Ваше имя и назначение?
– Медики… не помогут… У меня… нет… имени. Я…собственность…корпорации… шахта… №54…36.

Системное сообщение.
Приближается летательный аппарат. Тип: карго. Маркировка: скорая медицинская помощь.

– Помощь пришла. – Кажется, это звук моего голоса, порожденный моим вокальным процессором, но я не уверен.
– Спасибо… Лорд…Протек…

Системное сообщение.
Система сканирования. Отключение всех функций объекта. Полная деактивация. Объект офлайн.

Сам вижу!

Собственность. Он сказал, что он собственность. Что у него нет имени.
Гнев. Гнев и злость.

Системное сообщение.
Активировано базовое программирование «Протектор». Продолжить?

Юникрон вас раздери, да!!
Найти и уничтожить причину несправедливости. Уничтожить. Причину. Несправедливости. Уничтожить!

Системное сообщение.
Внимание!! Перегрев внутренних жидкостей! Перегрев логической сети! Перегрев эмоциональной сети! Внимание!! Активирую системы дополнительной вентиляции. Активирую защитные протоколы. 5, 4, 3, 2, 1 – активировано. Нормализация системы.

:Конец мемори-файла №18898765:

– Праймус свидетель, я хотел тебя от этого оградить, – произнёс Мегатронус.

Оптимус Прайм молчал долго: он оставался абсолютно недвижим, и от одной из статуй, заполнявших Зал славы Храма Великой Искры, его отличало разве что мерное гудение систем охлаждения. Увиденное произвело на Лорда Первосвященника такое впечатление, что он даже не нашел в себе сил активировать защитные барьеры – и брат сейчас делил этот ошеломляющий ужас с ним, не блокируя связь.

Мегатронус был захвачен врасплох внезапным «…Тогда я обязан пойти в Сенат». Вероятно, он настолько утонул в эмоциях, которые транслировал Оптимус, что пропустил часть его речи. В этом, собственно, и заключалась основная причина, почему Лорд Великий Протектор деактивировал файервол только в крайних случаях: он не мог позволить себе быть уязвимым.

– Тогда я обязан выступить перед Сенатом! Рабство – это неслыханно! Условия, в которых функционируют работники шахт – это невиданно! В Сенате должны нас услышать! – продолжал Оптимус Прайм, и в его тоне звучал гнев. Наверное, это и вывело Мегатронуса из ступора.
– В Сенат?! Они там тебя заждались, дорогой брат. Раз уж такое дело, я с радостью поделюсь с тобой информацией, которую моим службам удалось собрать в ходе этого, как ты выразился раньше, расследования. По имеющимся у меня данным, девяносто процентов индустрии Кибертрона сосредоточено в манипуляторах наших любезных сенаторов и аффилированных лиц – у кого-то больше, у кого-то меньше, но факт остаётся фактом. На Дальнем рубеже в полной мере возобновлен рабовладельческий строй. Боюсь, что те суммы, которые там крутятся, твой процессор даже не в состоянии переварить. Ты хоть представляешь, что они с тобой сделают, стоит тебе заикнуться? Мы всё прохлопали, Оптимус! Золотой век плавно перетекает в конец света. Со времён Юникрона такого не творилось. А ты стоишь передо мной и говоришь, что тебе надо в Сенат.
– Я не понимаю тебя, брат. Что ты предлагаешь?
– Выступить в защиту прав нашего народа, который оказался в бедственном положении. И виной тому не только коррумпированные чиновники, но и мы сами – наша слепота. Наше безволие… – прибавил с горечью Мегатронус. – Я вижу это так. Принудительный роспуск Сената. Хорошо, может быть, суд, я чувствую, ты сейчас об этом скажешь. Затем – экспроприация и национализация собственности корпораций. Затем – формирование нового – порядочного! – правительства…
– Во главе которого, конечно же, встанешь ты, – перебил Оптимус.
– Не я один. Я уверен, что ты меня поддержишь, как поддержат многие. За нами – массы. Я знаю, о чем говорю. За нами рабочие, армия… Мы сможем всё исправить!
– Но не таким путём! Свержение Сената – это измена! Это преступление! Не тому нас учили. Неужели ты забыл о Кодексе, данном нам Праймусом?!
– Где был твой Праймус, когда у меня на глазах от ран умирал молодой безымянный раб? Где он, когда тысячи страдают, терпят боль и лишения и гибнут? Ответь мне, священник! Где он?? – голос Мегатронуса звучал зловеще, гудел под сводами парадного зала, и казалось, само эхо усиливало его обвиняющий тон.

Оптимус Прайм с мольбой смотрел на брата.

– Должен быть иной выход, помимо насилия. Я не смогу обнажить меч против Сената. Я просто это знаю. Базовое программирование Прайма, которое я получил при создании, мне не позволит. Это уничтожит меня. Прости, брат, но я не могу последовать за тобой. То, что я вижу, разрывает мою искру, но я… просто не могу. Я чувствую, что должен если не явиться в Сенат, то обнародовать материалы, которые ты раздобыл, и передать дело в суд.
– Оптимус, это самоубийство… – голос Мегатронуса был тих, едва различим.
– Пусть так. Но это единственный путь, который я вижу, – сказал Прайм.

Системное сообщение.

Перед взглядом ошеломлённого Лорда Протектора возникло всплывающее окно.

Активировать боевой протокол №0000001?

Совершенно автоматически оптика Мегатронуса мигнула алым: «Да».




«Дорогуша, конечная, приехали!» – Эбби вздрогнула, рывком выпрямляясь в кресле экспресса и протирая кулаками глаза. Она ожидала увидеть перед собой кого угодно – Оптимуса Прайма, Мегатронуса, самого Праймуса (знать бы, как он выглядит!), но только не упитанного дядечку в форме.

Вместе с пробуждением Эбби атаковали мысли станционного смотрителя: ему очень хотелось домой, к дочке.

Не желая задерживать симпатичного человека, девушка встала и, держась за стены и кресла, на ватных ногах поплелась к выходу из вагона – навстречу ночи и предсказуемому лондонскому дождю.

Глава Х
Голубая кровь
Танк-тонк, танк-тонк, клик, клик, клик.

Сон медленно покидает меня, или это я оставляю его царство. Без особой надежды бормочу: «Еще минуту, Френзи, пожалуйста. Еще минуточку…» – и в полудреме тяну на себя одеяло, чтобы спрятаться под ним с головой.

Но стоп. Это не мое одеяло. Это – грубый шерстяной плед. Я открываю глаза и встречаюсь с безжалостной реальностью: спальный мешок, бетонные стены и пол, одна стена – сплошное стекло. Моя камера, моя клетка, мой маленький ад.

Ни какой сегодня день, ни который сейчас час, я не имею представления, не знаю даже, сколько пробыла в забытье.

Пытаюсь встать – довольно неприятно: такое чувство, что каждую мышцу выкрутили, выжали, как мокрую тряпку. На мне все та же одежда, в которой я приехала в Лондон: синие джинсы, олимпийка на молнии, но нет ни носков, ни кроссовок, ни сумки. Ощупываю шею: медальон тоже пропал – и здесь окончательно просыпается память, а с нею и страх.

Боже, Праймус… Что же теперь со мной будет?..

Делаю несколько шагов по холодному шершавому полу – к ступням прилипает бетонная крошка, меня пробирает озноб. Аккуратно, медленно, держась за любую поверхность, обхожу свою клетку – изучаю: точно, три стены из бетона, одна – стеклянная, пол и потолок – черные, и ни намека на дверь… прижимаюсь носом к стеклу, упершись него ладонями, – ну совсем как морская свинка.
Впереди коридор. Просто пустой и темный коридор, заканчивающийся, по-видимому, дверью (а вот и она!), причем – судя по блеску – металлической. Над ней мигает зеленым квадратик со словом «EXIT».

Издевательство.

С минуту смотрю на недоступный выход – и все.

Вдруг вижу себя словно со стороны: как молочу кулаками по стеклу, кричу, плачу, отхожу в сторону и с разбега бросаюсь в эту аквариумную стену; снова кричу, плачу, бью кулаком в стекло, а оно не поддается – ни царапинки нет; и резко больно-больно-больно, и вдруг так страшно-страшно-страшно, но я все равно кричу… Или не я. Это она, Эбби Смит, кричит, а я стою у стены и гляжу на нее с жалостью.
Это она бьется, как птица в клетке, изо всех сил, не боясь обломать крылья. Что толку ей тогда, если клетка откроется? Ей все равно никуда не улететь – никогда, никогда, никогда! Какое страшное слово.
И мы кричим – обе. Кричим, пока не заканчивается в легких воздух. Мы бьем в это адово стекло, пока не сбиваем руки в кровь. Но что это? Почему кровь не алая? Еще недавно же была?..

Не алая, но небесно-голубая.

И мы падаем на пол, и мы катаемся по полу, и хохочем, хохочем – истерически, в голос. Особа голубых кровей! Ха-ха-ха! Мы – особа голубых кровей! Ха-ха-ха! Мы морская свинка! Ха-ха-ха! Мы королевская морская свинка!
Выпустите, кто-нибудь! А-ха-ха-ха-а!

Нечем дышать. Такая эйфория, такая легкость и свобода, что кажется, мы сейчас взлетим. Я сейчас взлечу.

Разряд приходит мгновенно, неожиданно. Тело пронзает нечеловеческой болью, точно раскаленное копье пробивает меня насквозь, и я, кажется, кричу, но не слышу собственного крика. Мой рот открывается так широко – как не разорвался?
И остается только боль. Белая боль, затмевающая сознание.
А потом – все. Сколько длилась эта пытка? Час? Минуту? Секунду?

Скрючившись, сжавшись в комок, я лежу на холодном бетоне, не смея открыть глаза, – боюсь, что ослепла.

Я лежу и слушаю голос, который раздается откуда-то сверху.
– Будь хорошей девочкой – и больно не будет. Пока. А будешь трепыхаться – получишь еще. Понятно?

Лицевые нервы, голосовые связки и язык – ничто мне не повинуется; не могу ни сплюнуть, ни сглотнуть слюну. Пальцем пошевелить не могу.

– Поняла меня? – повторяет бесплотный голос нетерпеливо, и снова приходит боль, поджаривая все нервные окончания, если они у меня еще остались.

Через силу я шепчу: «Да». Вместе с коротеньким словом из горла вырывается мерзкий хрип, хлюпанье. Пытаюсь вытереть губы – пальцы все в сверкающей голубоватой жидкости.

– Ну отдыхайте, ваше высочество. Сладких снов! – глумливо произносит кто-то, и в третий раз (на прощание, что ли?) меня накрывает волной обжигающей боли.




Когда я снова возвращаюсь в реальность, ничего будто бы не изменилось: темный коридор, аквариум и я в луже чего-то небесно-голубого.

Мозг судорожно анализирует ситуацию, тогда как тело силится пошевелиться. Не с первого раза, но мне все-таки удается встать на четвереньки и отползти в дальний угол, противоположный стеклянной стене.
Координация движений нарушена, но внешних повреждений нет. Зрение не пострадало, а костяшки пальцев девственно чисты – ни намека на то, что какое-то время назад я молотила ими в явно бронированное стекло.

Бесплотный голос, даже если и обитает где-то поблизости, не интересуется мной, и от этого становится как-то спокойней.

Я вспоминаю опекуна и один из уроков, который он дал мне когда-то, теперь кажется, что очень-очень давно: «Дитя, если ты попадешь в ситуацию, которую сочтешь патовой, найди, где спрятаться и пересидеть, и всё обдумай. Может быть, это просто паника, а ее допускать нельзя: зазря сгинешь».

Обнимаю колени (так теплее) и, благодаря Праймуса, что еще жива, начинаю вспоминать.




Дождь. Лондонский дождь – первое, что я увидела, сойдя с экспресса на столичном вокзале Кингс-Кросс.
Лондонский дождь, уже давно ставший клише, ничего не значащей фигурой речи, обесцененным символом Англии, действовал на меня освежающе.

Я стоически поборола желание поискать знаменитый памятник школьной тележке, застрявшей между платформами №9 и №10. «Еще вернусь!» – сказала я себе.

Сверившись с картой, я нашла вход в метро, возблагодарив проведение за то, что не дало мне промокнуть до нитки.

Транспортная карта Oyster Photo Card, благо меня научили, как ей пользоваться, пришлась весьма кстати, и я успела на последний поезд на нужной мне ветке. Повезло!

Никаких происшествий в вагоне. Вот старый алкоголик спит – ему снится утраченная жизнь. Вот девочки-готы едут на тусовку. Простые мысли, ненавязчивые: пиво, мейкап, уйти с парнем. Вот турчанка за сорок едет с вечерней смены, она уборщица. И вот я.

Всем все равно – это очень удобно.

Хочется есть. Когда я ела в последний раз? Вчера? Да, вроде, так. Сегодня вообще-то тоже уже закончилось, и наступает завтра…

«Во сколько открывается банк?» – мысль пронзила меня внезапно.

У всех учреждений, должно быть, достаточно строгие часы работы. Нельзя же вот так посреди ночи вломиться и затребовать доступ в депозитарий?..

«Ладно, – думала я, – будем решать проблемы по мере их поступления. Посмотрю хоть, где находится это заведение, а до открытия, глядишь, пережду где-нибудь в кафешке».
От метро до банка было примерно два квартала. Почти центр, конечно, но все равно непривычно и не очень приятно. Всё чужое. Кругом пусто. Редкий кэб проедет… Вот скорая промчалась – с мигалками, но без сирен. Вот легковая машина проползла лениво; водитель опустил стекло на предмет «не хочет ли девушка?..».

Нет, девушка ничего не хочет, кроме, разве что, чашки крепкого кофе и большого сэндвича. И чтоб все это уже закончилось, к чертовой матери! Но последнее из разряда ненаучной фантастики, так что опустим.

Ох…Олимпийка – насквозь, джинсы – хоть выживай, волосы промокли даже через капюшон. Полцарства за зонт! Отчего же эти осенние дожди так холодны?.. Не стучать зубами, только не стучать, а черт с ним! Кому какая разница!..

Вот он гад, опекун! Вот гад, лишь бы только был жив! По такому холоду меня тащиться заставил! Был бы только жив!.. Увижу ли еще?..

Какие-то такие мысли сопровождали меня, пока я топала, то и дело наступая в лужи, почти незаметные между пятнами света от фонарей.

Банк моих ожиданий не оправдал: никаких колонн, куполов и прочих архитектурных излишеств. «Ну, не Гринготтс, – подумала я, – да и сама я не Гарри Поттер». Меня встретила простая дверь с надписью «Ankh Afterlife Private Banking» и – о да, да, да! – значок «Открыто 24 часа».
Подойдя к двери, я в нерешительности остановилась, вдруг ощутив все бремя проделанного пути. Ради чего? Ради чего все это? Что там может быть такого ценного? Что опекун положил в ячейку депозитария завалящего заведения, снаружи напоминающего притон, чтобы меня нужно было тайно отправлять сюда через полстраны?

Может, ну его все? Пойти в ближайший участок и сказать, что потеряла память, – пусть разбираются. Или рассказать им о гигантском роботе-трансформере, Лорде Протекторе с планеты Кибертрон, спалившем мой дом? Пусть ищут! А я пока полежу в специализированном медицинском учреждении – в дурке то бишь. А что? Светло, тепло и мухи не кусают!

…С этими мыслями я толкнула дверь и чуть не подпрыгнула от страха: в тишине что-то резко звякнуло прямо у меня над головой.

Колокольчик? Да я такое только в черно-белых фильмах видела! Довольно экстравагантно для банка, тем более в XXI веке…

Так, переборов себя и переступив порог, я оказалась в тускло освещенном фойе.
Пара кожаных кресел, стеклянный столик с газетами, пальма в кадке в углу, стойка ресепшен прямо напротив входа и две неприметные двери по обеим сторонам от нее. Ни видеокамер, ни техники какой-либо…Странно.

От изучения интерьера меня отвлек легкий щелчок. Дверь слева от стойки открылась изнутри, и в проеме показался мужчина неопределенного возраста (ему можно было дать как двадцать пять, так и сорок), в строгом черном костюме с черным же галстуком. Он едва взглянул на меня – я уж приготовилось быть бесславно спроваженной (видок с дождя еще тот!), но клерк, как ни странно, ничем не выдал удивления. Едва шевеля губами, он прошелестел:
– Леди желает посетить свою ячейку?

Меня охватила паника. Я вдруг с ужасом поняла, что мне нечего ему предъявить: ни номера ячейки, ни пароля, ни ключа, ни даже имени прежнего владельца. Я промямлила:
– Эм-м-м-м…Сэр…Мой опекун прислал меня…эм…в депозитарий…ячейка…мне нужно…срочно…

– И вы пришли по адресу, мисс Смит. Следуйте, пожалуйста, за мной, – переходя к другой двери, проговорил сотрудник, и его губы снова почти не двигались.

Я поперхнулась, когда прозвучала моя фамилия, но отчего-то повиновалась. Клерк нажал на деревянную планку возле косяка, и раздался такой же щелчок, как я слышала раньше. На миг я ослепла: свет галогеновых ламп по обеим сторонам открывшегося мне коридора после полумрака фойе был чересчур ярок.
– Прошу, мисс Смит, – повторил мужчина. – Идемте.
Мне показалось, или он едва повел рукой – и свет вдруг стал мягче.

Коридор был удивительно безлик, но стены его тут и там прерывались сейфовыми дверями. Шли мы долго, минут семь, и я успела удивиться двум вещам: тому, как огромно должно быть здание, за неприметным фасадом которого скрывалось отделение банка; и тому, что моего проводника не окружают несказанные слова. Ни единого.

В конце коридора была еще одна дверь, но теперь немногословный клерк уже набирал код. Какой – я не успела заметить. Затем начался настоящий лабиринт: вправо-влево, вверх-вниз, назад и влево, вперед и вверх и наоборот. Я окончательно запуталась и пожалела даже, что решилась идти.

Наконец мы все-таки остановились перед простой офисной дверью с непрозрачным стеклом посередине.
– Прошу, мисс Смит, мы на месте. Сейчас вы сможете воспользоваться своей ячейкой. Не буду вам мешать. Если что-нибудь понадобится – на столе кнопка, вы сможете меня вызвать.
Ума у меня хватило только на один вопрос:
– Сэр, а откуда вы знаете, как меня зовут?
– Мисс Смит, – прошелестел клерк, – скажу без ложной скромности, наша компания славна тем, что вечность хранит секреты клиентов. Нас предупредили о вашем визите. Мы ожидали вас со дня на день. Мы также осведомлены, что вам может понадобиться полотенце и вы можете быть голодны. В депозитарии все необходимое подготовлено. Не спешите. Take your time.

Я уже взялась было за дверную ручку, чувствуя себя Алисой в Стране чудес, как в голову пришел еще один вопрос – но, когда я обернулась, мой провожатый уже исчез. Абсолютно бесшумно и бесследно. Может, вышел в одну из боковых дверей?..



Депозитарий поразил мое воображение. Это была круглая комната. То есть совсем круглая, кроме пола, конечно! И три четверти этой полусферы, включая даже то, что должно бы называться потолком, занимали дверцы стандартных банковских ячеек – без номеров и каких бы то ни было опознавательных знаков.

Посредине стоял – круглый же – стол, очень-очень старый на вид. Я пошла вокруг него, ведя рукой по шершавой каменной поверхности: стол был разделен на равные части, и в каждой было углубление, по виду…для меча! И везде руны, которые я при всем желании не смогла бы прочитать…А в центре стола – о Праймус! – высилась глыба, из которой торчал огромный меч с богато украшенной рукоятью.

О Боги…

Любой британец узнает этот стол и этот меч. И пусть люди любят говорить, что это сказки, всякий в глубине души надеется, что реликвии Камелота и короля Артура будут обретены вновь.
Кто бы что ни говорил, но мы мечтаем, что он, добрый и справедливый, не пал от руки Мордреда, а ушел далеко-далеко, чтобы однажды, когда будет в том нужда, вернуться.
Так писал когда-то Томас Мэлори, а вслед за ним и Теренс Уайт.
И не передать словами, что я испытала, глядя на эти реликвии и несмело касаясь кончиками пальцев ребра Круглого стола короля Артура…

Я смотрела во все глаза, упиваясь этим зрелищем, подтверждающим, что Король Былого и Грядущего не миф.

Вдруг я услышала свист. С другой стороны стола, скрытый тенью глыбы Эскалибура, притаился электрический чайник со свистком. Шнур от него уходил куда-то под Стол, но мне было все рано, ибо от чайника поднимался дымок; рядом с ним стояла кружка с надписью «Drink me» и лежал сэндвич с запиской «Eat me». Возле, дополняя сюрреалистическую картину, было аккуратно сложено большое пушистое полотенце.

С удовольствием вытерев мокрые волосы (полотенце казалось теплым, но это было явно мое воображение), я схватила одной рукой сэндвич, а другой – чайник (о вселенская жадность!) и чуть не выронила последний, когда он обратился ко мне тоненьким свистящим голоском:
– Милочка, не торопись! Чаепитие требует дзэна в душе, а ты – ходячий хаос! Погоди, я сам все налью. Поставь меня, будь душкой.
…И чайник, довершая безумие происходящего, продефилировал к чашке и наполнил ее, на первый взгляд, водой. Потом крутанулся на месте:
– Душенька, что будешь пить? Чай, кофе, водку, коньяк?
– А можно? – вырвалось у меня.
– Нет, детка, я шучу. До двадцати одного – только безалкогольные напитки.
– Будьте добры, кофе, – выдавила я сконфуженно.
– С радостью. Но в меню только черный, не обессудь. Молочник на повышении квалификации в «Ритце» до завтра. Так что извини.
– Ой, что вы. Черный – это очень хорошо, – сказала я, незаметно щипая себя за запястье.

Нет, я не спала.

Так я провела какое-то время, грея руки чашкой и жуя бутерброд.
Что мне было делать? Как найти в этом дурдоме нужную ячейку?

– Ну что, милочка, подкрепилась? – внезапно спросил чайник.
– Да, огромное спасибо.
– Не пора ли тогда перейти к делу? Время-то не резиновое…

Я старалась не очень задумываться над тем, что веду осмысленный диалог с разумным чайником. Чудесатее стать моя жизнь в любом случае уже не могла.

– Я б с радостью, но как? Как найти ячейку?
– Милочка, ты неверно ставишь вопрос. Вот скажи мне, что ты хочешь найти?
– Я не знаю…
– Не-е-е, ну так дело не пойдет! Эдак мы с тобой до завтра просидим! Скажи тогда, что в ячейке? Что-то твое?
– Должно быть, – неуверенно сказала я.
– Вот, уже хорошо! Вот, уже славно! А раз твое, то оно само тебя найдет. При условии, конечно, что ты это не потеряла. Не потеряла ведь?
– Кажется, нет, сэр…– ответила я, недоумевая еще больше.
– Вот и чудно, вот и хорошо! Это существенно облегчает нашу задачу! Потому что если потерял что-то свое, это найти ох как трудно! Силу применить надо!.. А если просто за своим пришел, то это значит, что оно давно ждет, к встрече готовое, стоит только поманить. Вытяни-ка ручку! – приказал чайник. – Вот умничка! Теперь пальчиком помани! Оп, молодец!

Бдыщ! Откуда-то из-под полукруглого потолка слетела крылатая банковская ячейка и нелепо плюхнулась прямо на Стол.

Я вдруг осознала, что сама давно сижу на артуровом Столе с ногами, завернувшись в полотенце…
Прямоугольная металлическая коробка двинулась мне навстречу вразвалочку, по-утиному, только что не крякнула. Стоило мне потянуться к ней, как с моих пальцев сорвался сноп голубых искр. Ничего… Не больно. А коробка, ячейка, или как там ее, точно живая, стала ластиться ко мне, подставляя остроугольные бока. Ее достаточно было погладить – она тут же открылась: крышка отъехала в сторону, обнажая содержимое.

Медальон. Медальон на цепочке.

Я протянула к нему руку, но в последний момент вдруг отдернула ее, напугав крылатую коробку: она отошла на шаг и странно скособочилась на своих коротких птичьих ногах, прижав крылья к металлическим бокам, точно делая дурацкий книксен.

Этот танец маленьких утят придал мне смелости – и я рискнула.

Я аккуратно извлекла странную вещь, чтобы рассмотреть поближе, а ячейка тем временем попятилась к краю стола и с видимым чувством исполненного долга взмыла обратно, куда-то под потолок.
Рассматривая цепочку, я обратила внимание на очень странный металл: не золото, не серебро, не алюминий. Блестит, как сталь, но как-то тяжелее и прочнее на вид. И плетение весьма необычное: ни одно звено на другое даже отдаленно не похоже, и все они вроде иероглифов, только я прочитать не смогу. Цепь слов на неведомом наречии. Сомневаюсь, что оно принадлежит какому-то из земных народов.

А медальон тоже был необычен: с одной стороны это был гладкий плоский диск того же металла, что и цепочка, с другой – имел углубление с поперечной резьбой, в которое явно можно было что-то вставить. Но что? Камень? Камею? Я представления не имела!

«И ради этого он послал меня в такую даль? Ради этого подверг меня опасности и сам…Сам…» – вырвалось у меня.
Этому должно быть какое-то объяснение. Это не может быть простой безделушкой. Он не мог так поступить со мной! Это же нечестно!

– Мисс Смит, – дверь в депозитарий бесшумно распахнулась, на пороге колыхалась черная фигура клерка. – Мисс Смит, вам нужно срочно уходить.
– Что такое, в чем дело? – недоумевала я, все еще сидя на артуровом Столе с зажатым в кулаке медальоном.
– Совсем нет времени. Они уже идут по вашему следу. Но наша компания предоставляет определенного рода услуги особо ценным клиентам – таким, как вы и ваш… дядюшка. Я вас выведу. Скорее!
– Кто? Кто идет за мной? Почему?
– Люди! Нет времени, дитя, идемте же! – шелестел банкир.

Я машинально надела цепочку на шею, спрыгнула со Стола, сбросив полотенце, и последовала за человеком-цаплей, как окрестила про себя странного сотрудника банка.
Когда я проходила мимо чайника, я на секунду замешкалась, чтобы еще раз взглянуть на это чудо природы. Менее всего я ожидала услышать вдогонку свистяще-пищащее «А ничего так выглядите, ваше высочество!».

Едва поспевая за клерком, я почти бежала по каким-то коридорам. Мы проходили комнаты, галереи, и думать или анализировать происходящее я не успевала – все силы уходили на то, чтобы не отстать. Ему же, казалось, все было нипочем: не меняя темпа, уверенно переставлял он длинные, какие-то действительно цаплины или аистовы ноги.

– Прошу вас, ваше высочество, поторапливайтесь, – произнес мой провожатый, доставая связку ключей и отпирая амбарный замок, висевший на цепи, которая пересекала массивную дубовую дверь.

Не придавая значения странному обращению, я только одну мысль крутила в голове: а дело-то плохо. У этого клерка, воплощенного самообладания, дрожали руки, он что-то шептал (слов я разобрать не могла), а замок все не поддавался. Наконец дверь открылась – человек-цапля протолкнул меня в коридор и сказал: «Бегите, бегите и не останавливайтесь, что бы вы ни услышали».

И я побежала.

В висках стучало: второй раз, второй чертов раз такая фигня! Второй раз!

Не помню, сколько прошло времени, но я уже успела трижды задохнуться, огромным усилием воли заставляя себя не останавливаться. Вот он, долгожданный выход. Просто свет… свет на другом конце коридора. Никогда не думала, что с такой радостью буду бежать к нему.

Но только разглядев источник света, я вспомнила слова Френзи: «Свет в конце тоннеля – всего лишь огни встречного поезда». Или автомобиля, что дела не меняет.

Вспомнила, да слишком поздно.

Мои руки уже были больно перехвачены за спиной, обзор закрывала какая-то тряпка, наброшенная на голову. После того как в предплечье вонзилась игла, я помню только одно – фразу, сказанную тем самым бесплотным голосом: «Добро пожаловать домой, Эбби Смит. Или мне называть тебя ваше высочество?».

И темнота.


Вот сейчас, забившись в угол и ожидая, пожалуй, смерти: я думаю…Что все-таки имел в виду опекун, говоря: «…если ты попадешь в ситуацию, которую сочтешь патовой, найди, где спрятаться и пересидеть, и всё обдумай. Может быть, это просто паника…»

Глава XI
Симметрия посмертия

Как рождаются звёзды?
Ходит ли по небу фонарщик, зажигая всё новые и новые каждую ночь, раз это кому-нибудь нужно?
Вряд ли.

Меня учили, что звезды появляются из плотных частей молекулярных облаков, в звездных колыбелях: там будущая супернова впервые засыпает, прежде чем засиять.

В небо всегда приятно смотреть, и никогда не угадаешь, что видит твой сосед, возведя очи горе: кто-то мечтает о межзвездных полетах, далеких планетах и загадочных пришельцах, столь не похожих (А судьи – кто?) на нас; кто-то пытается разглядеть райские кущи, золотые ворота и строгий лик святого Петра – блюстителя дресс-кода и фейсконтроля… А кто-то, как я, ничего не ищет, не пытается досмотреться до незримого, довольствуясь и наслаждаясь лишь блеском платины на синем бархате небосвода. Разве нужно домысливать и анализировать, чтобы просто любить?

Смешно и нелепо скучать по звездному небу в моем положении, однако, поднимая глаза к мертвому черному потолку, я всякий раз наивно надеюсь увидеть бесстрастный, холодный, раздумчивый и такой притягательный свет, текущий во времени и пространстве, пульсирующий, преломляющийся и заставляющий смотреть, смотреть, смотреть...

Мое заточение неизменно. Дважды ко мне приходили люди, и я теперь знаю, что в камере есть дверь – в дальней стене. Бесполезная информация.

Жадно читая несказанные слова, окружающие их головы, сердца и руки, я надеялась понять: как, почему, за что... Но нет. Один был жалостлив, другой – гадлив. У одного впереди смена; другой хочет свалить побыстрее и рвануть в бар с ребятами. Из увиденного я сделала вывод, что для них это всего лишь рутина: я тут далеко не первая и, вероятно, не единственная пленница.

Ни есть, ни пить я отчего-то не могу. Не из гордости, нет. Какая тут гордость?.. Не чувствую я просто ни голода, ни жажды, ни усталости – только холод, как будто под кожей у меня вместо плоти металл. Это, конечно, посттравматическое: тихо шинами шурша, крыша едет не спеша, как сказал бы Френзи. Очень не хватает его плоских шуточек и простоватого цинизма…

Голос давеча воплотился; выйдя из забытья в очередной раз, я поняла, что не одна в тёмной клетке. В паре шагов от моего королевского ложа сидел некто в белом халате поверх костюма (хотя о последнем могу судить только по штанам и ботинкам, которые из своего положения видела лучше всего). Медицинская маска и шапочка, хирургические очки, латексные перчатки – то ли он боится меня, как заразного животного, то ли я попала в лапы традиционного героя американского хоррора – врача-маньяка.

В полумраке я так и не смогла разобрать, какого цвета глаза у… буду называть его мистер Голос.
– Доброе утро, ваше высочество, – прозвучало как сквозь вату, и мистер Голос достал из кармана брелок вроде пульта от автомобильной сигнализации.

Он нажал на кнопку – и вот она, уже знакомая боль: в каждой клетке – по раскаленной игле, перед глазами – ослепляюще-бело, но в этот раз все закончилось мгновенно.

Утирая холодный пот, я попыталась принять сидячее положение – хоть капля человеческого достоинства во мне еще осталась, так просто я не сдамся. «И если суждено умереть сейчас, – сказала я себе без особой уверенности, – то я сделаю это, не доставив маньяку лишнего удовольствия».

Глядя в безликий пластик линз и слушая несказанные слова этого ненормального, я постаралась как можно безобиднее спросить:
– Могу я узнать, почему я здесь?
Мистер Голос не шевельнулся на стуле, но зазвучал:
– Вопросы тут буду задавать я, и в твоих интересах отвечать на них честно, ничего не утаивая. Ты меня поняла?

«Позлить его, – думала я, – или черт с ним? Согласиться проще». На деле же смелости мне хватило только на слабый дерганый кивок.

– Надеюсь, ты не собираешься отрицать, что взяли тебя на выходе из портала, – мистер Голос чуть подался вперед, и клянусь, под маской он кривился, с отвращением выговаривая название банка, – Ankh Afterlife Private Banking. Где то, что ты вынесла из посмертия?

Я аккуратно (лишь бы не злить!) отклонилась от него и мучительно соображала: как поступить? Сказать правду? Тогда что именно? Нет, опасно. Пока остается хотя бы малейший шанс выжить, нужно за него держаться. Кстати. Какое еще посмертие? Что я еще оттуда вынесла?

Вдруг меня пробрал озноб осознания: медальон. Где же он? Мозг работал, казалось, со скоростью сто операций в секунду, в голове маячками вспыхивали слова и связанные с ними кадры-воспоминания. Вот я смотрю на табличку «Ankh Afterlife» на невзрачном фасаде – сто одна операция в секунду. Вот человек-цапля шелестит, и я вновь слышу: «банк вечность хранит секреты…», «нас предупредили о вашем визите» – сто две. Вот Круглый стол короля Артура; вот я подзываю банковскую ячейку... Как в замедленной съемке я вижу: рука тянется к медальону, потом необъяснимый страх и «нет, не могу!», потом все-таки «да!» – и я внезапно «ваше высочество» для сумасшедшего чайника и человека-цапли. Сто три, сто четыре, сто пять!

Сто шесть: цапля. Сто семь: цапля – это ибис. Сто восемь: ибис – это бог Тот. Сто девять: Тот – это мудрость и правосудие. Сто десять: Тот – проводник в посмертие.

Клик, клик, клик – паззл в моей голове собрался. Внезапно перехватило дыхание, как будто в окружающем воздухе не осталось ни молекулы кислорода, и я, хватаясь за шею в попытке вдохнуть хоть немного, начала надсадно кашлять. Мистер Голос терпеливо ждал, пока я отдышусь, но брелок не отводил. Прижав руки к груди у самого основания шеи и чувствуя под кожей звенья цепи и плоский круглый инородный предмет (только не выдай себя! только не выдай!), я прохрипела:
– Вы мне, наверное, не поверите, но я ничего не знаю. Я не понимаю, о чем вы говорите. Когда меня схватили, я бежала по коридору, – здесь я заставила себя посмотреть прямо в плотные пластиковые линзы мистера Голоса; мне необходимо было, чтобы он верил. – Последнее, что я помню, – это свет фар, инъекция (о фразе мистера Голоса про мое высочество я умышленно умолчала), а потом я проснулась здесь.

Человек в маске будто онемел, но его несказанные слова говорили куда больше: он ликовал, он думал, что они «наконец-то напали на след», что они избавятся «от всей этой нечисти», уничтожат на корню! Ярость, ненависть, страх – вот что я видела в нем, хотя ни слова больше не прозвучало. Он был уверен, что легко расколет меня и я признаюсь, где спрятан артефакт.

Какой-то бред – мой истерзанный мозг в энный раз посетила эта мысль – не могла же я попасть в руки обычного психопата…Группы психопатов?..

Вдруг мистер Голос резко встал и в два шага преодолел расстояние между нами. Нацелив на меня брелок, он замер, словно изучая. Не меняя положения, я во все глаза смотрела на своего мучителя: за что?

Но тут я отчетливо услышала вопрос «Что же ты такое?» – и отчаянно выкрикнула:
– Кабы я сама знала! – но только спустя мучительно долгое мгновение поняла: этот вопрос не был задан вслух.
Мистер Голос бросился к стене, в которой притаилась дверь, а я не успела даже зажмуриться, ибо боль накрыла меня с головой раскаленным шипастым одеялом.

«Стоп! Хватит! Умереть! Я хочу умереть! Стоп! Помогите!» – беззвучно кричала я темноте, в темноту, темнотой.

Темнота.




Человечество знает многое, но не ведает абсолютной тьмы.
Только чёрный, тихий-тихий, пустой, голый, беспросветный, безликий, безмолвный и безграничный – он берет в плен все органы чувств: зрение, слух, осязание, обоняние и вкус больше не нужны. Нет опоры под ногами, и руки не коснутся ничего – сколько ими ни маши. И падать – падать тоже некуда, потому что законы гравитации здесь бессильны.

Вселенская тьма, или Ничто, – из нее всё вышло, и в неё все вернется; вселенская тьма, или Ничто, уравнивающая нищих и царей, гениев и простецов, богов и людей; вселенская тьма, или Ничто, – непреодолимая по воле идущего, но по своему усмотрению пропускающая избранных.

Вселенская тьма – мать жизни и смерти, хаоса и порядка, добра и зла – взирала еще на одно существо, отправившееся в последний полет, в никуда. Человеческое дитя, подобное многим; миллиарды таких были и будут перемолоты временем в костную пыль. Но эта малышка несла на себе особую печать: из последних сил держась за древний медальон, летела она. Крошечная душа сжилась с ним, вжилась в него, заполнила округлое углубление с поперечной резьбой и засияла неугасимой искрой.

Даже по меркам вселенской тьмы был прекрасен тот полет – и она повела крылом, направляя удивительное создание прочь от небытия.

Маленькая искра в колыбели медальона продолжала путь в пустоте. Соединившись и замерцав, иероглифы древнего языка Праймов, забранные в хитросплетение звеньев цепочки, ушли в небытие, огласив истинное имя Тьмы, – такова была цена перехода.

Плата утерянным знанием – самая дорогая, но Тьма отродясь не принимала иной валюты. Путем медальона больше никто не пройдет, ибо не место неумершим в Ничто.

Когда-то давно, настолько давно, что не хватит земных мер времени, чтобы счесть, древний народ Праймов, числом тринадцать, владел знаниями о вселенской тьме. Один из великих, Вектор Прайм, создал могущественный артефакт в форме медальона, в цепочку которого вписал все, чем располагал. А располагал он истинным именем Ничто и знанием, что имя есть власть. Он ведал: настанет день, когда его труд послужит избранному оплатой прохода через бесконечные чертоги Тьмы к Приюту всех искр.

Ведал ли Вектор Прайм, что путем мертвых пойдет несведущее человеческое дитя, существо с планеты, чья отдаленная солнечная система от века считалась бесперспективной? Мог ли мудрейший из Тринадцати, которому подвластны были и время и пространство, представить, как безнадежно одинок будет полёт сияющей искры в бесконечном Ничто? Знал ли он уже тогда, что шансы Эбби разрешить многовековую дилемму изначально будут близки к нулю? Стал бы Вектор Прайм, хранитель времени, создавать столь ценный предмет, чтобы с его помощью человеческая душа, утратившая всякую надежду, прошла чертогами Тьмы и обрела иное воплощение?..

Вряд ли.

Но… Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит -
чтоб обязательно была звезда! -
клянется -
не перенесет эту беззвездную муку!




Эбби тоже очень боялась куда-то опоздать и страдала от собственного бессилия: ее влекло в неведомом направлении, а вокруг было черным-черно и пустым-пусто. Как в той кроличьей норе, только без полок по стенам, да и без стен, чего греха таить. «Вероятно, мне посчастливилось достигнуть некоторого абсолюта», – сказала себе Эбби. К счастью, она была слишком поглощена «ощущением полного отсутствия ощущений», как сама окрестила это состояние, чтобы всерьез задумываться над тем, что именно с ней произошло.

Ведь человеческая смерть, пусть даже нисколько не героическая, а всего-навсего от внутреннего кровотечения и последующего травматического шока, – это не шутки. Это мероприятие крайне хлопотное и нервное, особенно если сразу знать, что тебя ждет. Как представишь все эти бюрократические проволочки: обвешивание, обмеривание, ревизия добрых и злых дел; оформление посмертия согласно конфессии, эти вечные очереди, толпы в коридорах; никогда нужного чиновника на месте нет, а у этих вообще обеденный перерыв до второго пришествия; начальник отдела переселения душ на совещании и неизвестно когда будет; старшему смены в аду опять котлы не те выдали, и он лезет без очереди «только спросить», лихо распихивая новопреставившихся… Да что тут говорить: «Afterlife International Ltd.» работает по вечностью отлаженной схеме.

…Только Эбби ничего этого не знала. Ведь если бы не выверенный взмах крыла Тьмы, её ожидало бы крайне запутанное разбирательство: на месте души в неучтенном человеческом теле – неучтенная искра, да еще в рукотворной камере! Это вопиющее нарушение!
И хвала всем высшим силам, что оно не было запротоколировано.

Эбби то погружалась в забытье – и тогда искра во мраке как будто затухала, – то резко просыпалась, но моментально теряла интерес к окружающему, разочарованная отсутствием изменений.

Сколько она так провела – сказать нельзя, ибо такое понятие, как время, неведомо вселенской тьме.
К тому моменту, когда впереди замаячил голубоватый свет, Эбби была совершенно одурманена, не ощущала уже ничего и ко всему была равнодушна. Когда внезапно её сознания коснулось чье-то присутствие, она встрепенулась, словно просыпаясь, попыталась себя оглядеть и с ужасом обнаружила, что ничего не видит – ни рук, ни ног. Это открытие так потрясло Эбби, что она даже вскрикнула – тишина. «Я бесплотна? Я лечу? Я умерла?» – такие мысли посетили Эбби, а вслед за ними – уже настоящий испуг. Затем сознание омыла растерянность.

«Вопрос номер один: ответ отрицательный, вопрос номер два: ответ отрицательный, вопрос номер три: при данных условиях ответ положительный», – кто-то сказал глухо и монотонно. Звук окружал Эбби, омывал ее, и при всей отстраненной холодности и механистичности неприятен он не был.
«Как?» – задала Эбби совершенно риторический вопрос, хотя сил уже не осталось удивляться, честное слово. «Недостаточно информации в запросе. Ответ не может быть предоставлен», – столь же бесстрастно прозвучало извне.

У Эбби сложилось впечатление, что из моря тьмы она попала в море звука и её накрыло штормовой волной. Она снова подумала о Френзи – человеке, роботе, трансформере, пришельце – не важно! – одушевленном существе, с которым провела большую часть жизни, как ни смешно. Поначалу у него была такая же манера изъясняться… Робкая надежда всколыхнулась, но – не успела Эбби сформулировать предположение – новая звуковая волна, опережая вопрос, окатила ее: «Вопрос номер четыре: ответ отрицательный. Не Френзи. Соединение. Соединение. Входящая информация от симбиоискры: Френзи передает хлюпику Эбби Смит большой привет».

Вихрь мыслей и эмоций закружил Эбби: «Что?.. Как?.. Френзи?.. Когда?.. Зачем?.. Где?.. Почему?.. Френзи… Здесь… Кто? Как?..» – невероятный поток, в котором смешалось всё: ужас перед происходящим, недоверие, недоумение, радость узнавания, надежда, интерес, ожидание… Но тот, кто остановил это ментальное торнадо, действовал жестко: вой сирены, невыносимый серый шум и помехи на радио, шипение раскаленного утюга – все это как из ведра окатило Эбби и заставило мгновенно замереть. «Ошибка! Ошибка! Нарушение логики! Искаженная информация! Невозможно обработать запрос!» – монотонный голос лишился части своего нечеловеческого спокойствия, в нем явственно была слышна плохо скрываемая эмоция. «Вот оно что, – подумала Эбби. – Это так ты паникуешь?.. Какой нервный! Немного ж тебе надо». В ответ прозвучало оскорбленное: «Саундвейв не паникует. Саундвейв. Никогда. Не. Паникует», – и если бы Эбби было чем улыбаться, улыбка у нее была бы до ушей. «Тогда, – беззвучно сказала она, – Саундвейв, наверное, может по-человечески строить предложения? Мне сложно переварить такой словесный салат». Ответа не последовало.

Эбби бездумно дрейфовала в наступившей тишине, ее снова стало клонить в сон, и только что состоявшийся разговор начал забываться. В полудреме она успела отметить, что темнота была уже не столь непроглядна, а бессмысленный дрейф снова превратился в уверенный полет, словно ее влекло какое-то гравитационное поле – и как оно сияло!

На пути к источнику света Эбби различила очертания узкого моста, который был словно соткан из плотной тьмы, и ощутила непривычную тяжесть – телесную, физическую – совершенно нездешнюю и в то же время такую родную. Вдруг что-то оборвалось, словно лопнул невидимый пузырь, в котором она плыла по безвременью, и Эбби приземлилась на четвереньки аккурат посреди моста, больно ударившись ладонями и коленями.

Ладонями и коленями.

Какое-то время она изумленно рассматривала свои пальцы, хорошо видимые в голубоватом свечении, потом обхватила себя за плечи и беззвучно зарыдала; руки ее беспорядочно перебирали складки олимпийки, поднимаясь выше, пока она наконец не замерла, прижав ладони к груди. Упрятанный под одеждой и скрытый под кожей, мерно пульсировал диск медальона; он, как магнит, увлекал вперед, к огромной сияющей сфере, которой заканчивался мост.

Эбби поднималась медленно и аккуратно, как в первый раз. Она сделала несколько осторожных шагов, стараясь держаться середины моста, подальше от зияющего по сторонам Ничто. Следуя безмолвному указанию диска, Эбби шла и шла, и путь казался бесконечным, но тишина уже не была такой абсолютной – слышался мерный разноголосый шепот. Закружилась голова, и Эбби испугалась, что сейчас оступится и сорвется с моста. «Не смотреть вниз, только не смотреть!» – думала она, но, как назло, чернота под ногами притягивала взгляд.

Среди шепота Эбби различала знакомый монотонный голос: «Иди, иди, иди!» – бесконечно повторял он. Мысленно держась за этот звук, как за нить Ариадны, девушка продолжила путь: на каждое «иди» приходился ровно один шаг. Она позволила голосу вести себя, закрыла глаза и неожиданно успокоилась: впереди был уже не узкий мост в безбрежном Ничто, но широкая береговая полоса, и босые ноги ее ступали не по скользкой, гладкой поверхности, но по влажному песку, на который то и дело набегали легкие игривые волны. Впереди была видна высокая фигура, но Эбби не стремилась различить, кто перед ней, она просто шла.

Внезапно мост кончился. Эбби открыла глаза: она стояла в шаге от прозрачной сферы, которая вблизи казалась необъятной. Внутри пульсировали и сияли сгустки голубоватого света, бессмертные искры – они смотрели на Эбби, или ей почудился этот многотысячный взгляд.

Шепот стих.

– Саундвейв? – позвала Эбби несмело. – Вы еще здесь?
– Да. – только и было ей ответом.
Эбби прижалась лбом к хрустальному покрову сферы и застыла – под ее прикосновением он мелко задрожал. Удивительное чувство принадлежности и сопричастности посетило ее, словно она наконец нашла то, что так долго искала, – дом, семью и все-все-все ответы. Эбби вспомнила, как когда-то, кажется, в прошлой жизни, спрашивала себя в отчаянии: «Кто ты, Эбби Смит? Интересно, настанет ли день, когда я вдруг открою глаза, взгляну на всё и больше не задам себе этого вопроса?»

У излучины моста, у самого подножия необозримого мерцающего шара Эбби Смит обессиленно опустилась на колени, держась за его гладкий бок, как за последнюю надежду; по ее щекам заструились искристые слезы. Так, коленопреклоненная, Эбби замерла и затерялась в лучах нездешнего света.

Нет во всем мире таких слов, чтобы описать эту картину, потому что смертные не бывали в Ничто и не ведают, как сияние Колодца, или Приюта всех искр, прорезает вселенскую тьму.
Разве что… Вы когда-нибудь видели, как безнадежно-ярко вспыхивает единственная звезда на бархатном покрывале ночного неба?..

Глава XII

Принятие – сила

…Не желаю появляться в человеческом мире.
Здесь плохо. Здесь грязно и неуютно.
С.В. Лукьяненко. Фальшивые зеркала.

Как смеешь ты осуждать на смерть?
Дж.Р.Р. Толкин. Властелин колец.


Тонкие струйки серебристого света песком скользят сквозь пальцы, оплетают их кольцами, омывая ладони, будто кто-то бережно и трепетно держит за руку.
Могу ли я сказать, что ощущаю подобное впервые в своей «жизни» после жизни?
С полным правом.

Френзи раз с брезгливостью заметил, что люди отвратительны (помимо прочего) еще и тем, что тактильны: они постоянно нарушают личное пространство друг друга, жаждая физического контакта.
Ничего не могу сказать на этот счет о гигантских обитателях планеты Кибертрон – просто не знаю, может быть, им и правда лучше друг друга не касаться? Подумать страшно… Простое рукопожатие происходило бы с грохотом крошащихся тектонических плит, не меньше.

Но я?.. До последнего времени я была из плоти и крови, и сенсорная депривация, должна сказать, штука достаточно печальная.

Прислонившись спиной к теплому боку огромного кита, плывущего в Ничто, я банально ловлю кайф от призрачных искрящихся объятий.

Здесь не пусто, не одиноко: есть на что опереться, с кем поговорить (хотя Саундвейв – зануда редкий), и – самое главное – я не чувствую ни злобы, ни ненависти, ни раздражения, ни тоски, бьющих по мне и исходящих извне.

В прошлой жизни (а что? Факт…) мне недолго удалось пробыть, так что, к сожалению, я помню всё: кроме светлого и весьма несчастного мальчика Джонатана да неравнодушной девочки на вокзале в Йорке, хорошего ничего, пожалуй, и не было.

Саундвейв был так добр напомнить мне давеча, что коли я здесь, то в другом мире меня, вероятнее всего, убили и мое тело где-то лежит и представляет собой малоприятное зрелище.

Спасибо ему за прямоту и сложноподчиненные конструкции в речи, но я не хотела бы вспоминать последние минуты…там.

…Я много читала – спасибо теперь уже Френзи – и знаю немало историй о человеческой жестокости. Но когда испытаешь ее на собственной шкуре, интенсивность ощущений несколько иная.
Как-то ночью, когда мой дом не был еще в руинах, в первом нашем продолжительном разговоре Френзи просто и честно напомнил мне о двойственности всего сущего и наличии второй, неприглядной, стороны медали.

По идее, я должна успокоиться, сказав себе: коль скоро есть на свете беспросветная жестокость, должно быть и великодушие – не менее беспросветное; огромное и пушистое причинение вселенского добра («Пусть никто не уйдет обиженным» и все такое). В противовес – чтобы манихейская концепция не рухнула к чертям.

Только мой опыт вопиет о другом. Крупицы хорошего несопоставимы с ужасом пережитого в камере-клетке.

Наверное, я так никогда и не пойму: за что?.. Зачем было разбирать на атомы мою нервную систему, тыкать в меня иголками, надевать мешок на голову, если можно было для начала просто спросить? Может быть, мы оба – мистер Голос и я, – много чего интересного бы выяснили…А теперь?
Извините за прямоту, хотя нет, не извиняйте. Вот что я скажу, и пусть меня слышит лишь Саундвейв, и то если только сам хочет.

Я. Ненавижу. Людей.

Если бы я могла заорать во все микрофоны по всем радиочастотам, я кричала бы об этом, сколько хватило бы сил.

Да, я видела мало. Не важно. Мне более чем достаточно. Повторяю: я – ненавижу – людей, гадких, жестоких, безразличных, тупых и жалких в своей тупости. Я… Я проклинаю их мир!
Ненавижу! Будь они все прокляты! Прокляты!

«Сильно. Сильно, но глупо», – звучит откуда-то: о, Саундвейв нарисовался. Соскучился, что ли?

Все еще опираясь о гладкий бок сферы, я потихоньку поднимаюсь и внезапно замечаю, что поверхность под моим прикосновением больше не пульсирует. Хрустальные стенки туго натянулись, а сияющие голубые сгустки света прекратили неспешное движение – замерли и как будто ощетинились тысячей серебристых иголочек-лучей каждая. «Ты невероятно крута, конечно. Всполошила несчастные искры. Сбрось сюда самого Юникрона, паники и то меньше было бы», – как ни в чем не бывало вещал маловыразительный голос моего невидимого собеседника.

Я заметила, что на слове «Юникрон» по сфере пробежала волна – она точно вздрогнула.
Настроение мое политеса не предполагало, зато злостью и сарказмом, пусть доморощенным, я была готова делиться. Я разрывалась между желанием сказать откровенную гадость и боязнью потерять собеседника, но он не дал мне такой возможности, внезапно окатив волной серого шума: «Не понимаю, – продолжал Саундвейв отстраненно, словно говорил не обо мне, стоящей вот прямо тут, а о какой-то отвлеченной проблеме, – как ценнейшая регалия Праймов вняла зову этого неразумного существа, эгоистичного, чуждого великодушия, не способного ни к анализу, ни к прогнозированию. Неразумное дитя, пустое, как свежеотлитая протоформа, до последней цепи сознания органическое… Как? Нет, я не смею оспаривать выбор Вектора Прайма, но признаю, для меня логика Великих непостижима… Человеческое дитя! Обращение твоей души в искру, боюсь, бессмысленно. В нынешнем состоянии я не располагаю техническими возможностями своего тела, главное – процессора и аналитических центров, но то, что я вижу в тебе, удручает. Ты ничего не поняла и ничему до сих пор не научилась, кроме жалости к себе и ненависти. Это базовое программирование белковых, наверное. Я сожалею, что мне приходится слушать тебя. Я сожалею, что ты пришла сюда и нарушила покой искр, спящих под сенью Последнего Приюта. Я сожалею…Сожалею…Сожалею…»

Монотонный механический голос, обретший к середине речи все оттенки и тона воя автосигнализации, постепенно затихал и затухал, и последние слова уже только шелестели и шипели подобно последним волнам отзвучавшего шторма – звуковым волнам.

– Саундвейв?.. – растерянно позвала я, не сильно рассчитывая на ответ.
Шторм отшумел, и в мое сознание пришел штиль. Я смотрела на мерное движение серебристо-голубых светящихся искр: некоторые все еще висели словно в замешательстве, другие постепенно расслаблялись, их мантии лишались игл, и последние вновь превращались в тонкие струйки мерцающего света, – чарующее зрелище.

Медленно до меня начало доходить. Это не мой личный ад и не мой рай – не человеческий; эта история вообще не обо мне – и то место, куда принес меня медальон, не про людей, не для них оно сакрально.

Так сложилось, что моя жизнь была связана не с людьми: меня воспитали или, по крайней мере, пытались, два кибертронца; коснувшись древнего кибертронского артефакта, я разделила посмертие кибертронцев – почему же я столько думаю о людях?

И если верить Саундвейву, то был некто, кто когда-то поверил в меня и решился что-то поручить мне. Но что? Мой опекун так никогда и не сказал…

Мой опекун. Где он? Здесь ли?

Мне вдруг немыслимо захотелось увидеть того, кто закрыл меня собственной спиной. Не того, кто заварил эту кашу. Не того, кто запер меня в пустом доме. Не того, по чьей вине я шлепала по лужам под ледяным дождем, рискуя схлопотать пневмонию. Не того, кто говорил загадками.

А того, кто в самый страшный миг дал мне уйти, приняв на себя гнев и огонь превосходящего мощью противника.

Что, если он здесь? Если он все это время слышал меня?

А я ни сном ни духом. Ни на секунду не вспомнила…

– Простите, простите меня. Я дура, такая дура, – повторяя эту мысль, я скользила ладонями по небольшому доступному мне участку гигантской хрустальной сферы.

Если он здесь, я его обязательно найду: у меня теперь есть сколько угодно времени, и я готова вечность ждать, не сходя с этого места, пока каждая искра не проплывет мимо меня или пока я не узнаю его. Я ведь узнаю?

И, полная решимости, я уставилась в бесконечное лоно Колодца, по которому лишь им ведомыми путями курсировали бессметные искры.

Безмолвие, пришедшее с отзвучавшим Саундвейвом, меня более не волновало. Иногда мне казалось, что я слышу шепот, но это только казалось, наверное. Некоторые искры задерживались напротив меня, зависая в сверкающей взвеси по ту сторону сферы. Вдруг мне подумалось, что я должна быть похожа на ребенка, прижавшегося носом к стенке гигантского аквариума в океанариуме, но посмотреть со стороны и подтвердить или опровергнуть эту идею было решительно некому.

– Похвальная стойкость, но твои шансы откровенно невысоки, – внезапная реплика омыла мое сознание. – Во-первых, твое «великое стояние» попросту нелогично, во-вторых – крайне энергозатратно (пожалей Великую Искру, человек!), в-третьих, вы попросту друг друга не узнаете. Та часть твоего опекуна, которая удостоилась посмертия, не владеет памятью о предыдущем функционировании, как и любая искра здесь.
– А вы тогда как же? – спросила я.
– А я – другая история. В отличие от прочих я могу вступать с тобой в коммуникацию. Особенности ментальной матрицы… Дурная карма, если хочешь, – с той стороны сферы немного помолчали. – Так ты действительно ничего не помнишь? Должна бы уже.
– Что вы имеете в виду?
– Сведения о мироустройстве, они же коды базового программирования Хранителя.
– Не совсем понимаю, о чем вы, – я вдруг задумалась. – Прекрасно помню свою прошлую жизнь, что произошло здесь – тоже.
Тут меня грубо перебили:
– Это посмертие, человек, здесь ничего не происходит. Здесь ничего нет.
– Ой, ладно, – я топнула ногой, – все, о чем мы говорили; то, как я вас услышала… Это все я помню.
– От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Когда до тебя, наконец, дойдёт, Эбби Смит, горе, посланное Праймусом детям своим? В Ничто ничего нет. Ни меня, ни тебя, строго говоря. Где-то в объективной реальности ржавеет мой покореженный корпус и разлагается твой труп. А то, что, по твоим словам, происходит сейчас, не происходит. «Сейчас» нет. Не может остаток твоего органического сознания охватить такую простую информацию – не нужно. Прими и смирись. Совсем и со всем. Твоя задача – вспомнить что дОлжно и выйти вовне, пока твое бренное тельце совсем не испортилось. В объективной реальности часики-то тикают, или как там у вас говорят? Информация: усвоено?
– Что я должна вспомнить? – я безнадежно крутила головой по сторонам, как будто вселенская тьма могла дать подсказку.
Мерное свечение стенок Колодца… Беззвучие. Безвременье и пустота.




Удар под дых – и пустота под сводами храма Великой Искры в Иаконе.

Ничем не нарушаемая тишина: некому разорвать ее полог, некому прошагать по отполированным временем металлическим плитам, некому – все уничтожены.

Раньше храм – теперь кладбище, и только фигуры Двенадцати, обезглавленные, навечно замерли над полем брани, в которое обратился церемониальный зал. Статуя во славу тринадцатого из Великих, известного ныне под именем Падшего, пропала – пуст постамент. Но Эбби уже все знает: воспоминания бьют по неокрепшему сознанию раскаленной плетью – такие чужие и такие свои.

Бысть брань велика и сеча зла.

Когда мятежники, они же оплот оппозиции, также известные как Армия Освобождения, или десептиконы, прекратили существование последнего храмового стражника и взломали ничем и никем более не защищенные Врата, вместилище Великой Искры, искомого за ними не обнаружилось – реликвия пропала, а вместе с ней отсутствовал и первосвященник Оптимус Прайм.

Ужас и боль, страдание и безысходность – вот что помнила Эбби. Кто-то сбивчиво просил прощения: за свою слабость, глупость, за всех, кто пал и падет по его вине, за вспоротую взрывами плазмы кожу планеты – аватары Праймуса, за все, что было, за то, чего не было, за то, что еще только грядет.

Оптимуса Прайма настигли на стартовой площадке флаеров, расположенной на последнем уровне храма: он не искал возможности бежать, он стоял на самом краю, на фоне смертоносного огненного марева, охватившего гибнущий Иакон, – за миг до падения.

Молитву первосвященника прервал входящий сигнал коммлинии: «Стоять».

Последний Прайм, да, теперь уже точно последний, замер – в этот клик распахнулись двери, ведущие на площадку, и в них появился бывший Великий Лорд Протектор Мегатронус, а ныне попросту Мегатрон, лидер сил сопротивления; некогда брат, а ныне враг. Взгляд рубиновой оптики встретил сапфировый – на их перекрестье можно было ковать мечи.

«Стоять», – теперь уже вслух повторил Мегатрон, и тогда Оптимус Прайм обнажил меч: «Ты ее не получишь. Только через мой деактивированный корпус».

Со всеми боевыми протоколами онлайн, с тысячей запущенных субрутин, мгновенно рассчитывающих сферу поражения и вектор полета заряда из плазменной пушки противника, вероятности поединка и возможности любых его исходов, ЦП Оптимуса Прайма в один наноклик успел отразить, зафиксировать и безымянным файлом сохранить простую мысль: приказ того, кто был ему братом, ничего более не значит. Узы родства действительно уничтожены. Тут должно быть больно, но боевые протоколы не дают ощутить боль в полной мере – только осознать. Откат придёт потом.

Мегатрон взвел курок. За неимением иного оружия, кроме регалии Прайма – энернонного меча, и рассчитав, что вероятность отбить заряд известной силы поражения лезвием клинка равна 0, 00002376, а вероятность деактивации – 0,99997624, Оптимус Прайм принял единственное возможное для себя решение. Распахнув створки грудного отсека, предназначенные для матрицы лидерства, очередного утраченного артефакта древности, священник поместил туда последнюю реликвию своего народа, последнее напоминание о Праймусе – ворнами молчавшую Великую Искру.

«Взять его!» – скомандовал мгновенно переменивший намерения Мегатрон, но Оптимус уже делал шаг назад, вниз с бесконечной высоты, в адское марево гибнущей столицы.

Он падал и падал – и полёт казался мучительно долгим: должна уже быть земля, уже всё должно кончиться. Оптические анализаторы давали сбой, датчики посылали разрозненную информацию в зудящие аналитические центры – это было уже не важно для бывшего первосвященника Оптимуса Прайма. Его мир был уничтожен.

Пропал Иакон – великий город, как будто и не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Иаконе и его окрестностях. Странную тучу принесло из Каона к концу орна. Она уже навалилась своим брюхом на центральную площадь, где палачи поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм Великой Искры, сползла дымными потоками с холма его и залила столицу.

Когда бронепластины, составлявшие панцирь доспеха Прайма, соприкоснулись с чем-то твёрдым, он, судорожно активируя оптику, пытался вновь осознать себя во времени и пространстве. Согласно входящей информации, вектор его падения изменился: он двигался в атмосфере параллельно земле. Деталей в чаду было не разобрать, но по всему выходило, что Оптимус Прайм летел, распластавшись на чём-то. Прежде чем бывший первосвященник успел что-либо сообразить, под ним пророкотало: «Вы в безопасности, мой Прайм, погони нет. Прошу разрешения на канал связи».

:Скайфайр вызывает Оптимуса Прайма:
:Принято:
:Повторяю: погони нет. Вы целы?:
:Да, кажется, да:
:Мы направляемся в ставку:
:Чью?:
:Вероятно, теперь уже в вашу:
:Уточните:
:Иакон пал. Граница оцепления прорвана десепктиконами. Силовые структуры полностью перешли на сторону оппозиции. Сенат уничтожен:
:Это я знаю:
:Дальние рубежи под контролем повстанцев. Каон объявлен новой столицей:
:Это мне известно. Пункт нашего назначения?:
:Тайгер-Пакс:
:Почему?:
:Пункт сбора:
:Чей?:
:Верных вам сил:
:Мне?:
:Не Сенату же, мой Прайм! Вы точно в порядке?:
:Я функционирую:
:Хорошо. Через сто нанокликов примерно мы выйдем из дымового облака. Прошу вас по возможности воздержаться от активации коммлинии. Если можете скрыть вашу энергосигнатуру, сейчас самое время:
:Понял вас, Скайфайр. Конец связи:



Эбби резко схватилась за голову: всё вокруг вращалось, если тьма может вращаться, конечно. «Саундвейв, – тихо позвала она, – мне плохо, мне так плохо…» Её воображаемые лёгкие, казалось, разрывались от воображаемого дыма, который она вдохнула. Глаза слезились, по воображаемым щекам текли вполне реальные слёзы, и Эбби размазывала их вполне осязаемыми, в грязи и копоти, кулаками.

– Не о том думаешь, – прошелестело вокруг, – ты проваливаешься в воспоминания, которые посылает тебе артефакт, принимаешь их за чистую монету. Всё проживаешь. Поэтому тебе плохо. Я видел, как ты летела с Праймом с башни посреди Иакона. Если продолжишь в том же духе, надолго тебя не хватит. Кажется, я начинаю понимать, почему тебя пришлось отправить сюда. Второй раз не умирают – вот какая логика. Будь ты в своем органическом теле, до Скайфайра ты бы не долетела; тебе пришёл бы конец от разрыва сердца. Даже если б оно и выдержало, что маловероятно, тебя вынесло бы интоксикацией вкупе с отравлением угарным газом и прочими интересными составляющими атмосферы Кибертрона, о которых земляне не слышали. Логика: ясна?

Едва держась на ногах, Эбби истово кивала, не переставая тереть саднящие глаза.

– Дурочка, оптику в покое оставь! У тебя её нет! Ничего у тебя нет – ни рук, ни ног, ни головы. Когда ты уже усвоишь? И дышать тебе не нужно, не напрягайся. А воспоминания ты должна смотреть – не проживать. Это не твоё прошлое. Не живи чужой жизнью. Тебе выпала великая честь, честь, которой никто до тебя, неблагодарная, не бывал удостоен. Великая Искра говорит с тобой и показывает тебе больше, чем всем Праймам вместе взятым. Так будь же благоразумна! Вспоминай ее жизнь, но не пытайся заново пережить.
– Но как?! – Эбби вскричала в отчаянии. – Как?.. Я не могу… Не умею… Пожалейте меня… Много! Слишком много всего! Меня разрывает от объема информации! Я попала в шторм чужих эмоций! И я боюсь не выплыть! Эта боль… Эти смерти… Это горе… Война, безысходность. Брат, вычеркнувший из жизни брата. Я слышу их, я вижу их и чувствую их страдание.
– Не ты, дитя, а Она. Она была там, когда тебя ещё не существовало. Скажу больше, твой разноцветный мир был тогда юн и буен, а те, кого вы зовете прародителями, даже не вышли из воды, когда Она уже творила жизнь на другом конце вселенной. Не будь дурой, внемли Ей.

Собеседник Эбби помолчал и продолжил:
– …У меня действительно дурная карма. Ни клика покоя даже в посмертии. Но учить тебя тут решительно некому, и выбора Она мне не оставила. Сама не можешь – я скажу, что делать. Предложение: принимается?
– Да, я согласна, – прошептала Эбби куда-то в теплый и гладкий бок Колодца.
– Тогда перестань быть. Ты лишь хранитель, медиатор и проводник. Для этой роли ты создавалась, и, дабы ты проще и быстрее отреклась от себя, тебе было дано так – по людским меркам – мало. Но что-то пошло неправильно… Ты до неприличия человечна. То ли твой опекун спешил, то ли ошибся… – как будто забыв об Эбби, Саундвейв разговаривал сам с собой. – ...А мне опять за ним подчищать! Все свое функционирование лишь этим я и занимался, мало, что ли? – он опять замолчал, и пауза была тяжелой, почти осязаемой в темноте.

Эбби неловко переминалась с ноги на ногу, не смея предположить, что ждет ее на этот раз, и не рискуя задать вопрос, который вертелся у нее на импровизированном языке.

– Ладно, приступим, – раздалось внезапно из ниоткуда. – От всего откажись. От себя откажись. От Эбби Смит откажись. Глупый проект с не менее глупым названием, мне лично оно никогда не нравилось. Отрекись! От жизни, от смерти, от имени! Отрекись и ступи в Колодец.

«Сейчас или никогда!» – Эбби почти закричала:
– Подождите! Как, я –проект? Какой проект?
– Проект «Эбби Смит» был задуман твоим так называемым опекуном еще в мое существование в привязке к никому не нужному пророчеству и артефакту, который теперь у тебя. Никто вообще в успех не верил, все откровенно были удивлены: как это наш чистоплюй станет марать манипуляторы об органику. Он мог быть каким угодно маньяком, но учёным был грамотным, дотошным. Вот ты дошла, значит что-то у него получилось. Завершим гештальт, дитя, ты была сделана, как и сотни тебе подобных. Армия белковых клонов имени главного органиконенавистника. Вот и вся твоя история. Эксперимент: завершен. Отрекись от всего. Не о чем тебе жалеть, Эбби Смит. Нечего искать в прошлом. Отрекись. Расплатись именем за переход.



Нет, Эбби не плакала. Какой смысл плакать, если слез, строго говоря, нет? Если в качестве человека – с его корнями, багажом прошлого, семейными фотографиями, ветрянкой в четыре, школьным бантом, разбитыми коленками и прочим – её не было никогда. Задача ее оболочки была предельно проста: обладая заданным набором навыков, пройти из точки А в точку В. Каков же сверхзамысел? Как знать…И стОит ли?

Не было ничего: ни семьи, ни прошлого. Лабораторная крыса. Саундвейв говорит: «Отрекись». А от чего? Он прав: не от чего. Даже имя – на армию клонов. Где они, остальные Эбби? Важно ли это? Нет.
Нет – это кредо всей ее жизни и смерти. Лишь оболочка. Медиатор. Транзистор. Хранитель. Как ни обзови – все равно мертва. Что злиться и вопрошать? Это по одному факту принимать трудно, а все сразу – проще простого. Свелось все к короткому «нет». Какая ирония. Опекун, значит. Вот кому не трудно было богом быть.

Пусть всё идет, уходит. Пусть.
Только путь.


Эбби даже улыбалась бы, если б могла. Наконец все стало просто и до смешного понятно. Пора в её уравнении сократить все лишние члены, такие, например, как a – желание быть человеком; b – стремление узнать о себе; c, d – одиночество и страх – и останется только два неизвестных по обе стороны от знака равенства: она и путь. Путь, который, в свою очередь, равен бесконечности.
«Отрекаюсь от имени, отрекаюсь от жизни и смерти, отрекаюсь от всего», – прошептала Эбби, и сияние сферы окутало ее, впуская еще одну искру в свое сверкающее лоно.

«Миссия: выполнено», – все так же монотонно, но с явным облегчением прошелестело ей вслед, только этого уже никто не услышал. Ничто более не тревожило вселенскую тьму.

Глава XIII
Несвятое воскресение


…Чтоб тот, кто спокоен в своем дому,
Раскрывши окно, сказал:
«Голос знакомый, а слов не пойму», –
И опустил глаза.
Анна Ахматова

У меня её лицо, её имя,
Свитер такой же синий.
Никто не заметил подмены.
Flёur

Всякий раз просыпаешься по-новому. Ленивым субботним утром можно подарить себе роскошь позднего подъема: понежиться в подушках, свернувшись гусеницей в уютном коконе одеяла, и неспешно размыкать веки в дремотной надежде еще доспать.

В будний день нецензурно ругаешь будильник, но стараешься всё-таки не сильно бить дорогой телефон о стену и в итоге стоически поднимаешься, дабы поучаствовать в ежеутреннем флешмобе «Зомби-апокалипсис в вашем городе». А иногда бывает, что вскакиваешь посреди ночи и замираешь, подпрыгнув на матрасе: черт побери, приснится же такое!

Случается ещё, что в странное время зависаешь у окна с кофе, чаем, сигаретой, энной стопкой виски (нужное подчеркнуть) – последнее в «час самоубийц» идёт особенно хорошо.

Это бессонница, когда «хоть читал бы, только чтенье продвигается так вяло», и гомеровы седые паруса вкупе с бесконечными списками кораблей исключительно суицидны и, вообще, всячески провоцируют.

Интересная штука – сон. Ведь так или иначе каждому известно, каково это – покидать его чертоги, но при этом далеко не все помнят момент пробуждения или сравнивают вчерашний опыт с сегодняшним, и так далее.
Что уж говорить о тех, кто возвращается в собственное тело после менее однозначного, но более продолжительного, чем рекомендованные восемь часов, отсутствия?

Эбби провела в Ничто порядка полутора земных суток.

В комнате с белым потолком, где её тело сейчас с опаской реактивировало витальные функции, на безликой стене в хромированном корпусе доживали отпущенный срок дешевые часы из заведения, у которого всегда «есть идея». Батарейку сначала поленились заменить, а потом не до того было, так что минутная стрелка за объективной реальностью не поспевала уже на четверть часа как минимум, а секундная – то ли в истерике, то ли в глубоком Альцгеймере, затравленно цокая, тряслась, дёргалась и спотыкалась, но вперед тоже не шла.

По странному стечению обстоятельств часы шокированно замерли именно в тот момент, когда стерильную тишину комнаты прорвало внезапным «ба-бах!», как будто в металлическом ящике встряхнули бревно.

Чуждый сей реальности звук бронетранспортером прокатился по помещению, отскочил от хромированных столов и каталок, лихо отпрыгнул от металлических дверец, в два яруса размещенных в дальней стене, – точно он знал, что лучше эти ящики не выдвигать и содержимое их не тревожить.

В шкафу, пустые и полные, вздрогнули колбы.

Не выдержав происходящего, треснуло стекло.

Тело Эбби Смит, заботливо прикрытое зеленой простыней, на металлической полке безымянного ящика импровизированного морга неестественно выгнулось, еще раз вздрогнуло для приличия и наконец расслабилось.

На цокольном этаже тайного объединения под эгидой спецслужб США и Великобритании, настолько секретного, что его сотрудники сами неточно знали, кому или чему служат, снова воцарилась тишина.




Мистер Голос не рассчитывал на повышение: провал с очередным мутантом лишил его на то всякой надежды. Раньше удавалось выжать из тварей больше, а теперь они мрут при первой возможности – слабые какие-то пошли… Не то чтобы он стремился к чинам и званиям! Щеголять ими не перед кем: узкий круг посвященных и так прекрасно в курсе, кто сколько стоит на этой работе.

Иногда спецагента посещали крамольные мысли о том, как было бы замечательно, если бы страна знала своих героев в лицо, но подобные размышления он оперативно гнал от себя. В такие моменты слабости особенно хорошо помогали всевозможные психотехники, которым его учили еще в начале карьеры, особенно старый добрый аутотренинг. Так, не забывая о выправке, несмотря на вполне себе гражданский костюм, при галстуке и сапфировых запонках (платили защитникам человечества весьма недурно), мистер Голос неспешно шагал по коридорам американского – головного – офиса Организации. До кабинета начальника всего и всея, мистера Мира, оставалось еще порядка четырехсот шагов.

Четыреста шагов до отчета. Четыреста шагов до возможного разжалования. Четыреста шагов… Мистер Голос вздохнул чуть глубже, чем человек, который совсем не волнуется. Нет, он не переживал: никто не мог предполагать, что последний пойманный мутант окажется с изъяном и сойдет на нет от совершенно детской дозы цереброизлучения. О превышении служебных полномочий и речи идти не могло: девчонка оказалась телепатом, она была опасна.

…А что до этого скользкого типа из банка: пропал один агент – найдем другого. Этого Ибиса (Что за фамилия? Поляк, что ли, или латыш? Надо было выяснить…Но это потом, потом!), вероятно, выследили и убрали. Девчонка не могла действовать в одиночку, за ней явно стоял кто-то. Да, сейчас сведений мало, их почти нет, но надо продолжать расследование. Пора накрыть эту сеть и уничтожить тварей, представляющих опасность для человечества!

…Да, не забыть запросить бумагу на вскрытие последнего мутанта.

Так размышлял мистер Голос, следуя своим путем. Подойдя к массивным дубовым дверям, ведшим в приемную мистера Мира, он остановился на секунду перед прямоугольным зеркалом в человеческий рост, поправил пиджак, кончиками ухоженных пальцев одернул белоснежные манжеты и мимоходом взглянул на руки – не дрожат ли? Не дрожат.

Хотя мистер Голос не был ни верующим, ни суеверным человеком (сугубо профессиональный подход к жизни, основанный на фактологическом анализе и дедукции), он помедлил еще несколько секунд перед зеркалом. Спецагент внимательно заглянул своему отражению в глаза и представил, что смотрит на холодную, острую, смертоносную, закаленную в битвах сталь верного клинка. Когда его взгляд стал достаточно жёсток, он про себя произнес слова профессионального аутотренинга Организации: «Ночь собирается, и начинается мой дозор. Он не окончится до самой моей смерти. Я не возьму себе ни жены, ни земель, не буду отцом детям. Я не надену корону и не буду добиваться славы. Я буду жить и умру на своем посту. Я — меч во тьме; я — дозорный на стене; я — щит, который охраняет царство людей».

«Подготовлен – вооружен», – так думал мистер Голос, вступая в открывшийся перед ним дверной проем. Он не волновался. Он поступил правильно. Прежде всего, он все-таки выполнял свой долг. Ибо ночь темна и полна ужасов.



Офис главы Организации был светел и для несведущего безлик. Сам мистер Мир восседал в черном кожаном кресле спиной к огромному панорамному окну, за которым жил своей утренней жизнью воскресный Чикаго. Необозримое поле массивного, явно сделанного на заказ рабочего стола перед ним было пусто и сверкало полированной поверхностью в свете множества крошечных потолочных ламп. Рай перфекциониста нарушали разве что чуть повернутый к двери монитор компьютера да от стационарного телефона провод, который белым червём полз через весь стол и исчезал где-то в недрах кабинета.

Цоканье замочного язычка, возвестившее появление мистера Голоса, совпало со щелчком телефонной трубки, легшей на аппарат, – мистер Мир только что завершил разговор. Без лишних церемоний, отмахнувшись от пытавшегося формально приветствовать его спецагента, шеф Организации встал и в молчании прошел в другой конец кабинета, где на мягком персидском ковре в окружении книжных полок, резного из красного дерева бара и кожаных кресел, примостился хорошенький чайный столик, на вид из Ост-Индии колониальных времен, не меньше.

– Это дурдом! Форменный дурдом! – опустив приветствия, запальчиво воскликнул мистер Мир. – Мне жаль, что пришлось так спешно гнать вас через всю Аталнтику. Дело ваше срочное. Мы все решим своим чередом. Вы садитесь, не стойте столбом, разговор будет долгий, – начальник Организации дернул ручку бара, достал пузатую бутыль и пару коротконогих бокалов не менее приятных форм. – Коньячку?
– Спасибо, сэр, не стоит, – Мистер Голос слегка откашлялся. – До полудня не рискую.
– Это вы, голубчик, зря, – начальник Организации подозрительно покосился на бутылку, как будто сам засомневался, но всё-таки пробку со смачным «чпок!» выдернул и плеснул на дно бокала пару щедрых глотков. – Но как решитесь, сами тогда за собой ухаживайте. У нас тут не дружеские посиделки, а ЧП всепланетного масштаба. Апокалиптический армагедец, хе-хе-хе!

С этими словами мистер Мир потонул в кресле, покачивая в чуть подрагивающей руке бокал – согревая напиток. Мистер Голос вдруг заметил, что шефа не только пальцы подводят… Неслыханное дело, у него и правый глаз дергается: щурится хитро, а потом выпучивается. Такого за долгие годы безупречной службы спецагент, конечно, не видел и напрягся, но нашел в себе силы, чтобы, небрежно расположившись в кресле и расстегнув пуговку на пиджаке, принять позу вежливого внимания. С оттенком легкой светской расслабленности – почему нет, раз тут у них в семь утра не по протоколу да с распитием…

- Сэр?.. – как бы намекая, произнес мистер Голос, для пущего эффекта приподнимая холеную бровь.
– Ух… – мстер Мир выдохнул, залпом проглотил роскошество по тысяче евро за пол-литра, налил еще, кивнул коллеге и поморщился на его отрицательный жест. – Вы совсем как советский агитплакат «Нет алкоголю!», трудно с вами. – Начальник перевел дух и немедленно выпил. – Кстати, русские. Crazy Russians! С них-то все и началось. Прихожу я вчера на службу, открываю дверь, а вот прямо вот здесь, где сейчас вы, сидит мужик в пальто и бобровой шапке и опустошает мой бар. Нет, попрошу, оставьте вопросы! Как он сюда проник, как открыл… Порталом! Понимаете, пор-та-лом! Маг он, видите ли. Представился, корочки показал. Красные такие корочки! – жалко добавил мистер Мир. – Антон, говорит, я, Городецкий, из Москвы, приятно познакомиться. И сообщает, мол, будет у них в Шотландии (ваш сектор, кстати, слушайте!) конференция: вся магическая общественность Европы и Азии соберется, и наши чтоб, то бишь Организация, не беспокоились, у их Инквизиции, мол, все под контролем. А его, дескать, от оргкомитета прислали… И бумажку мне в нос суёт. Представляете, какой хам.– Мистер Мир снова потянулся к бутылке, но его руку на полпути остановил мистер Голос. Поболтав содержимое сосуда, он с нечитаемым выражением лица наполнил оба бокала.
– Сэр… – несколько глотков спустя мистер Голос пытался прояснить ситуацию. – Насколько я понимаю, Организация имеет некоторое соглашение с магической, кхм-кхм, общественностью. Они все-таки не наша компетенция. Да, призраки, зомби, вампиры, мутанты, русалки, водяные, демоны – по нашей части… Пункт двадцатый протокола гласит, – тут лицо мистера Голоса приобрело боговдохновенное выражение, и он по памяти процитировал, – что «лица магической категории граждан и прочие, к ним себя причисляющие, не входят в компетенцию Организации, покуда смертны и не практикуют некромантию». Я, конечно, ни в коей мере не стремлюсь снять с британского бюро ответственность. Все проведем согласно процедуре. И, возможно, это нам даже на руку… Как раз сегодня я собирался поговорить с вами о последней операции и о существе, захваченном нами на выходе из пространственно-временного портала…

Но тут шеф невозмутимо перебил агента, со стуком поставив бокал на столешницу:
– Погодите вы со своей операцией! У нас ещё вампиры в Форксе!
– Где это?
– Все время забываю, что вы в географии не сильны. На севере США.
– Но, сэр, это не входит в мою компетенцию… Или меня командируют? – забеспокоился мистер Голос.
– Да нет, кому вы там нужны. Еще наворотите, как в Лондоне… – мистер Мир устало откинулся на спинку кресла, а мистер Голос настороженно замер: сейчас начнется. – Вампиры просто к слову пришлись. Ненормальные какие-то, знаете... Людей не жрут, животными пробавляются, ходят опасно. Даже аннигилировать, по сути дела, не за что… Некие Каллены – фамилия вам ничего не говорит?
– Нет, сэр, но есть идея, – оживился мистер Голос. – Не скажете ли, где эти самые Каллены кормятся, уж не в природо- ли охранной зоне? А то, знаете ли, экосистему нарушат – потом ввек не восстановишь…
Начальник Организации поднял на спецагента осоловелый взгляд и неприлично расхохотался:
– А ты молодец! Точно! Ползаповедника подожрали уже, гады! А я и не подумал… Тут-то мы их, голубчиков, и прижучим! Ай да молодец! Видишь, хорошо свежим взглядом посмотреть… На любую проблему, знаешь ли, на любую проблему… И на твою тоже. – Мистер Мир назидательно приподнял снова наполненный бокал.
– Разрешите доложить, сэр, – спецагент отставил коньяк в сторону и выпрямился в кресле.
– Да видел я рапорт, что уж там. Давай так: я сам тебе все расскажу, а ты кивай. Проект, ты, прямо скажем, завалил, но это ничего. Ничего… В джунглях за одно дело два раза не бьют. Так вот…Накрыли вы эту конторку, как ее, «Ankh Afterlife бла-бла-бла». Подозревали, что работают ребята на наш контингент и гоняют упырям и прочей нечисти трансцендентальной хабар, водят всякий потусторонний элемент тайными тропами и т.д. Вампирюшку на выходе из портала взяли – не раскололи – упокоили. Оборотня взяли – не расколи. Девку малолетнюю, смертную, телепата, взяли – даже колоть толком не начали – померла. Связной ваш пропал – концы в воду. И каким-то, чур меня, магическим образом – у него все ваши позывные были, а у вас на него ничего?
Что, упустил я что-нибудь?

Мистер Голос встретил взгляд начальника, как пулю. Стоически.

– Нет, сэр, вы ничего не упустили. Но если не возражаете, я поделился бы некоторыми соображениями.
– Делись давай, мне еще тебе дело одно рассказать надо. – у начальника Организации снова задергался успокоившийся было глаз.
– Сэр, ваша информация о магическом сборище весьма кстати. Я уверен, если взять под крыло эту компанию, так или иначе кто-то из них снова выведет нас на банк. Есть вероятность, что не на сотрудников, а на кого-то покрупнее, кто всем заправляет. Позвольте спланировать операцию?
– Для таких масштабов у вас банально не хватит людей в британском бюро. – Мистер Мир помолчал. – Но в принципе… Раз вы так горите желанием реабитили…реабилири…тьфу, исправиться, я не против. Только смотрите мне! Работайте чисто! Никаких ненужных аннигиляций! Эти чертовы волшебники свои права знают. Особенно у вас там! Правозащитница от их профсоюза, эта чертова кукла, как её… Грейнджер, нас потом по инстанциям затаскает. Еще Инквизицию припомнят, и доказывай потом, что мы не при делах. Так что вы меня поняли. Тихо и чисто сработать. Слежку там, как сможете… Организации скандал не нужен.
– Есть, сэр, – мистер Голос порывался встать, но в который раз за это утро был остановлен властным жестом.
– Не спешите, голубчик. Сейчас самое интересное. – шеф Организации чуть подался вперед, и спецагент с ужасом различил огоньки безумия во взгляде начальника. – Друг мой… Вы в курсе, что мы не одни во вселенной?



Нет, мистер Голос, естественно, в курсе не был. Опять же, согласно протоколу, зеленые, красные или серо-буро-малиновые человечки не подпадали под юрисдикцию Организации. Формально их существование считалось фантастикой donec probetur contrarium*.
Спецагент грешным делом подумал, что начальник двинулся крышей: всякое бывает…Ответственная должность, перманентный стресс, многие годы секретной службы – не все такое выдерживают. Так всем было бы проще. Но нет: шеф уже вытек из удобного, мягкого кресла и, задержав ненадолго полный тоски взгляд на опустевшем бокале, нетвердо прошел к рабочему столу:
– Без пяти восемь уже. Ох… Подойдите сюда. Сейчас начнётся.
– Что? – смешался не совсем трезвый, но очень взволнованный мистер Голос.
– Я не дурак, знаете ли, и понимаю: думаете, я с ума сдрейфил? Эх…нам ли говорить о сумашс… сушесм…короче, поняли меня. С нашей работой нужно быть ко всему готовым. О, «Уэбекс» загрузился. Он сейчас будет.
– Кто, он? – мистеру Голосу впервые за карьеру захотелось уйти. Просто уйти.
– Омни…Омнибус…Черт его дери! Оп-ти-мус Прайм, лидер пришельцев.
– Какой лидер? В смысле, президент? – тупо переспросил спецагент.
– Сами у него и спросИте! – рявкнул мистер Мир; в клик по иконке «Присоединиться к совещанию» он вложил, казалось, всю свою ненависть к паранормальным нарушителям общественного спокойствия.

Мистеру Голосу и в голову не пришло перетащить кресло к директорскому столу: он просто замер по левое плечо от шефа и уставился в экран, не очень представляя, чего ожидать: зелёной морды, клыков, пасти Чужого во все пиксели доступного им расширения… Не то чтобы он не успел повидать странного и страшного за годы службы, но всё-таки…Где-то в глубине самого своего существа агент надеялся, что это розыгрыш. И да, пить на работе он зарёкся.

Когда собеседник включил микрофон, а окошко видеосвязи в правом верхнем углу экрана мигнуло, как бы в последний раз переспрашивая: «А оно вам точно надо?» – служители отечества резко протрезвели.

Чего угодно они ожидали, но, когда совершенно человекоподобный собеседник на экране откашлялся, поправил микрофон, приколотый к воротнику не самой свежей рубашки, и низким голосом произнес: «Раз, два, три. Как слышите меня?» – агенты испытали нечто сродни разочарованию.

Все-таки признали: да, слышим нормально.

Хотя пропорции окошка «Уэбекса» к площади экрана были более чем скромны, сразу стало понятно, что безымянный собеседник на том конце соединения чертовски устал. Поерзав в кресле и решив, вероятно, что достаточно помучил сотрудников Организации, он все же заговорил:
– Позвольте представиться, господа. Агент Фоулер, ФБР.
Мистер Мир с мистером Голосом переглянулись, и последний попытался было спросить:
– Так вы не…?
– А, понимаю, – Фоулер потер переносицу, продемонстрировав «китайский траур» под ногтями. – Извините, мы подумали, что лучше я сначала введу вас в курс дела. Вы не против? – и, поскольку собеседники не подавали признаков жизни, не мигая замерев перед экраном, он сразу продолжил. – Мы работаем с пришельцами с планеты Кибертрон, автономными роботизированными индивидами, или, как они сами предпочитают себя называть, автоботами, порядка полутора лет. Правительством США на базе ФБР и при помощи ВВС был сформирован особый отдел по работе с автоботами, который я возглавляю. По статусу они неформально приравнены к лицам, просящим политического убежища, или беженцам. Я сразу хотел бы прояснить один момент: мы проинформированы о специфике деятельности Организации. Все мы понимаем важность и значимость вашей миссии, но от лица правительства Соединенных Штатов Америки я уполномочен официально заявить: автономные роботизированные индивиды с планеты Кибертрон не подпадают под юрисдикцию Организации как не соответствующие определению «нежить», «мутант» и «потусторонний элемент», зафиксированные в кодексе Организации, и, следовательно, не подлежат преследованию со стороны сотрудников и иных уполномоченных лиц Организации как на территории США, так и на всех территориях, на которых действуют представители Организации.

На этих словах Фоулер выдохнул, грузно осел в кресле – было даже слышно, как что-то жалобно хрустнуло; мистер Мир и мистер Голос непонимающе пялились в экран. В этот момент оба жалели, что вернуться за остатками коньяка сейчас решительно нельзя.
– Короче говоря, э…Коллеги. По союзникам не стрелять. Это если резюмировать вышеизложенное, – уточил агент Фоулер. – Вы уж не обессудьте, но, когда нас просветили насчет ваших методов работы, автоботы настоятельно просили меня донести до вас информацию об их статусе и о том, что, как беженцы, они находятся под защитой государства.

– Хорошо, агент Фоулер, – мистер Мир нашелся что сказать первым, причем он был явно раздражен, – но что вы в таком случае хотите от нас?
– О, об этом расскажет Прайм, уступаю ему микрофон, – бодро сообщил Фоулер и поспешил ретироваться куда-то в бок, так что его больше не было видно.


Представители Организации напряглись, когда темно-синяя стена в алых сполохах (больной бред дизайнера-наркомана, да и только!), на фоне которой сидел их собеседник, внезапно зашевелилась. Камера на том конце, вероятно, затряслась, и изображение поплыло. Когда же сигнал снова наладился, спецагенты в унисон судорожно сглотнули: с экрана на них смотрело не багровое, но око. Совершенно не человеческого и уж точно не земного оттенка голубовато-сапфировый взгляд – и ничего больше. Поскольку ни бровей, ни ресниц, ни даже зрачка не наблюдалось, сложно сказать, каким образом доблестные сыны Организации дружно пришли к мнению, что с ними говорит именно глаз. Но что еще это могло быть? Не рот, не нос – это точно. Но какого же размера существо, если у него такие большие глаза? Эта мысль пришла в головы спецагентам тоже одновременно, и они снова сглотнули. Мистер Мир, давно находившийся на грани нервного коллапса, мелко затрясся: ему внезапно вспомнилось «Бабушка, а зачем тебе такие большие…глаза?»

Решив, вероятно, что собеседники на том конце уже достаточно пообвыклись, око мигнуло, и откуда-то раздался очень ровный, совершенно спокойный, но при этом небезэмоциональный голос. Достаточно приятный тембр – пожалуй, чуть ниже баритона; идеальный британский акцент (так артикулирует английская аристократия или кто-нибудь из ведущих театральных актеров вроде Райфа Файнса). Всё б располагало неподготовленного слушателя к обладателю подобных вокальных данных, если б не одно «но»: неживой металлический призвук, эхо, механический гул, как будто с вами через водосточную трубу говорит азимовский робот, причём явно не Р. Дэниел Оливо...

– Доброе утро, господа. Меня зовут Оптимус Прайм, и я представляю на планете Земля автоботов, роботизированные автономные организмы с планеты Кибертрон, как сказал об этом коллега Фоулер.

«Понятненько, – как-то не по-агентски жалко пропищал внутренний голос мистера Мира, – роботизированные. Автономные. Организмы».

Тем временем око продолжало, не прерываясь и, судя по всему, не переводя дыхания («А зачем дышать? Оно же роботизированное», – пищал все-тот же голосок в голове у начальника Организации.):

– Автоботам было предоставлено убежище на территории Соединенных штатов Америки. Мы бесконечно благодарны стране, поддержавшей нас, когда наш дом был уничтожен гражданской войной. С сожалением должен сообщить вам, что наши враги, десептиконы, нашли путь к Земле и угрожают безопасности планеты. Мы поклялись защищать людей, ибо по нашей вине они оказались втянуты в битву, которая не должна была коснуться человечества. Сорок восемь земных часов назад нам удалось получить исключительно важные разведданные: десептиконы, враги всего сущего, готовят нападение. Наши специалисты смогли запеленговать координаты. Я очень сожалею, господа, но, согласно нашей информации, удар врага, скорее всего, придется по лондонской базе Организации. Передаю координаты. Проверьте.
Десептиконы прибыли на Землю не просто так. Они что-то ищут. И что-то подсказывает мне, что они ожидают обнаружить искомое по этим координатам. Позвольте задать вопрос: что там? Есть ли у вас какие-либо предположения? Что могло привлечь внимание десептиконов, в частности – возглавляющего их бывшего Лорда Протектора Кибертрона, к Организации? Я не могу ничего требовать от вас, господа, но я уповаю на ваше благоразумие, и мы все очень рассчитываем на вашу искренность, а также на любое содействие, которое Организация сочтет возможным оказать. – Экран снова пошел рябью, отчего казалось, что немигающее око вздрагивает.

Мистер Мир и мистер Голос переглянулись.
– Если вам нужно что-то обсудить, мы готовы ждать. Ни агент Фоулер, ни мы не претендуем на секреты Организации. Нам необходимо только понять, в связи с чем объявлена мобилизация десептиконов, а координаты, данные им, указывают на заброшенные склады в лондонском Хэкни, ¬ – так же спокойно произнес Оптимус Прайм, и окончательно протрезвевший мистер Голос подумал: «Есть ли что-то, что может вывести его из себя?.. И хочу ли я об этом знать?»

Начальник Организации судорожно взвешивал все pro et contra сложившейся ситуации, и в списке pro пока не набиралось и одной позиции. Contra же беспокоили его: в Лондоне подвергались опасности и могли погибнуть люди. Просто люди и люди Организации – это раз. О самой конторе, как выяснилось, было известно больше и большим, чем он бы согласился принять – два. Мистер Мир привык докладывать лично президенту США, реже – в компании премьер-министра Соединенного Королевства. Но ФБР… Военно-воздушные силы. Сколько народу в курсе! Безобразие! Это форменный дурдом – три! Долгие столетия Организация выживала и позволяла обычным, законопослушным гражданам не бояться, что барон Самди постучится в их благополучный дом на Манхеттене или в Ноттинг-Хилле. А теперь… О них стало известно каждому встречному-поперечному! Его люди в опасности (все мысли директора возвращались к этому). Но мистер Мир решился:
– Агент Фоулер, Оптимус Прайм. В ситуации, когда в глобальном плане секретность Организации нарушена, я думаю, нет смысла биться за частности. Мне не известно о чем-либо, что могло бы находиться на лондонской базе и представлять интерес для внеземных цивилизаций, но я работаю в США. Может быть, мой коллега прояснит ситуацию?.. – тон начальника был ровен, но угрожающ, и мистер Голос, уже почти лишившийся идеальной выправки (в неудобной позе затекла спина) и остатков хваленого самообладания братьев Организации, полупридушенно прохрипел, вцепившись побелевшими пальцами в край стола:
– Я… не знаю.
Этим директор не удовлетворился. Он рявкнул:
– Доложить по форме! Последние задания и проекты. Я, что, вас учить должен?
Мистер Голос вздрогнул, как от пощечины, но продолжил, не меняя позы и глядя в стол (в голубой глаз было смотреть как-то не по себе, а повернуться к шефу так, чтобы это не выглядело фамильярно, не получалось):
– Я возглавляю лондонский контингент с 1998-го года. Помимо плановых мероприятий по аннигиляции потустороннего элемента, или нежити, а также контроля за соблюдением магическим населением правил и положений Статута о секретности 1689 года, наша группа работает над глобальным проектом под кодовым названием «Озирис». Проект строго секретный, – на этом месте спецагент запнулся, поняв, какую глупость сказал, но Оптимус Прайм не дал паузе продлиться:
– Озирис, насколько я могу судить по материалам интернета, властелин загробного мира в верованиях ныне исчезнувшей цивилизации… В чем суть проекта?
– На территории Соединенного Королевства и США действует преступная группировка, – уже более уверенно продолжал мистер Голос, – которой принадлежит сеть «Ankh Afterlife Private Banking». Их посредники активно работают в Чехии, Венгрии и России, но пока нам не удавалось до них добраться из-за отсутствия договоренностей с упомянутыми государствами и нездоровым, кхм-кхм, и алогичным стремлением жителей упомянутых государств оберегать потусторонний элемент, пробавляющийся на их территории.
– Что такое «Ankh Afterlife Private Banking»? Каковы принципы его работы? – Оптимус Прайм звучал более чем заинтересованно.
– Насколько нам удалось выяснить, – заученно твердил спецагент, – это вопросы артефакторики или артефактологии. Если у вас есть артефакт, который вы считаете слишком ценным или слишком опасным, вы можете отнести его в «Ankh Afterlife», и они спрячут его для вас… не в этом мире. Если вы умерли, вас в любом случае протащит коридорами «Ankh Afterlife», и тогда вы можете оставить информацию о том, кто вам наследует. Это одна сторона медали. Мелочью вроде молодильных яблочек или говорящих зеркал там не занимаются. А вот Святой Грааль припрятать, например, это всегда пожалуйста.
– Это мне понятно, – прогудел Прайм, – уверен, что подобный…сервис даже в столь юном мире, как ваш, где наука создания артефактов не развита, должен пользоваться спросом. У определённой категории клиентов. Вся ли это информация, которой вы располагаете?

Мистер Голос покосился на мистера Мира – тот был недвижим, как будто спал с открытыми глазами:
– Нет. Мы предполагаем, что банк оказывает нестандартные… услуги. Такие, как открытие пространственно-временных порталов и поиск артефактов по заданным параметрам.
– У вас есть доказательства? – поинтересовался Оптимус Прайм.
– Прямых пока нет, но есть свидетельские показания курьеров, – спецагент замялся. – Нам удалось в последнее время задержать троих…И сказанное мной базируется на материалах допросов.
– Я правильно понимаю, что какого-либо материального подтверждения у вас нет? На базе в Хэкни вы ничего такого не храните? – с некоторым нажимом уточнил Прайм.
– Что вы, конечно, нет! – мистер Голос вскинулся и, сам того не желая, встретился взглядом с оком.
– И поговорить с задержанными курьерами тоже никакой возможности нет? – мягко поинтересовался Оптимус Прайм.
– Все аннигилованы, – качнул головой агент Организации. – Если вас это успокоит, при них ничего, имеющего отношение к потустороннему миру, обнаружено не было.
Послышался какой-то странный шум, как будто включили гигантский вентилятор, но звук его прервался так же внезапно, как возник.

Огромный глаз, занимавший все окошко «Уэбекса» на экране, моргнул, и на том конце соединения сказали:
– Как ни прискорбно, не успокоит. Даже если вы были достаточно откровенным с нами, силы противника полагают иначе: в лондонском Хэкни будут что-то искать. Мы рекомендуем вам в кратчайшие сроки эвакуировать район. К сожалению, сделать это незаметно для противника у вас не получится: для десептиконов вы как на ладони. Советую вам в первую очередь думать о том, чтобы успеть спасти как можно больше жизней.
– Но президент, премьер-министр… – очнулся вдруг мистер Мир.
– Уже проинформированы, – внезапно вступил в разговор агент Фоулер, вылезая откуда-то из угла экрана. За его спиной снова произошло какое-то движение, и глаз Прайма сменился давешней сине-красной стеной. – Мы выслали за вами транспорт. Ориентировочное время прибытия – один час. Вылетаете с нами с ближайшей базы ВВС. Желаю удачи. До встречи.
– Не могу сказать вам «всего хорошего», ибо хорошего в происходящем мало, – вновь зазвучал механистический баритон Прайма, – но до встречи. Предупредите своих людей.

Картинка резко пропала – собеседники покинули конференцию.

Директор Организации так и остался сидеть перед монитором. Мистер Голос краем глаза взглянул на начальника, прошел к чайному столику на другом конце кабинета, где разлил по бокалам остатки коньяка. Шеф даже не посмотрел на спецагента, лишь протянул к подошедшему руку и, проглотив содержимое бокала, отстраненно сказал:
– Мы с вами покойники. Безработные, разжалованные покойники. Выпейте уже за упокой своей души, если у вас таковая имеется. – с этими словами мистер Мир потянулся к телефонной трубке. – Идите. Мне надо подумать, что сказать нашим.

Спецагент коротко кивнул, поставил нетронутый бокал на стол и в три больших шага пересек расстояние от стола руководителя до двери. Бесшумно открыв ее, мистер Голос вышел в приемную, где позволил себе на секунду замереть у прямоугольного зеркала: не дрожат ли руки? Не дрожат.

Ничего необычного – служба. Для такого, как он, любой дозор может стать последним. Ибо ночь темна и полна ужасов.



В комнате с белым потолком вновь жалобно звякнули пустые и полные колбы. Бесшумной змеёй поползла по стене трещина. Дрогнув, слетели вниз большие дешевые часы и легли на пол хромированным блюдцем. За дверью несколько раз мигнули забранные в металл лампы дневного света. Потом – еще раз. Потом – погасли.

Тот, кто наносил удар за ударом по складскому сектору лондонского Хэкни, очевидно, не спешил. Бывший Лорд Протектор руководствовался межгалактическим принципом: хочешь сделать что-то хорошо – сделай это сам; поэтому он методично сканировал здание за зданием и, не находя искомого, сравнивал каждое творение рук человеческих с землей. «Не то, не то, не то, опять пустышка. Сигнал где-то здесь, но такой слабый, такой рваный – не зацепить…Где же ты?..»

Мегатрона совершенно не волновало, что кричали по доступным им частотам жалкие букашки – обитатели этой цветной планеты. У него была цель – и следы этой цели вели от лаборатории уничтоженного им предателя в человеческий город Йорк, затем – к неприметному серому зданию в центральном Лондоне. Затем – сюда.

Расправившись с изменником, он нарочно дал цели уйти: необходимо было понять, что задумал этот подлец. Может быть, он и закрыл собой слабо пульсирующую сигнатуру чего-то, считая, что Мегатрон – конченый идиот и ржа давно пожрала логические связи в его ЦП… Но отследить ничем не прикрытую энергоподпись, пусть даже носитель ее не крупнее скраплета, – спарклингова игра. «Деактивация, – размышлял бывший Лорд Протектор, сметая очередное здание, – слишком малая цена за предательство. Многоворновое предательство. У камеры искры я пригрел киберзмею. Стоило разобрать эту тварь на запчасти… Он уверял меня, что проект свёрнут! Он клялся Кибертроном! А там –лаборатория. Органика, человеческие клоны – омерзительно. Если б я мог, трижды убил бы гада! Я трижды бы сжег эту гнусность! Эту пакость, недостойную называться десептиконом!.. Но где же оно?.. Где моя цель? Почему молчит? Отчего я больше не слышу ее?..»

Еще заряд; на этот раз он направлен вниз – ведь букашки так любят зарываться в землю! Вдруг что-то ценное они спрятали именно там?


…И земля вздрогнула. На цокольном этаже Организации, где располагался импровизированный морг, подпрыгнули и разом лопнули колбы, пустые и полные, перевернулись и неловко завалились на бок хромированные каталки.

Та, кого раньше называли Эбби Смит, открыла глаза. Она попыталась сделать вдох, но воздух вливался в легкие с трудом, медленно – точно вползал через слой пропитанной формалином ваты. Тело было точно парализовано – окоченело: не слушались пальцы, и Эбби никак не могла осознать своего положения в пространстве. Помучившись какое-то время, она сумела направить руку туда, где, как ей казалось, было лево: ладонь заскользила по холодному гладкому металлу, поднялась вверх, ощупала там все – вдох, еще один, не спеши – коснулась правой стороны и дна…ящика. Здесь бы следовало закричать, но Эбби не стала. Она только коротко и рвано вздохнула: надо экономить кислород.

Сознание – клик, клик, клик – ожило, функционировало и снова собирало паззл: ящик, металл; хлорка, аммиак и формалин намертво припечатались к верхнему нёбу. «Я вышла во вне, – твердила про себя та, кого раньше звали Эбби, – получилось. Как теперь выйти отсюда?»

Очередной удар сотряс комнату с белым потолком. Эбби почувствовала, что летит, а потом резко – удар.

Кашляя, она во второй раз отрыла глаза, только чтобы увидеть скупой, сероватый, разбавленный свет. Она лежала на полу и смотрела в потолок.
Бледная, худая рука, испещренная голубоватыми прожилками вен, вытянулась вперед. Та, кого раньше называли Эбби Смит, встала и сделала первый шаг. Впереди оставалась дверь.
Дверь отсюда.
___________________
*пока не доказано обратное

Глава XVI В кукушкином гнезде. Часть II. Бамблби

Weep not for roads untraveled,

Weep not for sights unseen.

May your love never end,

And if you need a friend –

There's a seat here alongside me

Linkin Park. Roads untraveled*

Я причиню тебе радость. Я нанесу тебе счастье.

Земной фольклор

Оптимус Прайм смотрел на девочку.

Девочка смотрела на Прайма.

Бамблби смотрел, как оседает поднятое колесами облако пыли, а за ним – там, где сливается с горизонтом дорога – занимается заря. Однажды, неспешно листая виртуальные страницы онлайн-энциклопедий в поисках информации, которая помогла бы его другу Сэму написать эссе по философии, Бамблби наткнулся на высказывание: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Когда он поделился этим, Сэм рассмеялся и ответил, что, по сути дела, так и есть и история его с Бамблби знакомства – яркий тому пример.

Какая ложь.

После гонки по пустынным полуночным дорогам пощелкивал и тикал лишь раскаленный металл – искру объял жестокий, голодный, темный холод, будто под скорлупой доспеха разрастается черная дыра.

Бамблби хотелось верить: он научился контролировать это. Как же жестоко он ошибался! Одного взгляда в сторону раскрытой ладони медика было достаточно, чтобы процессор вирусом взорвали мемори-файлы.

Только скорость, рев мотора, визг шин, до ноющей боли выкрученные жилы сцепления и клекот запертой в металлической камере искры.

Стать скоростью, обратиться в ветер, слиться с дорогой – что угодно, только бы не ощущать этого кошмара, лишь бы забыть о дыре, которая ширится, пожирая все внутри.

Перестать быть.

Забыть, кто ты.

Раствориться в ночи, рассыпаться, распасться на атомы, на атомы атомов… и притвориться, что тебя нет.

Нет тебя. Нет его – и никогда не было.

Вы никогда не встречались, и не звучало из его уст: «Не водитель выбирает машину, а машина – водителя».

Это не твоя история.

На разноцветной, исполненной звуков и запахов планете Земля ты провалил миссию – сорвался со скалы, рухнул в ледник, пошел ко дну океана, и сейчас ты лежишь на столе в ремблоке Рэтчета, и, пока он разбирает тебя на запчасти, поврежденный процессор топит твое жалкое сознанием в изощренных галлюцинациях.

Это не ты. Не ты. Не ты. Не ты, Сэм! Это кто-то другой!.. Умер.

Но через отрицание прорывается осознание, подкрепленное данными сканеров, сенсоров и логических цепей аналитического отдела ЦП.

…Это все-таки ты. Но я так не хочу в это верить.

Вероятность, что есть еще один человек с ДНК, идентичной твоей, равна круглому нулю, без сотых или тысячных надежды.

Это ты умер, мой хрупкий человек. Мой самый дорогой человек.

И этот ноль, выведенный на все экраны и дисплеи, как приговор, замыкает мое существование. Он ставит оценку мне, твоему никчемному роботу, автомобилю, защитнику.

Скажи, как мне перестать помнить? Как удалить тебя из себя?

И ведь нет даже шанса, ни малейшего шанса, что мы встретимся… там. Снова ноль.

Праймус жесток: он постоянно обнуляет мои счета до отметки «нечего терять».

О дивный новый мир Земля! Мир моей радости – узнать тебя. И горечи – не уберечь

Я никогда не смогу сказать тебе: «Прости». Прости, что меня не было рядом. Прости, что не успел, не спас, не защитил. Тебя нет – не хочу верить! Это не со мной! Это не с тобой!

***

Первое, чего я не смог сделать после, – сбросить настройки сканеров: они до сих пор откалиброваны на тебя. Уже долгие земные месяцы вместо тепла я ощущаю лишь пустоту.

Второе, чего я не смог сделать, – это заблокировать и запаролить воспоминания о тебе.

Каждый раз, когда меня настигает проклятый цикл дефрагментации, я вижу тебя.

Ты спросил однажды, что снится роботам; считаю ли я электроовец.

Нет, Сэм, не электроовец – отныне я считаю мгновения, проведенные с тобой.

Ровно семнадцать. Семнадцать мемори-файлов по числу твоих земных лет.

Прежде чем я отключаюсь, я всякий раз успеваю пережить самую ужасную на свете радость – радость помнить тебя:

1. Ты смеешься.

2. Ты подпеваешь моему радио.

3. Ты сидишь у меня на капоте, прижавшись теплой спиной к лобовому стеклу, и снова смеешься.

4. Ты ругаешься, потому что мы не успеваем домой к одиннадцати вечера и родители посадят тебя под домашний арест.

5. Ты бежишь ко мне через школьный двор и безвольно падаешь на водительское сиденье: «Пфф, Би, нет моих сил!»

6. Ты поливаешь меня из шланга и смеешься над тем, что мне холодно.

7. Ты цепляешь на зеркало заднего вида новый брелок.

8. Ты передаешь мне управление на пустынной дороге и в притворном ужасе верещишь, что я еду слишком быстро… Я так и не сказал тебе, что никогда этому не верил.

9. Ты спрашиваешь о Кибертроне, сидя у меня на ладони… Прости, я так никогда и не рассказал тебе всей правды.

10. Ты спускаешься ночью в гараж и засыпаешь на заднем сидении. Я смотрю на тебя и оберегаю твой сон.

11. Ты забавно разеваешь рот всякий раз, когда я трансформируюсь. Ты дуешься, если я говорю, что так ты кажешься мне еще меньше… очень занятно дуешься.

12. Ты сидишь у меня на плече и болтаешь ногами. За нами – камень, впереди – вода. Я жду, что ты что-нибудь скажешь, но ты ничего не говоришь, и я тоже решаю молчать, чтобы не портить момент.

13. Ты рядом, мы сморим на звездное небо: пытаешься найти, в какой стороне Кибертрон, но всякий раз ошибаешься.

14. Ты покорно берешь из моих рук Куб, но говоришь, что не бросишь меня. Мне очень страшно.

15. Ты снова возвращаешься ко мне, в грязи и в крови, и меня поглощает сознание собственного бессилия: так будет не всегда.

16. Ты даешь опрометчивое обещание быть рядом, и я счастлив, и не хочу помнить, что нет ничего короче человеческого forever.

17. Ты устал и просишь меня повести. Прислонясь щекой к окну, ты едва слышно шепчешь: «Спасибо».

… И влажное облачко твоего дыхания остается со мной – воспоминанием.

***

В моем родном языке отсутствует глагол любить. Мне понадобились бы сотни описательных конструкций, чтобы объяснить, что вы, земляне, вкладываете в эти шесть букв**. Подобное слово было бы признано неполнозначным, не способным самостоятельно называть понятие, потому однозначно не переводимым.

Это какая-то ваша человеческая магия, не подвластная ни логике, ни калькуляциям.

Вы, люди, слишком абстрактны и непоследовательны в выражении идей… Предложение I love you в моем языке имело бы баснословное количество вариаций, у вас же все коротко и обще.

Вы говорите о любви: «Сильна, как смерть», – но при этом умеете вспоминать о ней в прошедшем времени: I loved you. Или того хуже – в безвозвратно прошедшем: I used to love.

Если бы я мог рассказать, что творится в моей искре, или, как вы, люди, скажете, душе, этого love и всех его синонимов на ваших шести тысячах живых и мертвых языков было бы мало.

На родном языке я сказал бы, если бы мог, Сэм, что ты – лучшее, что случилось со мной, ты мой самый дорогой друг, и я никогда не прощу себе, что тебя нет, а я есть.

…И я никогда не смогу вспоминать о тебе в прошедшем времени.

***

Желтый автомобиль на присыпанном пылью плато мигнул фарами, словно стряхивая наваждение.

Еще один патруль. Еще одна заря занялась.

Ещё одно воспоминание.

…Они знают. Прайм – даже Оптимус Прайм, при всем его неиссякаемом терпении, однажды не выдержал:

– Бамблби, сказал он. – Сэма не вернуть, и все мы скорбим о нем. На этой войне мы потеряли многих товарищей, но боль утраты не должна ослеплять нас. Мы должны победить, и мы все полагаемся на тебя – на нашего разведчика. Ты нужен всем нам. Мне жаль это говорить, Бамблби, но твое подавленное состояние сказывается на твоих профессиональных качествах. Я не могу допустить, чтобы твой внутренний разлад поставил под удар других. Я вынужден отправить тебя к Рэтчету и, если он сочтет нужным, уволить в запас.

Это был ужасный удар. Бамблби захлестнуло чувство вины, безысходности, никчемности. Нейроузлы, казалось, разорвутся от натуги, силясь объяснить родившуюся в глубине искры горечь обиды центральному отделу процессора.

Кончилось все тем, что Рэтчет, вогнав разведчика в медицинский стазис, перезагрузил и вручную дефрагментировал что можно.

Когда Бамблби вынырнул из мутного небытия в онлайн, первая мысль его была о Сэме, первый страх – не вспомнить его и первое чувство – благодарности к медику, который не тронул папки с мемори-файлами.

В ответ на пантомиму, которую разведчик изобразил на медплатформе, военврач опасно ощерился. Протопав к платформе и тыча манипулятором в алую инсигнию на своем доспехе, Рэтчет рявкнул:

– Ты это, это видишь? – медик резко умолк и с отвращением передернул плечами. – За кого ты меня принимаешь? За десептикона? Как ты мог такое подумать, Би?! Я бы никогда, никогда… – он перевел дух, силясь справиться с собой. Было слышно, как тяжело гудят турбины систем охлаждения. – Неужели в твой поврежденный процессор могла прийти мысль, что Прайм отдаст приказ стереть твои воспоминания?! – Медик снова оборвал себя, затем продолжил, но заметно тише. Голос его звучал сдавленно и ржаво: – Неужели ты думаешь, мы… мы не теряли близких на этой войне?..

Рэтчет окончательно умолк, махнул Бамблби, чтобы тот поднимался с платформы и отвернулся, скрипя стилусом по датападу. Судя по звуку, лишь добрая память о Золотом веке не давала экрану треснуть.

Бамблби приблизился к Рэтчету, но вплотную не подошел – остановился в нерешительности и передал по комму:

:Прости.:

– Иди уже, – пробурчал военврач. – На ближайший цикл от дежурств ты освобожден. Потом жду тебя на рекалибровку. Обо всех подозрениях на баги сообщать немедленно. Это понятно?

:Прости еще раз.:

– Бамблби…– Рэтчет счел, что достаточно овладел лицевой, чтобы обернуться к разведчику. – Я мог бы оскорбиться, но понимаю, в каком ты состоянии. Ни Оптимус, ни я… мы не сделали ничего, что могло бы подорвать твое доверие. Нас так катастрофически мало, и, если мы не будем доверять друг другу, все, за что мы боремся, напрасно… Не имеет смысла. Можно тогда прямо сейчас ложиться здесь на пол и ржаветь. Till all are one, ты помнишь? Я говорю это тебе не как старший офицер… а как старший товарищ. Как друг…И… мне очень жаль, Би. Искренне жаль. Я вижу, что твоя рана – она никогда не выболит. Но ты научишься жить с ней. Это может звучать ужасно, что я сейчас говорю, но я, по крайней мере, с тобою честен: ты научишься.

Если будет совсем плохо, и я, и Оптимус…А, да что там. Приходи. Поговорить. Вот.

С этими словами, круто развернувшись, медик ретировался в глубь ремблока, оставив Бамблби в недоумении. Из дальнего угла мастерской вдруг донеслось:

– Что стоишь? Вон из моего отсека!!

Разведчик поспешил ретироваться, пока в шлем не прилетел знаменитый гаечный ключ – рука у доктора была тяжела.

Конец мемори-файла.

***

Возвращаться на базу не хотелось. Бамблби до последнего тянул с завершением патруля. Комм мигнул раз: это Арси, которая хочет узнать, все ли в порядке. Да, конечно, насколько это возможно. Затем еще раз: Рэтчет вызывает на базу – пришел в себя командир.

Думать о том, что еще находится в медотсеке, было невозможно. Сбросив на мейл Арси рапорт с вариацией на тему «в Багдаде все спокойно, спите, жители Багдада», на первой передаче Бамблби потащился в сторону базы.

Обратный путь был неприятно короток. Возле ремблока разведчик замер, прислушиваясь к доносившимся из-за двери голосам. Чем дольше он слушал, тем больше красных окон всплывало на его внутреннем дисплее.

***

Рэтчет мерил шагами медотсек: он уже протоптал своеобразную тропинку от Телетраана к полкам с инструментами у дальней стены, оттуда – обратно. У медплатформы Прайма остановиться, посмотреть на монитор, еще раз посмотреть, потому что с первого раза оптика не воспринимает информацию и не передает ее в ЦП. Это не глюк, это нормально: логические центры со временем перенастроятся, откиснут и примут новую реальность – реальность, в которой человеческие девочки совсем не человеческие, не девочки. А что? Стоп. Обратно.

– Кто вы и где я? – повторила свой вопрос та, кого раньше звали Эбби Смит.

Рэтчет попытался встретить взгляд Прайма, но тот зачарованно, не мигая смотрел на неведомое создание и отвечать, по-видимому, не собирался. Всхрапнув вентиляционными клапанами, медик с опаской произнес:

– Меня зовут Рэтчет, я офицер медслужбы автоботов. Это Оптимус Прайм… – договорить ему не было суждено, поскольку существо резко встало и, переведя взгляд с военврача на командира, сделало несколько нетвердых шагов по платформе.

– Здравствуйте, – проговорила девочка, обращаясь к Прайму. – Я вас знаю… Вы очень изменились…

– Изменился? – эхом повторил Оптимус, борясь со все новыми и новыми всплывающими окнами: одно из них, он успел заметить, сигнализировало о вирусе и призывало срочно отключить логический отдел ЦП и вызвать медицинскую помощь.

– Угу. С Иакона, – проговорила девочка. – Трудно объяснить.

Последние ее слова потонули в грохоте: за дверью, не справившись с входящей информацией с лязгом осел на пол Бамблби. Рэтчет вцепился в Телетраан, как в последний оплот нормальности и стабильности на этой безумной планете, и переживал не первую за день паническую атаку – Телетраан молча мигал алым.

Оптимус Прайм пришел в себя первым, и ему же принадлежала наиболее рациональная мысль, высказанная в стенах ремблока за последнее время:

– Давай поступим следующим образом, – спокойно, как спарклингу, сказал он. – Мы с Рэтчетом представились, но совершенно ничего не знаем о тебе… Начнем с того, кто ты и как сюда попала, – превозмогая боль (Рэтчет, что, вывел все болевые протоколы онлайн, садист?), Прайм повернул голову.

Пока существо топталось на медплатформе, решая, наверное, что сказать, раздался глухой голос медика:

– Прости, Оптимус, это я её принёс. Ты был погружен в стазис на тот момент. Мне не с кем было посоветоваться. Её энергосигнатура потрясла меня…и я подумал, что, возможно, именно её искал Мегтарон. В любом случае…я решил взять её на базу.

– Ты поступил совершенно правильно, старый друг… – на этот раз Прайму не суждено было договорить. Девочка на соседней платформе топнула ногой.

– Вы говорите обо мне так, как будто меня здесь нет! Я не объект изучения, я не подопытный кролик, господа! – выкрикнула она и вмиг как-то сникла.

– Дитя, – начал возмущенно Рэтчет, – несмотря на странность ситуации, соблюдай приличия. Перебивать Прайма – это неслыханно!

– Рэтчет…– мягко остановил его Оптимус, – ничего страшного, она не знала. Она права, в принципе. – И уже оборачиваясь к девочке: – Чтобы мы не говорили о тебе в третьем лице, не будешь ли ты все-таки добра представиться?

Та, кого некогда звали Эбби Смит, коротко глянула на Рэтчета:

– ОК. – проговорила она, безуспешно пытаясь придать тону насмешливости. – Я думала, Саундвейв достоин титула зануды года. Хорошо, я ошибалась. Меня звали… Как только меня не звали! Френзи звал меня хлюпиком, опекун, – тут девочка запнулась, – называл «дитя». Потом они стали звать меня Эбби, но, когда я умерла, Саундвейв сказал, что я не могу больше носить это имя, если вернусь сюда снова. Сюда…в этот мир, в смысле…В смысле, оживу…Короче, понимаете?

В коридоре снова раздался скрежет с лязгом: Бамблби пытался встать, но, вероятно, потерпел неудачу, так что, когда Рэтчет, которому надоело гранжевое сопровождение их сюрреалистической беседы, пультом открыл дверь, разведчик ввалился в ремблок желто-черной кучкой и замер на пороге.

– Сидеть тихо, – прошипел Рэтчет. – Отползи к стене, жертва земной гравитации, я дверь закрою.

Оптимус Прайм тем временем собирался с мыслями. То, о чем говорила девочка, никак не выстраивалось в систему. Подумав еще несколько кликов, он попросил:

– Давай начнем с начала.

– Хорошо, – кротко согласилась девочка. – Первое, что я помню, это тикающий звук: танк-тонк, клик-клик-клик, танк-тонк, клик-клик-клик. Сначала я была совсем одна в доме. Потом появился опекун. Теперь я думаю, он наблюдал за мной с камер (мне их Френзи намного позже показал). Опекун привел Френзи, и сначала с ним было что-то не то: он не мог нормально говорить, у него не поворачивалась голова… Я не знала тогда, что он живой. Можно, пожалуйста, попить? Воды, если можно?.. – внезапно попросила она.

Рэтчет опасливо, как будто пол мог вдруг уйти под уклон, отошел от Телетраана и принес откуда-то куб размером с коробку от телевизора. Три пары оптических анализаторов разных оттенков синего следили, как девочка подошла к кубу, наклонилась, зачерпнула ладонями воды и сделала глоток, затем еще один и еще, а потом просто опустила голову в воду. Когда через несколько кликов она вынырнула, выражение ужаса на лицевой медика впервые за день сменилось выражением академического интереса.

– Невероятно… – только и сказал Рэтчет.

Вытирая лицо руками и не обращая внимания на стекающую с волос воду, девочка проговорила:

– Блаженство… Спасибо. Извините… Мне продолжить?

– Конечно! – в один голос воскликнули Прайм и медик. Разведчик оставался недвижим.

– …Я считала дни… – медленно выговорила она. – С Френзи и опекуном я провела их порядка трехсот восьмидесяти. Точно не скажу, я могла сбиться. У меня все дни были одинаковыми: только учебные предметы различались. – Вдруг девочка замолчала, мотнула головой и ровно, безэмоционально сказала, обращаясь к Рэтчету: – Вы мне не верите. Ни единому моему слову.

– Почему это? – принял защитную стойку военврач.

– Просто знаю, – сказала та, кого раньше звали Эбби Смит. – Как знаю, что Френзи нет… Он там… А это…это был единственный, кто был рядом, сколько я себя помню… Учил, лечил, ругал… Говорил со мной. Потому что иначе…я была бы совсем-совсем одна – как вот сейчас.

Как будто что-то услышав, девочка резко обернулась к двери, но она была закрыта. Бамблби сидел неподвижно и, по известным причинам, тоже молчал. Девочка покачала головой и снова повернулась к Прайму и Рэтчету:

– Так вот, я считала дни. Зацвел вереск, когда опекун сказал мне, что у меня теперь есть имя. Они с Френзи сделали мне ID и велели быть готовой бежать в любой момент. Этот момент настал, когда дом, в котором я жила, стер с лица земли Лорд Протектор, – она посмотрела на Оптимуса: – Я в курсе, что он предпочитает зваться Мегатроном и что он был вашим братом – тоже. Мне очень жаль. Он убил моего опекуна, знаете…

Ни Прайм, ни Рэтчет не нашлись, что сказать на это.

– Я…добралась до Йорка, потом поездом до Лондона. От Кингс-Кросс на метро до банка, в который меня посылал опекун. Ankh Afterlife, если вам это что-то говорит.

Оптимус и Рэтчет переглянулись, и медик предложил:

– Может, Фоулера?

– Не будем спешить, – ответил Прайм. – Я думаю, я начинаю понимать. – И, обращаясь к девочке: – Извини, продолжай.

– В банке, – сказала она, – меня встретил человек в черном, который знал, как меня зовут и что мне нужно. Он проводил меня в комнату, где все спрятано, – на удивленный взгляд Прайма девочка пояснила: – Это из книжки одной хорошей – мы с Френзи читали. Не берите в голову. В общем, это хранилище, в котором все ячейки без номеров и летают…если это важно. Мне достался медальон на странной цепочке – как будто сплетение слов. Я надела его…Я не понимаю, зачем опекун отправил меня в такую даль? Зачем он дал себе погибнуть? Ради чего все это?.. – Она помолчала.

Прайм испытующе смотрел на собеседницу, черты лицевой Рэтчета исказило странное выражение – еще не понимание, не осознание, но только его предвестник.

– Дальше – хуже, – продолжала девочка. – Человек в черном спешно вывел меня из хранилища, долго водил галереями и коридорами, потому что, по его словам, за мной была погоня. Когда я наконец каким-то потайным ходом вышла из банка, меня схватили. Люди в черном. Они говорили странные вещи, они заперли меня в стеклянной клетке, допрашивали и делали ужасно больно. Один из них, я назвала его Мистер Голос, убил меня, как я сейчас понимаю. Им нужен был медальон, хотя у меня сложилось впечатление, что они неточно знали, что искали. Мистер Голос постоянно повторял: «Что ты вынесла из посмертия?» Ни о каком посмертии на тот момент я понятия не имела, я с ним чуть позже познакомилась – стараниями этих людей.

…Сначала я подумала, что они сняли с меня медальон, когда схватили и я отключилась. Только перед смертью (ужасно смешно звучит, скажите?) я поняла, что он как будто врос под кожу, – девочка перевела дух, зачерпнула еще пригоршню воды, но пить не стала – брызнула себе в лицо.

– Потом…потом плохо помню. Я бы назвала это…Ничто. Просто тьма. Густая, и плотная, и ровная, и безликая, и всеобъемлющая. Меня куда-то несло…ну, как куда? Прямо на Саундвейва меня вынесло. Он был в сфере…там, где все…Там очень хорошо, тепло…там как дома, – взгляд девочки расфокусировался, и она умолкла.

Прайм и Рэтчет терпеливо ждали, пока она продолжит. О Бамблби, казалось, все забыли: с того мига, как он занял свой пост у двери, он не шелохнулся и не издал ни единого звука, только сверкание ярко-голубой оптики сообщало, что разведчик онлайн и функционирует.

– Это… не знаю, на что это похоже. Если положить на сферу руку, то как будто тысячи чужих рук тянутся к тебе – обнять, приласкать, успокоить. Это семья… Да, наверное, как семья. Если бы у меня была семья, я хотела бы, чтобы она была такой: доброй, всепрощающей, принимающей тебя в свои объятия, не судящей, всезнающей и мудрой…Но они там все молчат. Кроме Саундвейва. Я искала опекуна, но Саундвейв сказал, что это бесполезно. Но он там, я точно знаю. Мне так жаль, что я тогда… – из глаз девочки катились слёзы («Слезы ли?» – спросил себя Рэтчет), но она продолжала говорить, и слова текли, оставляя по себе следы в воздухе, какие слезы оставляют на щеках: – И мы говорили… Мы долго говорили. Саундвейв рассказывал про Вектора Прайма, про мой медальон, который я теперь, даже если захочу, с себя не сниму, про моего опекуна и его проект «Эбби Смит», про Френзи…А потом он замолчал и сказал, что пакет протоколов Хранителя должен был активироваться и я должна вернуться, потому что белковые тела быстро портятся, а другого у меня нет…И я шагнула в сферу, я нырнула в Колодец, но за переход, говорил Саундвейв, надо отдать имя, и я отдала его, и открыла глаза – я в коробке, и воняет формалином, а я ненавижу этот запах со времен, когда меня Френзи химии учил. А потом все стало взрываться, но я не могла встать…И много-много света потом – это потолок упал. И я упала куда-то вверх, а потом вниз, и я шла, шла, шла… И вот. Потом я видела сон – или это был не сон – я не понимаю, когда это сон, а когда Она говорит со мной. Но Колодец был болен, и Саундвейв молчал, и так все было безнадежно…Потом я проснулась. Здесь.

***

В медотсеке стояла поистине мертвая тишина. Девочка снова ушла в себя: она замерла у куба с водой и монотонно водила рукой по поверхности. Рэтчет потрясенно передал по комму:

:Оптимус, ты веришь?:

Девочка грустно улыбнулась и сказала:

– Больше двух – говорят вслух.

Рэтчет поперхнулся воздухом. Бамблби издал удивленный звук, а лицевая Прайма выражала откровенное веселье.

– У меня есть к тебе несколько вопросов… – начал Оптимус Прайм. – Они могут показаться тебе странными, но ты все-таки попробуй ответить. Если получится… – добавил он мягко.

– Вы были первосвященником до войны и, вероятно, им остаётесь, – произнесла девочка, глядя в сапфировую оптику своими нечеловеческими глазами. – Великая Искра не уничтожена, но я не знаю, где она. И да, – она снова повернулась к Бамблби. – Праймуса там я тоже не видела.

Разведчик издал странный звук, похожий на потрясенное «И-у-у-у», а Прайм улыбнулся почти лукаво, если можно так истолковать движение его лицевых пластин:

– Откуда ты знаешь, что я хотел спросить? – обратился Оптимус к девочке.

– Не знаю, – сказала она быстро, – но это же очевидно. Могу я кое-что узнать в свою очередь?

– Пожалуйста.

– Вы оставите меня здесь? – девочка неловко поерзала на медплатформе. – Просто… Я не имею представления, кто я, что я… мне негде жить, и все, кого я знала… в Колодце.

– Естественно, – очень серьезно проговорил Прайм. – Какое-то время ты точно проведешь здесь…Потом посмотрим. Если я правильно все понимаю, Мегатрону ты зачем-то нужна, и я не уверен, что ты хотела бы это лично выяснить… Я прав? – девочка кивнула, и Оптимус продолжил: – Я не врач, но даже мне ясно, что тебе необходима медицинская помощь. Думаю, вряд ли есть кто-то лучше Рэтчета, способный ее тебе оказать. Помимо помощи и защиты тебе нужно где-то спать и что-то есть – мы можем тебе и это предоставить. Отчего-то мне кажется, – тут Прайм снова почти улыбался, – от тебя бессмысленно что-либо скрывать…Так что скажу: у меня остались еще вопросы. И я хотел бы их задать, когда мы оба будем в лучшей форме.

Девочка смотрела на Прайма.

Оптимус Прайм смотрел на девочку.

– Спасибо, – тихо сказала она. – Я была не права. Все-таки вы не так уж и изменились. Внутри вы такой же, каким я вас запомнила.

:Базовые протоколы! Пакет протоколов!: – спешно и слегка истерично прозвучал входящий от Рэтчета. Прайм ничего не понял, но поставил себе галочку спросить, когда военврач возьмет себя в руки.

– Больше двух – говорят вслух, – констатировала девочка и выразительно посмотрела на медика, а потом добавила, опустив глаза: – Скажите, а нельзя ли мне где-то достать чистую одежду?

– Думаю, с этим может помочь…Бамблби? – предложил Рэтчет, испытующе глядя на разведчика. Тот отреагировал достаточно спокойно: легко и бесшумно поднялся с пола и чуть склонил голову, как будто ожидая дальнейших указаний.

Та, кого раньше звали Эбби Смит, снова ощутила передачу информации между тремя трансформерами: о существовании коммов она еще не знала.

Медик нажал на кнопку на пульте, и дверь ремблока поехала в сторону. Бамблби уже исчез в проеме, когда в спину ему прилетело:

:Ей понадобятся темные очки! Непрозрачные стекла! Запомни, не-проз-рач-ные!:

:Ни на оперативную, ни на долговременную память не жалуюсь, док: – отправил Бамблби и скрылся в коридоре.

Оптимус Прайм смотрел на девочку.

Девочка смотрела на Прайма.

Рэтчет чувствовал себя неуютно и положительно не знал, куда себя деть.

Ему не терпелось остаться с командиром один на один и обсудить то уравнение, что выстраивалось у него в процессоре: если квазиорганическая говорит правду, то… Теперь он точно знал, что стало с печально известным владельцем крыла, подобранного на севере острова, который на этой планете называется Великобритания.

Рэтчет все-таки не выдержал. Он обратился к девочке, стараясь осторожнее подбирать такие неудобные земные слова:

– Скажи, я хотел бы уточнить… Твой опекун… Вы часто виделись?

– Нет, отнюдь. Все время я проводила с Френзи. Опекун навещал меня редко и внезапно: он проверял, чему я научилась, иногда сам учил меня. У него были такие красные глаза, что я поначалу считала его не человеком…Ну, я не ошиблась, как оказалось, но не в том смысле, если вы понимаете?.. Я думала, он вампир или что-то такое… Неживой, короче. А он просто был… – она замолчала.

«Глючным психопатом», – подумал Рэтчет, а девочка вдруг продолжила:

– … моим опекуном и, как я теперь знаю – спасибо Саундвейву, – моим создателем. Это опекун впервые, – она подняла на медика взгляд, – рассказал мне о Кибертроне. О Золотом веке, о гладиаторских поединках, о своем брате. Ну, я догадалась…Он хорошо знал литературу и заставлял меня читать. Он рассказывал мне о некоторых ваших технологиях, почему его глаза могли менять цвет и так далее… о жизни… давал советы.

Рэтчет и Прайм неверяще переглянулись.

– А почему вы спрашиваете?

– Научный интерес, – коротко сказал Рэтчет.

– А он имеет какое-то отношение к белому с алым кантом крылу, которое лежит, накрытое брезентом, в дальнем углу медотсека? – чуть склонив голову, спросила девочка.

– Как ты?.. – вокодер и голосовые центры отказывались повиноваться сигналам ЦП Рэтчета.

Девочка вздохнула («Была не была!»):

– Вы напряженно думаете об этом крыле с того самого момента, как я сказала, что Лорд Протектор стер с лица земли мой дом. Это вы нашли его, моего опекуна, да? Это все, что осталось, да?

Оптимус Прайм сам себе понимающе кивнул.

Рэтчет какое-то время сражался с системой охлаждения процессора, потом раздраженно махнул рукой:

– Да. А о том, что ты менталист, ты сказать нам, похоже, забыла?

Девочка молчала.

Молчали и оставшиеся в медотсеке трансформеры.

В соседнем ангаре Айронхайд закончил настраивать силовое поле, и тишину нарушало лишь тихое, мерное «танк-тонк, клик, клик, клик».

______________________

* (анг.) Не тоскуй по нехоженым дорогам,

Не скорби по путям, на которые не ступил,

Пусть вечно жива будет твоя любовь,

Но если тебе нужен друг,

Пассажирское сидение рядом со мной свободно.

** (прим.авт.) любить/to love - как ни крути, букв будет шесть.

Глава XVII

В кукушкином гнезде. Часть III.

Оптимус Прайм

Время придёт, и мы снова

откроем

Книгу на самой последней

странице.

И эпилог станет новым

прологом,

И мы уйдём, чтобы вновь

повториться.

Flёur. По первому прикосновению (Память)

Разве я сторож брату моему?

Бытие, гл.4. ст.9

Холод.

Холод бывает разным: злым, колючим, жестоким, беспощадным, замогильным… но в то же время долгожданным, желанным, как дуновение ночного ветра после жара пустыни, в котором стекленеет песок и заживо плавится металл доспеха.

Холод может стать твоей защитой и броней, непроницаемым коконом, в который спешно кутается обескровленная искра.

…И ты ныряешь в эту беспросветную мглу в тщетной попытке не сойти с ума. Ты знаешь, другие этого не видят: их оптике доступно лишь твое мнимое спокойствие, иные даже принимают его за величие, проявление мудрой царственности. Ты бы посмеялся над этим, если б мог. Но ты разучился смеяться. В тот миг, когда тьма поглотила серебристую нить уз, что связывала тебя с братом, ты разучился.

Холод – лучшее средство от боли, говорят люди. Не потому ли и сам ты поместил истерзанную искру на внутренний ледник в надежде, что так вы с ней протянете подольше?..

Ты трус, Оптимус Прайм.

Есть история о землянине, капитане корабля, вырезавшем собственное сердце. Ходят слухи, то сердце безутешный моряк спрятал в сундук и запер на самый прочный замок. Стал ли он счастливее? Едва ли. Даже исторгнутое из тела, сердце продолжало жить, тосковать и болеть. И прекратил эту боль лишь прицельный удар кинжала, острие которого вспороло мягкую плоть и освободило капитана… чтобы на его место пришел другой.

…Сказки людей жестоки, как и они сами.

Но чем мы лучше и лучше ли вообще?

Подобно герою земного фольклора, мне не хватило смелости навсегда выйти в офлайн, когда…я потерял брата. Я не думал ни об уничтоженном Сенате, ни о своих обязанностях перед народом Кибертрона и Дальних рубежей, ни о внезапно заголосившей Матрице. Я лишь малодушно хотел жить. Продолжать функционировать во что бы то ни стало. «Все что угодно, только не деактив» – одну-единственную фразу гонял по кругу процессор. Когда Рэтчет нашел меня, я оставался в сознании лишь силой этой простой мысли: «Что угодно, только не смерть. Не смерть. Не смерть».

Рэтчет…старинный друг и единственный выживший после нападения на Сенат. Да нет, какое там нападение… Полная аннигиляция. Рэтчета спасло то, что он, как водится, был в ремонтных отсеках, где вытаскивал с пути в Колодец очередную заблудшую искру. Он просто не явился на то последнее заседание. А когда узнал – поспешил найти меня.

И нашёл.

То, что осталось.

Рэтчета от века спасала безоговорочная преданность делу, хотя он никогда в этом не признается. Приводя меня в чувство, он повторял: «Вы нужны нам, Прайм. Вы нужны своему народу». Знал бы он, как непростительно далеко от этого самого народа был я. Не напоминание о моих обязанностях, но страх Колодца – вот что спасло меня.

Хотя бы признаться в собственном малодушии – на это моих сил сегодня достанет. Но вспороть кокон холода – нет. На это я давно уже не способен.

Внимая ужасам войны, каждый выковал своей искре новую броню. К сожалению, против внутренних демонов она бессильна.

Рэтчета поглощает безысходность и сознание тщетности всех его попыток победить неизбежное.

Бамблби поглощает боль и ненависть. Он слишком юн и чист искрой, чтобы малодушно завернуться в холод, как это делаю я. И потому я очень за него боюсь.

Эта девочка…Её окрик пробил брешь в моих льдах. Это было чуть ли не больнее, чем обжигающая плазма из пушки Мегатрона.

«Он брат твой!» – кричала она. Теперь, когда я вижу ее, я думаю, что вспоминаю. Это были её слова – больше некому.

Что же она такое? Я чувствую присутствие давно избытой Матрицы.

Её появление – либо великое зло, которое уничтожит нас всех, либо великое благо.

Хотя какое там зло… Наша планета погибла, наша раса уничтожена. Остатки выживших добивают друг друга, готовые в прямом смысле перегрызть шейные провода ближнему за жалкие крохи энергона, рассредоточенные по галактике. Мы утратили все. Праймус устал нас любить. Мы уже мертвы, как бы я ни боялся смерти.

И это я отдавал приказы взрывать, стрелять, уничтожать. Это я принял решение отправить Куб в неизвестность, и теперь мой народ обречен.

Я страшусь Колодца…Я не представляю, как расплатиться за содеянное. Праймус свидетель, я не хотел…

***

–Холодно…

Тихий, печальный голос. Безымянное человеческое дитя, посланница Праймуса или Юникрона, как же нам быть с тобой?..

– Что? – переспросил Прайм, не уверенный, что в тишине медотсека звук, вторящий его мыслям, ему не померещился.

– Холодно, – бесстрастно повторила та, кого раньше звали Эбби Смит. – Вы же онлайн?.. Не могли бы вы открыть глаза? Крайне неудобно разговаривать, когда собеседник смотрит на тебя пустыми глазницами.

– Что открыть? Что ты имеешь в виду? – не сразу нашелся Оптимус, потом мысленно хлопнул себя по лицевой – она же слышит! – и моментально активировал оптику.

Девочка на соседней платформе поежилась и поплотнее завернулась в армейский плед.

Превозмогая боль (Рэтчет форменный садист!), Прайм протянул руку, и его огромная ладонь замерла в паре дюймов от безымянного существа.

– Забирайся, – предложил он и сразу осекся: вдруг напугал?..

Но девочка уже делала уверенный шаг прямо в раскрытую ладонь:

– Спасибо.

Помолчали.

В соседнем ангаре периодически погромыхивал инструментами Рэтчет, с характерным для медика презрением относящийся к необходимости регулярно баловать процессор дефрагментацией. Мерно тикало силовое поле.

Оптимус Прайм рассматривал девочку, сидящую у него на ладони: она оперлась спиной о фаланги манипуляторов, соответствующие человеческим среднему и безымянному пальцам, и обхватила руками колени. Вдруг она вздрогнула и начала судорожно растирать кисти. Прайм забеспокоился, не стоит ли позвать Рэтчета: это выглядело так, будто девочка вот-вот протрет тонкую органическую оболочку до костей.

– Вы бы знали, как этот холод надоел, – наконец проговорила та, кого раньше называли Эбби Смит. – Никак не могу привыкнуть…Хотя… Вам ли не знать?

Она подняла голову вверх и встретилась глазами со взглядом Оптимуса.

– Твоя способность… – предостерегающе произнес Прайм, – способность слышать мысли и чувства других может быть как великим даром, так и проклятием…

Девочка не дала ему договорить:

– А то я не знаю! Вы что, думаете, это мне массу удовольствия доставляет? За это самое меня и убили в прошлый раз. И я даже не могу это контролировать… Саундвейв – мог, но я ж не он, – добавила она горько. – Ему так и не удалось меня научить…там. Он считает… – девочка на секунду задумалась, – считал, что все дело в устройстве моего сознания: я человек. Всего лишь человек. Ох…

Прайм не знал, что ответить на это. Когда молчание от просто тяжелого перешло в неприятное, девочка заговорила:

– Да не надо… Не надо меня жалеть. Вы себя пожалейте, что ли. Вам дальше жить и расхлебывать все это, а мне… мне сдаётся, что уже нет. Нет, не зовите Рэтчета: его отчаяние я слышу и отсюда. Знаете что, я искренне сожалею, что вы, Прайм, не слышите боли других.

– Тем не менее я о ней осведомлен. И мне не все равно, – очень спокойно ответил Оптимус.

– Знаю. Так наш разговор ни к чему не приведет, – девочка плотнее вжалась в спинку импровизированного кресла, но резко опомнилась. – Извините. Вы просто тёплый. У меня иногда такое чувство, что мое тело отмирает по частям, коченеет: сначала руки и ноги, потом выше и выше. Лучше уж сразу, как в прошлый раз… И я б на вашем месте не боялась. Только там всё плохо, если меня не ввели в заблуждение.

– Что, прости?

– Я рассказывала вам, что видела сон-не-сон, черт его знает что… Звала Саундвейва, стоя у Колодца – никто не ответил. Стенки колодца изранены, он тонет в Ничто... Я пыталась зажать руками…Бесполезно. Такая безысходность… Все, кого я знаю, мертвы. – последнюю фразу она выдохнула.

– Это мог быть просто сон, люди имеют привычку видеть сны, – попытался успокоить девочку Прайм, хотя сам не очень-то верил, что это её случай.

Чуть склонив голову, она покосилась на гигантского собеседника, лучи оптики которого заливали её светом подобно прожектору.

– Угу. Точно. Не мой случай.

– Что тебя мучит? – спросил Оптимус. – Я не умею читать мысли.

– Это в двух словах не расскажешь. Мне страшно, пожалуй… Не того, что, скорее всего, опять умру. Очень скоро, я чую, и весьма необратимо.

– Если не смерть, то что тогда?

– Бессмысленность моей короткой жизни. Опекун так и не рассказал мне, зачем я… Ведь он же что-то мне поручил… Оптимус…Вы лучше моего знаете, у всякого должно быть свое предназначение, каждый не просто так приходит в этот мир. Ваш друг-врач должен был лечить тела, вы должны были лечить души, ваш… – девочка вдруг осеклась и порывисто обняла огромный манипулятор Прайма: – Простите. Лорд Протектор должен был защищать всех нас… И так далее. Беда в том, что, как мне видится, вы все поголовно забыли о том, кто вы на самом деле. А я вот…этого никогда и не знала. Очень жаль будет, Оптимус, если я вот так вот умру – и ничего не останется… Меня не станет, а я так и не узнаю, что же я должна была… – она судорожно вздохнула, прижала кулак к губам, как будто ведя какую-то внутреннюю борьбу, но вновь заговорила: – Я уже приняла как данность, что меня создали в пробирке, собрали, кхм-кхм, из имеющихся под рукой кусков. И не думайте, я не злюсь на опекуна. Быть может, мне не очень нравится этот мир и я не просила меня сюда приводить, но он мне все-таки дал какую-никакую жизнь… И Френзи. Дорогого стоило знать его... – в глазах девочки стояли слёзы, и Прайм поймал себя на мысли, что его пугает цвет: у людей не бывает таких опалово-голубых слёз. Но еще более странными были сами глаза этого маленького человека – ясные, светящиеся чистейшей синевой оптики. На один только шокирующе-короткий клик Оптимусу Прайму показалось, что на дне этих нечеловечески синих глаз тлеют алые угли.

Но нет…не может быть. Это ведь только показалось?

Девочка что-то говорила, но Прайм не слушал. Его потрясло это её «должен был защищать всех нас…». И если добавить к этому догадки Рэтчета… Да, теперь, кажется, понятно, что он кричал по комму про пакет протоколов.

Неужели Хранитель?

Святый Праймус.

Это же че-ло-век.

Невозможно.

Форменный абсурд.

Свя-я-ятый Праймус.

:Рэтчет? Дитя у тебя на мониторах?: – в трансмиссии явно звучало смятение, но Прайму было всё равно.

:Вы оба, Прайм. И вы в синхронии на круглые 90%, если тебе интересно: – моментально ответил военврач, как будто ждал этого вопроса.

:Надо поговорить, старый друг. О…мифах и легендах:

:Кто есть кто в древнем Кибертроне, Прайм? Смею напомнить, это не я сидел в архивах:

:Меня интересует только один миф. Миф о Хранителе:

:Меня тоже: – пришел ответ Рэтчета.

– Больше двух говорят вслух, – сказала девочка. Её глаза все еще были полны слёз. – Вы не слушали.

– Прости. – Оптимус Прайм ничего так не хотел, как того, чтобы все это было глюком или вывертом поврежденного процессора. – Прости. Ты говорила об опекуне…

– И много о чем после. Но это не важно. Да. Я не просила приводить меня в этот мир, но я не в обиде, – девочка повысила голос, – но разве это не жестоко?..

– Что именно? – Прайм боролся с собой: за скачками мысли и логикой человеческого существа было непросто уследить.

– Сознание, Оптимус. Я ведь мыслю: мне нужно знать, зачем я…И у меня такое чувство, что я просто взорвусь, если не исполню своего предназначения. Глупо звучит… Это такое дурацкое ощущение: когда ты что-то забыл; вот точно знаешь, что должен был сделать, а что – в этом весь вопрос. С вами не бывает?

– Нет, – логический отдел ЦП Прайма просил пощады, но такое понятие, вероятно, не было ведомо девочке, воспитанной десептиконами.

– Это жестоко было с его стороны, – продолжала она, – наделить меня сознанием, эмоциями, чувствами…Неужели непонятно?

:Прайм, прости великодушно, я не должен подслушивать. Мне кажется, я понимаю, в чем тут дело: – передал Рэтчет.

:...:

:Белковый процессор землян, или мозг, не способен справиться с входящей информацией от искры. Она не должна чувствовать того, что чувствует. И то, что она говорит о предназначении…Что это, Оптимус, если не активированные протоколы ментальной матрицы? Это не девочка, это протоколы говорят. Но им не за что зацепиться в ней. Не в этом теле! Девочка сойдёт с ума! Органический мозг не способен…:

:Что делать?: – перебил поток информации Прайм.

:У меня пока нет идей. Мне нужны её сканы. И время:

:А оно у неё есть, Рэтчет?:

:…:

Девочка тем временем встала и повернулась так, чтобы смотреть Прайму в оптику. Армейский плед она накинула на манер пончо, а ладонями уперлась в манипуляторы трансформера. Какое-то время она не двигалась, но потом с силой хлопнула рукой по живому металлу – то ли привлекая внимание, то ли желая причинить боль:

– А вы вообще в курсе, что он это сделал ради вас? Ради вас он почти сошел с ума! Вы жалеете себя, пестуете свою боль, а ему, в общем-то, тоже было больно. Его никто не слышал и не понимал. И даже вы…Вы смотрели, но не видели…Не видели, не видели…

Оптимус Прайм откровенно недоумевал. Рассеянно он отметил, что с глухим «ву-у-у-ш» отъехала в сторону дверь, а на пороге медотсека тихо замерла фигура Рэтчета.

Голос девочки внезапно лишился столь характерных для землян резких скачков частоты, которые, как услужливо подсказывала внутренняя база данных, называются модуляциями. Глухой и бесстрастный, вещал неживой монотон:

–…В ожидании новостей Мегатронус, мучимый вынужденным бездействием, то и дело обращался мыслями к брату, и последний их разговор прокручивался в памяти его центрального процессора.

Иногда Мегатронус мечтал о способности забывать, но Праймус не даровал ему такой роскоши.

Нельзя сказать, чтобы он не любил брата, хотя и относился к нему достаточно покровительственно.

Вообще, все, что касалось семейных уз, точнее – связей, было священно для любого кибертронца.

Давно какая-то настойчивая субрутина запустила процесс анализа, и его изначальные результаты, обработанные и сохраненные в ЦП Мегатронуса, ворн от ворна подтверждались: Оптимус был мягок и слаб. В искре Лорда Протектора не было даже грана сожаления по этому поводу – только скупая решимость: он слишком давно обработал эти данные. Именно ввиду слабости брата Мегатронус лично написал свой первый боевой протокол, хотя это было строжайше запрещено.

… Протокол, который будет активирован в случае, если Великому Лорду Первосвященнику будет грозить опасность.

Лорд Мегатронус изначально был одарённым воином, но не стратегом – пока нет. Проверяя и перепроверяя логическую цепочку своего первого боевого протокола, он не учёл одного – вероятности, что Оптимус – по наивности или ввиду каких-то иных причин – может сам представлять для себя угрозу…

Девочка резко умолкла: с неприятным щелчком сомкнулись челюсти, моргнули и на мгновение потухли глаза, тело неестественно замерло, а затем медленно начало сползать по манипулятору Прайма.

Оптика последнего была полна ужаса.

«Свя-я-я-ятый Праймус, гнутая твоя шестерня», – подумал Рэтчет, который хоть, в принципе, был и старше, и больше повидал на своем веку, но все-таки даже он впервые слышал звучащий «Завет» Праймуса – овеянную легендами мифическую летопись всего, что было, что будет и на чем искра успокоится.

Прайм вышел из ступора и аккуратно протянул Рэтчету раскрытую ладонь: девочка была недвижима.

– Рэтчет…Она?.. Что с ней?.. – выговорил Оптимус.

– Жива, если верить моим сканерам, – резко ответил Рэтчет, затем добавил. – А я им верю.

– И что теперь?

– Что – что? – военврач явно не был настроен на многословный диалог с командиром.

– Не думал, что скажу это… Мне как-то не по себе, – высказал, наконец, желаемое Прайм. – С ней точно все будет в порядке?

Отошедший от первого шока Рэтчет начинал закипать:

– Да какое, к маме Юникроновой, в порядке?.. Почем я знаю! У меня – в отличие от некоторых – прямой комм-линии с Праймусом нет! Оптимус, мы ведь понимаем… – добавил медик уже чуть тише и спокойней, – мы ведь понимаем, что только что произошло?..

Прайм несколько секунд молчал, только громче обычного гудели системы вентиляции, но, если бы Рэтчет удосужился взглянуть на монитор, прикрепленный к медплатформе командира, он понял бы, что охладитель катастрофически не справляется со своей функцией, логические и эмоциональные центры в глухом локдауне, а пульс искры достиг такой скорости, что Оптимус Прайм мог бы сейчас разогнать частицы, как небольшой адронный коллайдер. Правда, взглянуть на монитор Рэтчет не удосужился и потому видел лишь своего друга и командира, чуть менее бесстрастного, чем обычно.

Баюкая в полураскрытой ладони человеческое дитя, Прайм с грустью сказал:

– Да…Теперь мы понимаем, что эта война была напрасна. Еще более напрасна, чем я думал всегда. И первопричиной стала не несправедливость… Первопричиной стало тщетное желание…брата… оградить меня и защитить.

– Это да, – нетерпеливо перебил Рэтчет. – Но, как говорят земляне, снявши голову, по волосам не плачут. Я о другом. Сегодня великий день: доказано существование Праймуса. И тому есть свидетели! Нам одновременно были явлены Хранитель и «Завет».

Прайм повел металлической бровью и уже несколько другим тоном произнес:

– Старый друг… вот уж никогда не подозревал тебя в вящей религиозности.

– И впредь не стоит подозревать, – благодушно согласился Рэтчет. – Но я думал, тебя, как первосвященника в прошлом, это развеселит. То есть обрадует…

Оптимус Прайм смерил соратника оценивающим взглядом и вдруг рассмеялся. Впервые за долгие мегаворны.

Девочка на его ладони давно пришла в себя. Она слушала беседу трансформеров, не желая вмешиваться. Тёплый металл под спиной и люди… создания, которые не желают тебя немедленно убить. Много ли нужно для имманентного счастья?

Где-то в глубине не человеческой давно уже души, или искры, как скажут в иных мирах, удовлетворённая, примолкла на время информационная утилита пакета протоколов Хранителя.

«Назначение: определено».

Глава XVIII

В кукушкином гнезде. Часть IV

Девочка

…Вернуться нельзя. Можно жить или тут, или там.

Никто не живет в двух мирах сразу.

Нил Гейман. Задверье

Я обещаю вернуться – никогда, в никогда.

Мельница. Никогда

Сент., 27, 2015.

…Порой я чувствую, что ошиблась дверью. Это так странно: как будто сейчас мне следует быть не здесь, а совсем-совсем в другом месте. Читаю ли я, перебираю ли странички в сети, разговариваю ли с кем-то, силюсь ли не слышать чужих несказанных слов – ощущение, что я перепутала реальность, вломилась не в ту дверь, не в тот мир, не покидает меня.

И да…я действительно очень стараюсь не подслушивать. Это ужасно неловко – во время разговора знать, о чем думает другой… Или что конкретно думает он – о тебе.

Сент., 28, 2015.

Рэтчет, прогнав меня через все доступные ему средства сканирования, считает, что моя способность слышать то, что не мне предназначено, – следствие «удачного» удара о землю, приключившегося, когда Мегатрон взорвал мой дом, и своеобразная компенсация условно человеческого тела за лопнувшую тогда барабанную перепонку.

Вообще, я выяснила о себе довольно много интересного: помимо стандартного набора белков, жиров и прочих энзимов, характерных для среднестатистического жителя Земли, во мне присутствует энное количество металлов, причём далеко не все они местного происхождения. Рэтчет не дал мне сколь-нибудь внятного объяснения, но по всему выходит, что моя грудная клетка собрана из какого-то весьма пластичного материала, в головной и спинной мозг запихано энное количество чипов, кровеносная система ничем не напоминает людскую, а некоторые части тела искусственно усилены, как если бы для органов и костей существовал экзоскелет. Впечатление, что меня собирали «из того, что было на кибертронской свалке», но это уже мысли Рэтчета, которые я, конечно же, знать не должна.

Естественно, чтобы понять, что я такое, туловище было бы неплохо разобрать на запчасти, но органическая составляющая против, да и Рэтчет вряд ли пойдёт на такие сомнительные мероприятия. По отношению ко мне в процессоре доброго доктора звучат слова «квазиорганическая» и «кибер-органик», и я не уверена, что это комплименты.

Сент., 29, 2015.

Я снова жду.

Информация о том, что я оказалась через океан от того места, которое привыкла считать домом, меня не удивила и не тронула, как и нечаянно подслушанное в голове агента Фоулера известие, что лондонский штаб Организации буквально стёрт с лица земли, а тот, кого я окрестила мистером Голосом, благополучно помер под завалами. Наверное, здоровой реакцией было бы позлорадствовать, но как-то не хочется.

Ничего не хочется уже какое-то время. Когда я не чувствую себя в буквальном смысле не в своей тарелке, то ощущаю себя белым листом бумаги: он просто лежит, и ему ничего не надо от этого мира, как и миру зачастую – от него.

Есть, правда, одна проблема, которая для меня лично не совсем проблема, а для Рэтчета ох какой ужас: тело, в котором я живу, с некоторых пор отказывается воспринимать человеческую еду и жидкости, кроме воды и, по иронии судьбы, спирта.

Шутку о том, что мне следовало бы появиться на свет в России, автоботы предсказуемо не оценили.

Сент., 30, 2015.

Точный состав того, что течет по моим импровизированным венам, так и не могут определить. Агент Фоулер, мысленно назвав меня «занозой в заднице» и весьма изысканно матерясь, отправил на руины моего дома транспорт с Рэтчетом на борту – они искали остатки лаборатории опекуна. Стоит ли говорить, что нашли они от мертвого осла уши?..

Окт., 01, 2015.

Моя жизнь здесь мало чем отличается от той, что я вела в Британии. Разве что моим образованием никто не считает нужным заниматься. Ура, каникулы! Или что там должны кричать школьники?

…Они все тут очень себе на уме. Все пятеро и Фоулер. Особенно Фоулер. Он меня на дух не переносит.

Зато я могу ходить где захочу. Делать что захочу.

И это все потому, что они не знают, куда меня приткнуть.

Я б сказала, что они ждут, когда органическая часть моего тела окончательно умрет (и я вместе с ней), но это будет по отношению к ним нечестно: Рэтчет очень переживает.

А я ж не могу ему так вот – прям в металлический лоб! – сказать, что нет ничего страшного и зазорного в том, чтобы не мочь помочь.

Оптимус… с ним ещё сложнее. Он сутками простаивает у мониторов – ищет новую ставку Мегатрона. Я почему-то не думаю, что она на Земле, но молчу. У них все равно недостаточно энергона, чтобы открыть спейсбридж. Он почти не разговаривает в последнее время, но мне, в принципе, и не нужно. И так прекрасно слышу, как он ненавидит себя. С таким подходом, не понимаю, как они вообще столько продержались. Иногда мне хочется залезть в эту огромную голову и пройтись там хорошенько пылесосом. Фигурально выражаясь, конечно же.

Окт., 02, 2015.

Приезжал Фоулер и распространял такие флюиды гнева, что я сама почувствовала, что могу и желаю убивать. Агент забрал с собой Прайма, который с сегодняшнего дня официально транспортабелен, в смысле – самостоятельно трансформируем. Бамблби в патруле, как всегда. Он появляется на базе раз в сутки на полчаса в лучшем случае, даже «спать» уезжает в город. В медотсек, где обычно тусуемся мы с Рэтчетом, не заходит. Мне от этого ужасно плохо и неловко… Каждый раз, когда он появляется, я вспоминаю, как впервые услышала его – еще в Лондоне. Я подумала тогда: «Что за существо может испытывать столь чистую, незамутненную ненависть?»

Он избегает меня, словно одно мое присутствие причиняет ему боль. Оно и понятно. Меня чуть не стошнило, когда до меня долетело, о чем Рэтчет вспоминает в присутствии Бамблби.

…Есть еще двое – Арси и Айронхайд. Первая считает ниже своего достоинства вступать со мной в коммуникацию, второй не очень интересуется тем фактом, что в ремблоке у Рэтчета кто-то живёт, покуда этот кто-то опасности не представляет и сильно не отсвечивает.

Так оно даже лучше…Лишь бы смотрели, куда наступают.

Хотя… Не то чтобы мне хотелось бродить по базе.

***

Нажав «Сохранить», девочка свернула документ и закрыла крышку выделенного ей ноутбука. Она устроила себе временное жилище на рабочем столе Рэтчета, который по такому случаю даже расчистил от инструментов и мелких, на его взгляд, запчастей уголок.

– Рэтчет?.. – позвала она и, встретившись с ужасно недовольным взглядом серебристо-голубой оптики, тут же пожалела, что рискнула.

– Ну? – подтянув какую-то гайку и с грохотом отложив ключ, медик вопросительно приподнял металлический аналог брови. Выразительная же у них мимика временами…

– Вы не могли бы поговорить со мной?

– А надо? – прозвучало в ответ сухо.

– Ну как бы да. – Девочка замялась. – Вы же тут рядом, только руку протяни. А всё время молчите…

– Ну, во-первых, чтобы ты меня услышала, мне нет необходимости говорить вслух, так? А во-вторых…Что толку в пустых разговорах? – военврач спросил настолько серьёзно, словно он искренне недоумевал.

– Какие же это пустые разговоры!.. – Девочка сделала несколько шагов по направлению к трансформеру, но в нерешительности замерла.

Вдруг огромная рука потянулась к ней, аккуратно приподняла её и переместила на довольно высокую кучу металла, которая высилась на столе прямо напротив Рэтчета.

– Хорошо, давай поговорим, – тяжело произнес медик. Его слова – будь они материальны – с грохотом рухнули бы вниз.

Сейчас, когда девочка оказалась вровень с его лицом и достаточно близко, чтобы рассмотреть детали, она заметила, что темно-серый фейсплейт и белые с оранжевым пластины нащечников шлема во многих местах испещрены царапинами. Кое-где, подобные морщинам на стареющем лице, заметны трещинки и сколы. Большие серебристо-голубые глаза смотрят устало, а тонкая линия рта, кажется, навсегда замерла в полуусмешке, в которой нет и толики юмора.

– Вы выглядите усталым. Когда вы спали последний раз? – прозвучало пусто и ходульно.

– Дитя, ты мастер дидактических умозаключений! Да, я устал. Трансформеры не спят, чтоб ты знала.

– А я и знаю, – ответила девочка, очерчивая пальцами контуры механизма, на котором сидела. – Но вы же меня поняли. Значит я выразилась правильно.

– Я не лингвист, чтобы судить о том, будет ли слово «спать» синонимично «перезагружаться».

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Упорная… – пробормотал Рэтчет. – Давно, выражаясь твоим птичьим языком, я не «спал». Когда моей системе потребуется дефрагментация и, главное, когда я смогу позволить её себе, я тебе первой расскажу.

– Раз…это было еще в Англии… я не могла уснуть. Мне опекун тогда сказал, что, возможно, придётся спешно перебираться в Лондон…Я все бродила по комнате туда-сюда, а потом открыла дверь в коридор – а там Френзи с пустыми глазами. Я так перепугалась, думала, он не включится…Думала, с ним что-то случилось…А он как зажужжал, как подскочил – и я уже на полу…Я ж тогда не знала, что вы все трансформируетесь во что захотите. Больше недоумевала, откуда он клинок и пушку взял, чем что он меня убить мог – одно неверное движение…

– Мы не трансформируемся «во что захотим», как ты выразилась, – пробурчал Рэтчет, – мы можем трансформироваться только а) в, что а прописано в наших дизайн-протоколах, б) в то, что мы предварительно просканировали и система сочла соответствующим молду.

– Молду? – переспросила девочка.

– Угу. – Рэтчет помолчал, собираясь с мыслями и не переставая при этом препарировать деталь, подозрительно напоминающую манипулятор. – Молд – это своего рода типаж, по которому создаются... создавались протоформы. Как у людей: есть высокие узкокостные, есть низкие коренастые и т.д. Ясно это?

– Почему в прошедшем времени?

– Потому что не из чего мне больше собирать корпуса, понимаешь ты? – взревел было военврач, но как-то сразу сник. – Не из чего и незачем.

– Ах... – девочка начала слезать со своего импровизированного трона. – Снимите меня, пожалуйста. Сама не смогу. Извините...Я понимаю...Я видела Храм Иакона, когда Лорд тогда еще Протектор и Лорд Первосвященник молили Искру, чтобы она даровала новые жизни...Но не может быть все потеряно?!

– Мне почем знать? Это не я пришел из-за Грани...

– Рэтчет...Я хочу помочь. Только не знаю как.

Медик отложил полураспотрошенный механизм и взглянул на девочку:

– Тем, что ты в каждом разговоре будешь задевать больные места собеседника, никому не поможешь. Тебе разве не говорили, что иногда лучше промолчать?

– С вас пример беру, – огрызнулась та, кого раньше называли Эбби Смит. –Говорили...Не представляете сколько раз. Особенно опекун...

– Тебе был он дорог? – поинтересовался Рэтчет.

– Он меня создал. Родителей не выбирают, так ведь говорят? – на секунду девочка замолчала, внезапно осознав, что трансформер все еще держит ее на ладони перед собой, не спеша опускать на стол. – Я ничего о нем не знаю...

– Старскрим.

– Что?

– Его звали Старскрим. Твоего создателя. – Рэтчет говорил медленно, тщательно подбирая слова. – Я знавал его еще до войны.

– Как? – девочка жадно ловила каждое слово медика.

– Как ученого. Я бы даже сказал, выдающегося по тем временам ученого. Хотя...он всегда был ужасно честолюбив. Карьерист в худшем смысле слова...и единоличник. – Рэтчет как будто говорил сам с собой, погрузившись в воспоминания. Его оптика мигнула и свет ее поблек – военврач перелистывал страницы мемори-файлов. Та, кого некогда звали Эбби Смит, затаила дыхание, когда вновь зазвучал его голос, глубокий и неожиданно спокойный:

– Мы вместе работали над одним проектом...Жизненно важным на тот момент. Искали лекарство от вируса, который поражал главный процессор и основные нейроузлы трансформера. Лечения не было. Эпидемия уничтожила бы наш мир не хуже этой войны...Но это все не главное. Мы сделали открытие – нашли, как передается болезнь. Мы поняли, что питательной средой является исключительно энергон внутри живого существа, то есть заряженный искровой энергией, но транспортируется зараза через любую жидкость, которая взаимодействует с телом меха. Антивирусы, какие бы мы ни писали, были бесполезны... Пока Старскрим не догадался поместить пробу зараженного материала в криостаз. Когда проба оттаяла, мы увидели, что вирусы мертвы: не регенерируют и не оживают... Мы ворнами бились над этой проблемой, и только твоему создателю пришло в процессор такое простое решение. Можно ли обвинять его в том, что на отчетном заседании Академии он отрицал участие группы? Я так и не ответил себе на этот вопрос. Понимаю, что открытие принадлежало ему, и не оспариваю того. Но насколько честно было нивелировать заслуги тех, кто трудился бок о бок с ним и обеспечивал ему поддержку? Вопрос риторический.

Медик замолчал.

Рэтчет смотрел в сторону, и девочка, чувствуя себя тараканом, металась по широкой ладони в надежде поймать его взгляд.

– Как так вышло?.. Что вы, ученые, оказались по разные стороны баррикад? –задала она вопрос, который мучил ее с самого начала. – Мы сделали разные ставки в этой войне, – коротко сказал военврач, затем прибавил: – В Прайма тогда мало кто верил. А Старскрим всегда был жаден до власти. Это у него в коде, видать, прописано. При Оптимусе о власти речи идти не могло. Вероятно, он выбрал ту сторону, которая выглядела более заманчиво. Но я не телепат... Это ты могла бы у него узнать, не я. – Рэтчет едва заметно улыбнулся, или это свет так отразился от его фейсплейта... – Я искала его в Колодце, – сказала девочка. – Не нашла.

Трансформер вопросительно смотрел на маленькую собеседницу. Чей-то манипулятор, так и не разобранный, был окончательно забыт.

– Да...то, что произошло со мной, – девочка вздохнула, пытаясь подобрать верное слово, – это из ряда вон. С того света не часто возвращаются с подробным отчетом об увиденном...

– Да вообще никогда, – согласился Рэтчет.

– Не знаю, насколько уместен мой вопрос. Но вы же знали опекуна...как вы думаете, зачем он создал меня?

– Не из любви к экспериментам, вот уж точно, – тон военврача стал привычно резок. – Старскрим знал что-то, что нам неведомо. У него должна была быть весьма четкая цель! Уж зная этого мерзавца... Но что? Я могу только догадываться. То, что происходит с тобой, дитя...Ты сама понимаешь, что так быть не должно... Где-то что-то не схлопнулось у него, и теперь... – Рэтчет не договорил; девочка резко встала и закончила за него:

– Я опять умираю.

– Грубо говоря, да.

– Сколько ещё?

– Зависит от скрытых ресурсов твоего белкового тела. Ему нужен строительный материал, от которого оно отчего-то отказывается. При расщеплении спирта выделяется некоторое количество энергии, килокалорий, но не только. Еще токсины.

– Что же, умру от цирроза печени, как алкоголик? – неверяще спросила девочка.

– Не обязательно. Но одна из систем рано или поздно даст сбой. На одной воде белковое тело протянет еще меньше. Прости, я не могу ничего для тебя сделать... – медик снова отвел взгляд. – Если даже внутривенные вливания твой организм не принимает...

– Это неправда! – воскликнула девочка. – Не говорите, что не можете ничего сделать! Вы ведь уже сделали многое...для начала вы не отказались от меня. Куда проще было бросить меня в Лондоне. А вы...вы попытались помочь...Спасибо. Я знаю, вы не любите, когда с вами так разговаривают, но я только один раз. И больше никогда-никогда! – она хитро улыбнулась: – Вы добрый и хороший. Ой, не смотрите так! Я никому не расскажу! Буду нема, как могила!

Многое за мегаворны функционирования, служения, выживания и сражений доводилось слышать Рэтчету в свой адрес, но подобного – никогда. Дитя застало его врасплох. Не зная, что отвечать и как реагировать, военврач осоловело мигал оптикой, чем не преминула воспользоваться девочка.

– Рэтчет... – начала она, – у меня остался один вопрос.

– Я догадываюсь.

– Что станет с медальоном, когда белковое, как ты говоришь, тело умрёт?

– Твоя искра вернется в Колодец, как вернулась бы искра любого трансформера. Сейчас техно- и органическая составляющие твоего тела худо-бедно сосуществуют. Отключится мозг – нечему будет управлять небелковой частью. Та модификация энергона, что бежит по твоим искусственным артериям, остановится. Искру будет нечему питать, ей – нечего заряжать. Напряжение в камере искры будет расти...

– ...Это как взрываются звезды?.. – договорила девочка.

– Очень маленькие звёзды, – грустно констатировал Рэтчет и через мучительно долгий миг добавил: – Я думал о том, чтобы погрузить тебя в стазис. Но для этого нужна полноценная протоформа. Мне не из чего ее собрать...Я думал еще вот о чем, дитя: теоретически можно изъять камеру искры из корпуса трансформера, когда, например, повреждения оного несовместимы с жизнью. Подсоединив эту "одинокую" камеру к источнику питания, мы можем сколько угодно ждать нового тела. Только есть несколько "но". Во-первых, нужен стабильный источник того самого питания, сиречь энергона, которого, увы, на Земле нет. Во-вторых, при переселении в новый молд искра лишится памяти о прошлой жизни – произойдет автоматическое форматирование. Вместо тебя на свет появится несмышленый спарклинг. Реформант. Отсюда следует мое личное «в-третьих»: я считаю, что форматирование противоречит клятвам, которые я дал как медик и автобот. Никто не знает, что происходит с искрой, запертой в клети в ожидании протоформы; с искрой, не прошедшей через Колодец. Дитя, я бы не обрек тебя на страдание.

– Хм. Понимаю... – задумчиво протянула девочка. Ни в голосе ее, ни в выражении лица Рэтчет не прочитал ни страха, ни обиды, ни агрессивного отрицания, которое он привык наблюдать у пациентов.

– Вы по-прежнему честны со мной, – сказала та, кого раньше звали Эбби Смит. – Спасибо и за это. Что ж... Колодец так колодец. Может, так изначально и предполагалось. Ведь если подумать... колесо сансары ведь не раскрутить вспять?

– Не раскрутить... – эхом вторил ей трансформер.

– Только одного немного жаль... – сказала вдруг девочка, встречаясь взглядом с Рэтчетом.

– Чего?.. – тихо спросил медик.

– Что у создателя не получилось. Такой ценный предмет зря пропал, – похлопала себя по груди девочка.

– Не зря, дитя...не зря.

***

Окт., 03, 2015.

Я долго не могла ответить себе на вопрос, что же с ними не так. Отвечаю сейчас. Они постоянны, статичны и неизменны, как скалы. Они искрами вросли в эту войну, или она – в них. Неважно. Только, думаю, дай им мир сегодня – они не смогут в нем жить, потому что не смогут примириться. Не друг с другом – с собой, скажи им, что случилось чудо и их планета ожила, мол, возвращайтесь, ребята.

Готова спорить на что угодно, даже на оставшееся мне время, что они не сумеют. Даже если предположить, что автоботы постепенно выпилят десептиконов (или наоборот) – все равно не получится у них ничего.

Они залипли, застряли, закоснели в этом противостоянии. Что бы они не говорили – оно стало смыслом их функционирования, а это так страшно…

Страшно и горько видеть остатки народа, который перестал желать чего-либо, кроме войны.

Я спросила давеча у Оптимуса:

– Сколько вас осталось? Сто, двести, триста?

Он сказал, что по всей Вселенной разбросано порядка тысячи "человек". Это же… Слов нет. Пусть огромных, металлических, фактически бессмертных и по нашим меркам всесильных, но человек. Тысяча…

У меня в голове не укладывается. Я смотрю на них, и мне хочется плакать, но плакать нельзя, потому что из глаз давно уже текут не слезы, а какая-то дрянь, которая разъедает кожу.

Слов нет.

…И он мне говорит о свободе, которая право всех разумных существ.

Ложками эту свободу хлебайте, сорокалитровыми ложками, ребята!

Как же вы так?..

Застряли.

Окт., 05, 2015.

Я спросила Оптимуса, за что он все-таки сражается. Сегодня. На Земле. Вот здесь и сейчас.

Выражение лица достопочтенного Прайма нужно было видеть. Рэтчет мне рассказывал, что у них когда-то тусовалась девочка, которая все снимала на телефон, и я, пожалуй, хорошо ее понимаю.

Стоит ли говорить, что внятного ответа Оптимус мне не дал. Получается, на мой весьма непросвещенный квазибелковый взгляд, занятная ситуация.

Автоботы изначально выступали против Сената, который Мегатрон сотоварищи благополучно порешил, – источник беззаконий таким образом был устранен. Потом они сражались уже с самим Мегатроном, который (сотоварищи опять же) решил, что путь к свободе через тиранию самый короткий и прямой. На полях отмечу, что стартовали и Оптимус, и Лорд тогда еще Протектор с общей мысли, что сенаторы – продажные твари, а общество прогнило к чертям (или у них там оно не гниет, а ржавеет?).

Допустим, не договорились они о путях следования к светлому будущему. Предположим, вынесли друг другу центральную и периферическую нервную систему (или правильнее – операционную?). Как факт примем, что первый боевой протокол, не к месту активированный Мегатроном, не облегчал ситуации. Но сколько ж времени прошло!.. Сколько ж этих долбаных мегаворн – единиц, которыми только титаны мерят бесконечность, минуло!

Нет больше ни продажного Сената, ни общества, ради которого, по словам обоих, все и затевалось, ни планеты, на которой это самое общество можно было бы поселить. Чума на оба ваших дома, вот что хочется сказать! Прямо по Шекспиру: все друг друга убили. Чего им еще делить на руинах этих славных побед?

Окт., 10, 2015.

Оптимус говорит, что землян над защищать от десептиконов. Мне хочется спросить: за каким, собственно, дьяволом? Но я молчу и плохими словами ругаюсь только про себя, я ж воспитанная (спасибо, Френзи).

Уверена, земляне чужих ни от кого защищать не стали бы. Еще на запчасти разобрали бы, не посмотрев, что это чужое – живое и боль чувствует. Плавали, знаем.

Ну, расфигачат десептиконы завод или обсерваторию? Соберут себе корабль а-ля «Энтерпрайз», гранд-крейсер типа «Экзорцист», спейсбридж, граундбридж или что что им там еще надо… Кому от этого тепло, кому холодно? Пусть отваливают на развалины Кибертрона, если им нравится жить в склепе. Может быть, там Мегатрон еще посеет то самое разумное, доброе, вечное, и на обломках самовластья его имя золотом напишут?. Может, все у Мегатрона получится, и автоботы еще на экскурсию в эту социальную утопию проситься будут?..

Тогда чего у него над душой-то стоять? В смысле, над искрой.

Бессмысленно.

Эта война уже очень давно ни за что и ни для чего.

Они устали от нее все, но не вести ее не могут.

Меня всегда умиляло, какую книжку ни возьми: «Один не может жить, пока жив другой». Да с чего бы это, интересно? Отстань от ближнего своего, особенно если вам уже не осталось чего делить. Это и Прайма касается, кстати, и его брата-психопата.

Никогда не думала, что скажу подобное о высокоразвитом инопланетном создании, которое старше человеческой цивилизации...Но кое-кому явно необходима помощь квалифицированного специалиста.

Окт., 16, 2015.

Перечитала все, что написала на днях. Я была зла. Непозволительно зла. Все время забываю, что нельзя своей меркой мерить чужую жизнь…Особенно если жизнь эта твоей длиннее во сто крат.

Эмоции эмоциями…Но я, пожалуй, рискну. Я ухожу.

Я приняла это решение не внезапно: у края сознания оно уже достаточно давно пульсировало. Это как лампочка, которую боковым зрением все равно видишь, как бы ни старался не замечать.

…Они нашли корабль Мегатрона. К счастью, на территории США. Меня позабавило: все это время десептиконы были под боком. Я восприняла это как знак: будь они, как я раньше считала, вне земной орбиты, или хотя бы на другом материке…Но тут монетка в моей голове сама подбросилась.

Если гора не идет к Магомету, если Магомет сам не собирается идти к горе…

Что ж, кто-то третий обеспечит им встречу.

Пойду я.

Возможно, я лезу не в свое дело. Велики шансы, что в этот раз я не дойду куда надо. Есть вероятность, что Мегатрон сначала прихлопнет меня, а потом уже будет разбираться, что это вообще было.

Но у меня есть преимущество: мне нечего терять – это раз, я знаю кое-что, чего не знает он – это два.

***

Внимательно перечитав импровизированный дневник, которому без году был месяц, та, кого раньше называли Эбби Смит, ввела несложную комбинацию клавиш, отправив таким образом текст в небытие. На вновь девственно чистом листе она набрала несколько строк, поразмышляла над написанным, склонив голову, и через минуту удалила. Потом еще раз, затем – еще. В конце концов девочка, закусив губу и решительно глядя в экран, с остервенением застучала по клавиатуре. Остановилась она, лишь когда треснула вдруг сухая, изжелта-пергаментная кожа на указательном пальце правой руки, оголив невлажную плоть в тонкой сеточке проводков. Скрипнув зубами, та, кого звали Эбби Смит, нажала “Save” и удовлетворенно осмотрела голый рабочий стол, на котором помимо иконки корзины висел безымянный текстовый документ.

Теперь оставалось развести автоботов на поход по магазинам...Ведь даже за свой короткий век девочка успела узнать, что в торговых центрах всегда толпы людей и очень, очень много дверей, ведущих в разных направлениях. Бамблби представлялся идеальной кандидатурой: по известным причинам он не станет рекалибровать сканеры на нее и кибертронской магией, которая у них зовется голоформой и технологией, пользоваться, скорее всего, не будет.

Что ж... Дело за малым. Надо только вести себя…как человек.

***

:Оптимус...: – вызов Рэтчета по комм-линии звучал до странности нерешительно.

:???:

:У нас проблемы:

***

Привет, Оптимус, Рэтчет, Бамблби и остальные,

Если вы это читаете, то знаете, что я ушла. Куда – думаю, и так ясно.

Пожалуйста, не нужно объявлять поисковую операцию.

Я знаю, что делаю. В лучшем случае мне удастся добраться до базы Мегатрона (все-таки я испытываю желание поговорить с ним). В худшем - мое тело прикажет долго жить по дороге или меня прибьют ваши противники. Поскольку здравого смысла у них ничуть не больше, чем у вас, я рассматриваю и такую возможность (Рэтчет, на этом месте так громко фыркать не надо; Оптимус, на правду не обижаются).

Может, чего и выгорит.

Не знаю, понимаете ли вы меня (хочется добавить: "мастер Фродо", но вы таких книжек не читаете), только у меня есть необъяснимая уверенность, что именно так и надо поступить.

Простите, что грубила вам. Это я по недомыслию.

И не думайте, пожалуйста, что я неблагодарная. Наоборот, я чувствую себя в неоплатном долгу за вашу доброту и, пардон за каламбур, человечность (в хорошем смысле).

Может быть, именно потому что я всем сердцем , или что там у меня вместо него, сопереживаю вам, я и ушла.

Очень надеюсь, что мы еще увидимся при таких обстоятельствах, когда друг друга узнают. Нет – до встречи в следующей жизни. :)

Эбби

Дитя

Девочка

Глава XIX

No Name Girl*. Прочь из кукушкиного гнезда

Одно предательство – осознанный шаг.

Одно предательство – осознанный нами шаг.

Лора Бочарова. Маленькое предательство.

«Находись всегда рядом с тобой добрый советчик – вот было бы здорово. Чтоб обязательно – рядом и непременно – добрый. А ещё мудрый…

Что делать, а главное – чего ради? Смогу ли я справиться с последствиями собственных решений? Что ждет меня и других?

Но нет, не то, не то. Имею ли право, не много ли на себя беру? Может, не моя это задача, как не моя война? Только если это не мой путь, то где тогда мой? И куда?..»

Девочка сомневалась.

Принятое решение уже не казалось столь разумным и заманчивым. Велико было искушение отмотать назад, отказаться от дурацкой и опасной затеи и оставить все… как есть: пожить, сколько отведено, чтобы после, утопившись в Колодце и слившись с коллективным (бес)сознательным Кибертрона, смиренно ждать своей очереди на перерождение, будь на то воля Праймуса или еще кого.

«Не было бы непротивление действительности лучшим выбором?» – спросила себя та, кого раньше звали Эбби Смит, и горько усмехнулась, снова вспомнив уроки философии в исполнении Френзи.

Было глубоко за полдень: дымился, и шумел, и жил американский город-миллионник.

Девочка зачарованно смотрела, как падают на зеленую еще траву осенние листья, как свет играет на отполированной сотнями тысяч ног брусчатке, как прячется солнце за высоким белым облаком, чтобы выглянуть вновь, хитро подмигивая прохожим, отражаясь в витринах и откровенно любуясь собой в зеркальных окнах офисных небоскребов и скромном городском пруду.

«Облако. Озеро. Башня».

«Моя первая и последняя осень», – помимо воли пронеслось в голове.

Налетел порыв ветра, внезапный, но нехолодный – девочка поежилась.

«Жалею себя», – подумала она.

Коротко вжикнул сотовый – на экране высветилось лаконичное «Всё ОК?».

«Иду», – не глядя в экран, набрала девочка и, бросив последний, не читаемый за дымчатыми стеклами очков взгляд на ряд резных скамеек в сквере, поспешила к припаркованному на противоположной стороне улицы Камаро.

У светофора, в толпе людей, она помедлила. Постоянный гул сказанных и несказанных слов причинял почти физическую боль. Хотелось то ли зажать уши, то ли сдавить виски, пока не лопнет голова и не выпустит на волю этот сводящий с ума серый шум.

«Возможно, я переоценила себя, – закралась малодушная мысль, – я забыла, какие люди шумные, когда их много. Наверное, торговый центр – не лучшая идея… Черт, как же я не подумала! Ну хватит, хватит, сколько можно!..» – скрипя зубами, девочка не очень вежливо рванула на себя пассажирскую дверь и упала на сиденье.

Сейчас ближе всего, а значит отчетливее, было удивление Бамблби. Снова мигнул мессенджер: «Точно все ОК?»

– Да, – ответила девочка, – это просто люди думают все хором у меня в голове. С ума можно сойти, – она попробовала улыбнуться.

«Жаль», – мгновенно пришло СМС, сопровожденное идентичным несказанным словом.

– Нет нужды в смсках, – сказала девочка мягко. – Я тебя слышу. Попробуй: просто подумай предложение, скажи его про себя.

– Что?.. Как?.. – в несказанных словах Бамблби чувствовалось замешательство.

– Примерно так. Скажи что-нибудь про себя.

– Ненормальная!

– Приём-приём, ненормальная отлично вас слышит, – девочка почти улыбалась. – Спасибо, что привез меня сюда. Очень приятный сквер. И день хороший.

– Не за что, – прозвучало у девочки в голове с изрядной долей смущения.

– Отвезешь меня в торговый центр? – решилась она.

– Уверена? Я могу достать, что нужно…

– Нет…я бы сама, пожалуй. Мне интересно.

– Что?

– Всё. Как люди живут, чем занимаются, что делают на работе, в школе, в магазине. Только не что они думают, – девочка нервно хихикнула. – Если бы ты знал, о каких глупостях, гадостях и гнусностях они думают. И хочется этого не слышать, а не получается. Если б можно было, я б с удовольствием удалила все это из памяти, – призналась она.

– Почему же тогда тебе интересно?

– Потому что для меня это такой же новый мир, как и для тебя. Только я еще меньше твоего о нем знаю…

То, что Бамблби транслировал в качестве ответа, пока выруливал со стоянки и встраивался в поток машин, можно было расценить как недоуменное согласие.

– Уточни, – попросила девочка.

– Если б мог, – послышалось у нее в голове.

– Ладно… Я так тебе скажу. Если бы… Если бы я не слышала всех этих голосов (мерзких и не очень), если бы мое тело не разваливалось на части…Я больше всего на свете хотела бы отправиться в путешествие, – тон девочки стал мечтательным: – …Я бы хотела увидеть каждый город, о котором читала. Поднялась бы на Эйфелеву башню, обошла бы лондонский Тауэр, поглядела бы на небо среди камней Стоунхенджа, побродила бы по руинам афинского акрополя, посмотрела бы на море с мыса Сафо, нырнула бы к рыбам у Большого барьерного рифа, влезла бы на Статую Свободы, надышалась бы лавандовыми полями Прованса, посмотрела бы, так ли прозрачен лед Байкала, как говорят, сплясала бы на бразильском карнавале, обмерила бы Пизанскую башню и прошла бы всю Великую китайскую стену…Я с мачете наперевес продралась бы сквозь джунгли Амазонки, чмокнула бы в нос коалу, прокатилась бы на велосипеде по улочкам Амстердама, пересчитала бы всех нобелевских лауреатов в Стокгольме…Столько всего… – девочка перевела дух и легонько шлепнула ладонью по водительскому сиденью. – Ты чего молчишь?

– Подожди, не успеваю гуглить.

– О… это далеко не все, – со смехом сказала она. – Я бы объехала все замки Баварии, Венгрии и Румынии, подарила бы таллинской Толстой Маргарите букет васильков, проплыла бы в гондоле по каналам Венеции, повторила бы путь крестоносцев: из Европы, через Кипр – к Иерусалиму…Я бы…Я бы… – девочка вдруг внезапно умолкла, как будто кто-то остановил ее, и спустя мгновение тихо закончила. – Но это всего лишь мечты, Би.

В ответ той, кого некогда звали Эбби Смит, звучало грустное понимание, оформившееся в итоге в одну простую мысль: «Я хотел бы поехать с тобой. Если бы ты разрешила, и если бы так было можно».

– О да, – девочка дружески похлопала по подлокотнику, – это было бы незабываемое путешествие. Разве что… Может, в другой раз?

– Договорились.

***

Торговый центр был… большой. Нет, не просто большой, а огромный. Такого гигантского здания она на своем коротком веку еще не видала, да и гул несказанных слов, отчетливо уловимый даже с парковки, уверенности не прибавлял.

«Пора решаться, – уговаривала себя девочка без имени, – на раз, два, три».

– Моё предложение все еще в силе, – отчетливо прозвучала мысль Бамблби на фоне монотонного гудения коммерческого улья.

– Нет, все хорошо, сейчас пойду. Тут тоже интересно просто, – без зазрения совести соврала девочка.

– Что именно?

– Ну посмотри на людей, которые мимо идут. Что ты видишь?

– Люди как люди, – с тоской и толикой неуверенности.

– Эх, а еще разведчик называется… – девочка была рада любой возможности отсрочить задуманное. – Давай сыграем в Шерлока Холмса и доктора Ватсона? Ты кем хочешь быть?

Собеседник ответил глухим непониманием.

– Ну в сети посмотри, – девочка нетерпеливо притопнула ногой, – это из книжки.

– Не пинайся, я уже загружаю.

– Что?

– Всё.

– Как всё? Вообще все, что ли? Собрание сочинений Конан Дойла?

– Да. И кино. И фанфики. Кстати, что значит «NC-17»?..

– Потом почитаешь и насладишься, – мстительно ответила девочка без имени. – Смотри лучше: вон женщина с ребенком к машине идет. Что ты можешь о ней сказать?

То, что произошло потом, девочка могла бы описать только одним словом – волшебство, но и оно не передавало всей экзотичности ситуации.

Подчиняясь правилам игры, Бамблби активировал дополнительные сканеры, и та, кого раньше звали Эбби Смит, физически ощутила невероятное – как информация, поступающая в виде «сырого» кода, обрабатывается чужим процессором, возможности которого, по людским меркам, практически безграничны; как бессмысленный, на первый взгляд, набор данных перемалывается мощными аналитическими центрами, каталогизируется, распределяется по базам и сопоставляется с известным/виденным/ранее изученным; как в считаные секунды из посылок строятся умозаключения и формулируются до неприличия логичные выводы.

За вспышками несказанных слов и мыслей Бамблби она совсем потеряла суть процесса, очарованная чередой трансформаций и красотой метаморфоз.

Когда все данные были обработаны и воплощены в законченную мысль, девочка уже забыла, к чему относился представленный ей вывод. Какое-то время она молчала, в изумлении разинув рот, потом выдохнула:

– Ох-х, это было… нереально круто. Как тебе удалось так быстро собрать всю эту информацию?

– Мой хронометр подсказывает, что анализ внешних данных объекта занял 0,3333 минуты. В боевых условиях это непозволительная медлительность, которая могла бы стоить мне и моим товарищам… очень дорого. Но сейчас у нас есть время, и я могу не спешить. Тем более…тебе же понятнее, если я четко формулирую каждую посылку…так?

– Точно. Просто… по нашим – здешним – меркам, это все равно фантастика…Таких скоростей не существует!

– Теперь ты этого утверждать не можешь, – в тоне собеседника явственно слышалась незлая насмешка, хотя вслух ни единого слова им так и не было сказано.

– Да…Я в шоке. Я просто в шоке, – повторила девочка, все еще силясь осознать, как из одного взгляда на проходившую мимо женщину Бамблби удалось сделать выводы обо всем, начиная от ее алкогольной зависимости, кончая причинами развода с мужем, состоянием банковского счета и процентом вероятности, что органы опеки лишат ее родительских прав в ближайшие три месяца.

– А ты? Что скажешь?.. – в вопросе Бамблби не звучало ничего, кроме интереса.

– Полная, неухоженная женщина села в машину, – хмуро констатировала та, кого раньше звали Эбби Смит, и открыла пассажирскую дверь, твердо намереваясь ступить на парковку. – Я не спеша, ладно? Часа три мне дашь?..

– Конечно. Пиши, если что. Я буду здесь. «Варкрафт» сам собой не пройдётся.

Девочка заставила себя улыбнуться как можно беспечнее, хотя на душе (или что там вместо?) было удивительно погано. Она аккуратно прикрыла дверь, ненадолго задержав сухую прохладную ладонь на желтом капоте. «Какой контраст с рукой Сэма», – отстраненно, без привычной боли проскользнуло в процессоре Бамблби.

Та, кого некогда звали Эбби Смит, уверенно, как ей самой казалось, шла в сторону больших раздвижных дверей. Она была счастлива, что рядом нет никого, кто мог бы читать ее мысли в этот миг. Девочка без имени чувствовала себя обманщицей, предательницей и последней мразью. Хуже всего, думала она, что шаг, который она сейчас делает, – абсолютно и однозначно осознанный.

В том, что другого телепата поблизости не было, девочка была права, но кое в чем она все-таки ошиблась: не стоило искушать Бамблби, которому давно не выпадало шанса похвалиться мощностями процессоров. Разведчик ощущал внезапную заинтересованность в существе, которое изначально так опрометчиво принял за стопроцентного человека.

Сейчас же такие людские черты и качества, которые были некогда присущи Эбби Смит и не перевелись еще у Хранителя, как сбившийся пульс и учащенное дыхание, заставили автобота насторожиться. Присовокупив к этому странные колебания электромагнитного поля и пульсацию энергоподписи, характерную скорее для крайне несчастного и виноватого спарклинга, чем для землянки, Бамблби на долгие 0,432 земной секунды замер. Перепроверив результаты логических вычислений, он тут же успокоился: всегда проще сидеть в засаде, когда знаешь, чего ожидать от противника. Хотя именно это определение к девочке ему ох как не хотелось применять.

Экс Эбби Смит уже вошла в сверкающие двери цитадели покупательского разврата, а трансформер, скрытый под личиной Камаро, приготовился ждать, не выпуская маленькую, едва теплящуюся сигнатуру из поля чувствительности сенсоров.

***

Это показалось даже слишком легко – настолько, что стоило бы задуматься: а так ли все идет, как надо?

…Но девочке было не до этого. Удалившись на расстояние, достаточное, чтобы потерять из виду несказанные слова разведчика, она остановилась перед интерактивной картой торгового центра: южный выход был удобнее всего. Но так сразу бежать нельзя, надо потянуть время.

«А вдруг он все же меня мониторит?» – коротко подумала она. Решение пришло мгновенно: от того, по чему ее можно отследить, надо спешно избавляться, как ни жаль второго за короткую жизнь сотового…

Воплотить желаемое в жизнь было проще всего с помощью человека, который намеривался провести в магазинах длительное время. Найти такого не составляло труда: уверенно шагая между столиков известного фастфуда, распластавшегося по третьему этажу ТЦ, девочка неспешно сканировала несказанные слова жующих обывателей. Подходящая женщина с безразмерной сумкой, небрежно уцепившейся за острый край дешевого стула, нашлась моментально: оставалось, предварительно выставив беззвучный режим, аккуратно бросить телефон в раззявленную пасть розового дерматинового монстра – и дело сделано.

Та, кого раньше звали Эбби Смит, поспешила к выходу – навстречу избранному пути, первым этапом которого должна была стать станция, откуда, если повезет, междугородний автобус доставит ее в нужный штат. Карту девочка изучила заранее, так что дорога длиной в три с половиной квартала не заняла много времени. Билетный автомат, просканировав единственное, что у нее еще оставалось от прошлой жизни, – номер ID английской подданной Abbie Smith, безропотно принял наличные. В голову пришло вдруг, что по эту сторону океана деньги совсем другой формы и не такие интересные, как в Британии.

Обогнув здание станции, та, кого раньше звали Эбби Смит, остановилась как вкопанная: рыча мотором и мысленно, на нее надвигался оскорбленный в лучших чувствах Бамблби.

– Tell me what the fuck is wrong??** – во всю мощь внеземных динамиков разорялся Честер Беннингтон из “Linkin Park”.

– Сразу раздавишь, или поговорим? – шутка явно вышла неудачная, поскольку собеседник в голове на чистом кибертронском иаконской модификации разразился тирадой примерно следующего содержания: «Размажу в лепешку, скатаю в рулон и выброшу в варп!»

Остальные несказанные слова Бамблби, весьма эмоционально окрашенные и литературной речи, бесспорно, не принадлежащие, мгновенно обрели в сознании девочки преинтересные английские эквиваленты.

На лингвистические эскапады, а также на осознание того факта, что инопланетный язык воспринимается как родной, времени уже не хватало – нужно было действовать.

Пассажирская дверь не открылась – буквально отлетела в сторону:

– Explain yourself, – обманчиво мягко прозвучало голосом Алана Рикмана.

– Естественно. Теперь уж… – девочка с минуту помолчала; Бамблби ждал, транслируя ей раздражение, обиду и отчего-то разочарование.

Выдохнув, она начала говорить, стараясь не прислушиваться к тем несказанным словам, которые пробуждал в собеседнике ее монолог.

– В общем, понимаешь, – начала она, – я скоро-прескоро умру. Не удивляйся… Рэтчет не говорил, потому что я их с Оптимусом об этом просила. А сейчас представь себя на моем месте… Как бы ты себя чувствовал?.. Не важно, не отвечай. Просто постарайся понять. Я уже смирилась с тем… что я… как бы это сказать… неполноценная. Вот. Не, не то. Не хозяйка себе. Не сама по себе – вот так точнее. Да… Точное слово. Не хозяйка. Отец…создатель (я не имею представления, как его называть, так что на неточности забей)…он, короче, хотел, чтобы я из куска мяса с проводами превратилась в эксклюзивный кусок мяса с проводами. Грубо говоря… Про артефакт ты слышал, про Колодец я раньше рассказывала… Это все нереально круто… Но зря. Что бы он там ни хотел, чтоб я сделала, я не смогла. Точнее…я даже не знаю, что нужно было… И… – тут девочка поперхнулась, запнулась, и тембр ее голоса, как и темп речи, резко изменился: – Путем несложных логических построений я дошла до мысли, что мне необходимо донести информацию, которой я располагаю, до обеих сторон – и до Оптимуса, и до его брата. А поскольку я недавно поняла, что времени совсем в обрез – собралась быстренько по душу (или что там у него) Мегатрона. Мне проще было оставить записку и уйти, чем объяснять Рэтчету и Оптимусу, зачем это нужно. Тем более, что логики моей они так и не поняли бы. Ты ж не понимаешь…

– Не понимаю… – беззвучный ответ неуверенно повис в сознании девочки.

– Это как некая сила, как магнит какой-то… Тащит помимо моей собственной воли и словно говорит: «Ты должна быть там, ты должна делать так»… И тому подобное. Я просто хочу, чтобы ты понял… и не думал обо мне плохо: я не неблагодарная – за каждый прожитый день, с тех пор как Мегатрон откопал меня из подвалов Организации, за каждый вздох я благодарна…Всем. И богу, или Праймусу, и Рэтчету, который срастил мои кости, и Оптимусу, который позволил остаться, и тебе… Моя беда в том, что я слишком хорошо тебя слышу. Ты думаешь, что я предаю вас, что я перебегаю в стан врага...

– А разве не так?

– Для меня – нет. Потому что – это я буквально сейчас поняла – не моя это война. Для меня нет ни автоботов, ни десептиконов. Для меня вы все… люди. Не потому, что внешне подобны землянам, конечно… Но в главном ведь мы похожи. Вы, как и мы (все-таки я отношу себя к этой планете, раз я тут появилась на свет), способны на ужасную жестокость и в то же время – на бескорыстие и доброту; вы умеете ненавидеть так же, как умеете любить; вам хочется того же, чего и нам… И вы того же боитесь. Разве не так? Вы – творения Праймуса, как мы – тоже чьи-то творения: какого-нибудь божества, эволюции, иных – более разумных созданий – не важно. Мы все чьи-то дети. Неразумные. Пока еще…

Это не я придумала…это мне давно рассказали, когда я жила в Британии. Там я видела сон о голубом свете, который просил за всех вас (или нас?) Бога, но тот был глух.

Бамблби…А что если я смогу положить конец этой войне? А что если то, что я узнала о причинах вражды братьев, поможет этот кошмар остановить? Я все равно долго не протяну…Вдруг все-таки успею, и Мегатрон выслушает меня?.. Оптимусу он может не поверить, но меня он вообще не знает. Что если он вспомнит о том первом боевом протоколе, который когда-то активировал, не предвидя последствий?

– А если нет? Если он просто убьет тебя? Он убивает всё…

– В моем случае – невелика потеря. Я уж даже не уверена, что успею…Меня бросает то в жар, то в холод, мне трудно дышать, у меня трескается кожа и выпадают волосы. Би…я рассыпаюсь. Я плохо сшитая кукла. И я прошу тебя: дай мне уйти. Дай мне хотя бы попытаться выполнить то, что я сама назвала своим предназначением.

Я не хочу причинить вам зла. И я не иду туда, чтобы предать вас… Я понимаю твою ненависть и сочувствую твоей боли. Эта война отняла все, что было тебе дорого. Все и всех. Но значит ли это, что она должна продолжаться? Значит ли это, что вам следует уничтожить друг друга, пока не останется кто-то один… Одинокий во вселенной. На руинах надежд.

– Я не могу. Мой долг – вернуть тебя на базу и доложить командующему о случившемся. Ты права, ты вне этой войны, но мы – мы живем в ней, и по законам военного времени, если я дам тебе уйти – я стану предателем и пойду под трибунал.

– Но ты не этого боишься. Тебе страшно ошибиться.

- Все равно я не могу.

– Но пока есть шанс…Крошечный шанс. Я прошу тебя.

– Нет, – в подтверждение последнего несказанного слова резко щелкнул механизм, блокирующий двери, и ремень безопасности туго обвил девочку.

– Что ж… – ее голос снова звучал обычно. – По крайней мере, я попыталась…

По бескровной щеке покатилась голубоватая слеза, оставляя за собой розовую дорожку ожога. Та, кого раньше звали Эбби Смит, обмякла на сидении, безвольно свесив голову.

:Витальные функции ее организма ухудшаются. Что мне делать?: – передал Бамблби базе, зная, что происходящее у него салоне изначально на мониторах у Рэтчета.

:Срочно назад!: – пришел по общей частоте ответ медика.

:Бамблби Оптимусу. Выполнять?: – приказ военврача был предельно ясен, но разведчик ждал формального подтверждения от командира.

Прежде чем Прайм успел ответить, сеть наводнили помехи. Все трое лихорадочно перезагрузили коммы, чтобы различить на доселе не известной и никак не определяемой частоте кибертронский, безусловно, сигнал:

:Дай Хранителю уйти. Не тебе противостоять естественному ходу вещей.: – услышал Прайм.

Коммы же Рэтчета и Бамблби принимали непонятный и бессмысленный набор символов, щедро сдобренный белым шумом.

Первой их мыслью было, что это провокация десептиконов или очередной вирус. Но единственный, кто способен на подобные трюки, Саундвейв, – был окончательно и бесповоротно деактивирован.

Аналитические центры ЦП Оптимуса Прайма работали на пределе возможностей. Через долгие 0, 278 секунды, когда утих шторм в аудиодатчиках, он передал на общей частоте:

:Бамблби, приказ вернуться на базу, девоч...Хранителю не препятствовать. Рэтчет, по моей команде, открыть граундбридж:

:Есть: – крайне неуверенно передал разведчик.

Девочка тем временем пришла в себя и молча следила за потоками недоступной ей информации, которые принимал и передавал Бамблби.

Клацнула, размыкаясь, застежка ремня безопасности, отщелкнулась блокировка.

Уже касаясь язычка внутренней ручки двери, девочка помедлила:

– Бамблби…Спасибо.

– Приказ командира. Я тут ни при чем.

– Так ты все время транслировал? Он и сейчас слышит?

– Да.

– Оптимус. Спасибо.

Не говоря более ничего, девочка открыла дверь: если верить часам на станции, до автобуса оставалось около пяти минут. Нужно было спешить.

В спину ей прилетело беззвучное «Удачи!.. И до встречи!».

«Ни на то, ни на другое я уж и не надеюсь», – подумала она. За спиной раздался рокот V8, наводящий на размышления о реактивных самолетах. С учетом того, к кому и с какой целью направлялась девочка без имени, это была не самая лучшая ассоциация.

***

Надвинув на лоб бейсболку и предусмотрительно не снимая солнцезащитных очков, та, кого раньше звали Эбби Смит, относительно спокойно преодолела восьмичасовой путь в междугороднем автобусе. Конечно, когда на одной из остановок соседнее сиденье занял мужчина средних лет, она напряглась. Слушать его мысли всю дорогу как-то совершенно не улыбалось. Можно сказать, ей повезло. Мужчина читал «Богов Америки» на стареньком Kindle с оббитыми краями. Читал увлеченно, с удовольствием, со вкусом…И девочка без имени соблазнилась: было приятно следовать путем Среды, Тени и Лоры сотоварищи. На том месте, где мойры уже почти сплели свою нить, настало время покидать автобус.

Никто не давал точных координат, в том числе Оптимус. Это просто было понятно. Было более чем естественно выйти на пустынной станции, платформу которой освещал одинокий фонарь над аптекой, пройти через спящий городок-не городок (Здравствуй, Сайлент-Хилл!) и топать на северо-восток – туда, где горы встречаются с лесом…Где, согласно внутреннему компасу (хочется сказать с ударением на «а», как у Джека…извините, как у капитана Джека Воробья), аккурат над выпотрошенным энергоновым тайником должна быть пришвартована «Немезис».

Потом, по законам жанра, ее должны заметить и препроводить пред светлые, с позволения сказать, очи Лорда Протектора. Но может быть и по-другому – в этом девочка отдавала себе полный отчет. Возможно, придется попрыгать и помахать руками, чтобы титаны вообще обратили на нее внимание. Есть также вероятность, что ее пристрелят на излете, раздавят, растопчут… или попросту пошлют со всеми ее добрыми намерениями. Ну что убьют – это наиболее вероятно, конечно. Как-то даже ожидаемо.

Девочка без имени присела под деревом и закусила губу: закусила, видимо, слишком сильно, потому что губа треснула со звуком, с каким лопается корка свежего багета. Больно не было – всего лишь противно. Она снова вспомнила «Богов Америки» и восставшую из гроба Лору, которая туманно зеленела, плевалась опарышами и всячески разлагалась. Сейчас девочка Лоре искренне сочувствовала и радовалась, что чаша с червями ее пока миновала.

Уловив сопровождаемые скрипом и треском деревьев несказанные слова патрульного десептикона, она начала медленно подниматься: колени разгибались с трудом, как плохо смазанные шарниры куклы-бждшки.

Она видела такие когда-то в сети и даже думала когда-то, что было бы мило купить…

– Стоять, ч’иелов’ееек, – лиловый визор, нацеленная в лицо плазменная пушка и отвращение, сквозящее в мыслях, не оставляли сомнений: вариант развития событий, в котором титаны бы ее не разглядели, рассматривать не стоило.

«Не дать ему убить меня прямо сейчас, не дать ему меня убить…» – набатом стучало в голове.

Зажужжало оружие. Мозг (или что там вместо) лихорадочно собирал неизвестно откуда поступающую информацию: нет крыльев – граундер; широкий, приземистый молд – не воинская каста, нет, точно не военный; непропорционально большие манипуляторы, широкие предплечья – бывший рабочий или шахтер? Возможно. Тарн или Каон? Тарн или Каон? Или Дальние рубежи?.. Только бы угадать!..

– Стой! Остановись, воин, и, прошу, выслушай. Я иду с миром, – голосовые связки подавились тарнийской фонетикой, но не порвались. Десептикон замер.

«Ф-у-у-ух, пальцем в небо! Но второй попытки у меня бы не было…» – сказала себе девочка, прислушиваясь к мыслям дозорного. Он был ошеломлен. Жужжание, знаменующее скорую гибель, прекратилось, но пушка не опустилась.

– Что. Ты. Такое? – задал вопрос патрульный.

«Вы все как сговорились! Больше спросить у меня нечего, что ли?» – подумала та, кого раньше звали Эбби Смит, но вслух сказала совсем другое.

– Я иду к Лорду Мегатрону. У меня есть важная информация для него, – выдавила она и схватилась за горло (думать о том, что вытворяет тело и какими еще иностранными языками оно может владеть, сейчас было не время).

Девочка уловила поток нечитаемой информации: десептикон с кем-то совещался по комм-линку.

– Назови свое имя, ч’иелов’ееек, – наконец ответил он.

– У меня нет имени, – сказала девочка, чувствуя, что никогда еще не была так близка к провалу. – Я расплатилась им за выход из Колодца.

Ее вдруг охватила паника: сейчас, как никогда, стало ясно, что надо было оставаться на базе автоботов, в медотсеке у Рэтчета. Стоило дать себе умереть самостоятельно…Потому что быть снова убитой внезапно страшно. Что же это?.. Не было же!..

Массивные манипуляторы подхватили ее и зажали в огромном кулаке – к счастью, не слишком сильно (ничего не захрустело), но и без толики бережности, что неудивительно.

Казалось, прошла вечность. Десептикон ничего не говорил, звучали лишь несказанные слова: он испытывал омерзение к своей ноше, но не мог ослушаться приказа. Существо велено доставить на командный пункт.

Патрульный шел и шел: его тяжелые ступни мерно ударяли оземь, и с каждым таким ударом девочка внутренне содрогалась.

Вскоре она начала различать присутствие других десептиконов: чтобы не терять самообладания, она принялась их считать. Двое, трое, шестеро, еще один…А потом она услышала его, Мегатронуса – некогда Лорда Протектора всея Кибертрона… Теперь же просто Мегатрона.

Безымянную девочку охватил ужас: она ожидала чего угодно…Гнева, злобы, ненависти, бури эмоций, психопатического сюрреализма чувств. Но нет.

Мегатрона обнимала лишь горькая тишина, плотная и непроглядная, как земная кора. Глухая, темная тоска без надежды на свет, хтоническое спокойствие демона.

Ненавидеть без ненависти, мстить без чувства удовлетворения, разрушать без злорадства, убивать без единой эмоции...

«Он сошел с ума! Боже мой, он давным-давно сошел с ума!» – вслух хватило ума этого не сказать.

С лязгом опустился на колено доставивший ее десептикон; тяжелый кулак, в котором спряталась девочка, с силой ударился о землю. Она зажала ладонями рот, чтобы не закричать.

– Встань, мой слуга! – донесся глухой голос Мегатрона. – Подойди ко мне. Что ты принес?

Манипуляторы дозорного разомкнулись, и девочка встретилась взглядом с алой оптикой Мегатрона.

– Так это оно… – протянул экс-лорд протектор. – Ты принес мне маленького уродца этого предателя Старскрима…

Точно в замедленной съемке, та, кого раньше звали Эбби Смит, смотрела, как вздымается когтистая длань и наотмашь бьет в фейсплейт дозорного. Она почувствовала, как взлетает в воздух и приготовилась к падению. Но вместо этого со всех сторон тело пронзила боль: Мегатрон все-таки опередил силу земной гравитации.

«Оптимус, я дура, я такая дура», – только и успела подумать безымянная девочка, когда знакомое Ничто поглотило её.

________

*Девочка без имени (англ.)

**Строчка из песни “Given up”.

Глава XX

Пэчворк

- Вот вы говорите, что слезы людские - вода?

- Да.

- Все катаклизмы проходят для вас без следа?

- Да.

- Христос, Робеспьер, Че Гевара для вас - лабуда?

- Да.

- И вам все равно, что кого-то постигла беда?

- Да.

- И вам наплевать, если где-то горят города?

- Да.

- И боли Вьетнама не трогали вас никогда?

- Да.

- А совесть, скажите, тревожит ли вас иногда?

- Да...

- Но вам удается ее усмирить без труда?

- Да.

- А если разрушили созданный вами семейный очаг?

- Так...

- Жестоко расправились с членами вашей семьи?

- И?..

- И вам самому продырявили пулею грудь?

- Жуть!

- Неужто бы вы и тогда мне ответили "да"?

- Нет!

- А вы говорите, что слезы людские вода?

- Нет!

- Все катаклизмы проходят для вас без следа?

- Нет!

- Так значит, вас что-то тревожит еще иногда?

- Да, Да, Да...

Леонид Филатов

– Пошли, на лодке по речке покатаю!

– Харон, отвали, я ещё жива.

Фольклор землян

– Темно…

– Естественно.

– Саундвейв?.. Где вы? Почему я ничего не вижу?

– Ответ на первый вопрос: да. Ответ на второй вопрос: все там же. Ответ на третий вопрос: проекция.

– Что?

– Вопрос: что – что?

– Вы не могли бы говорить нормально? Мы же, помнится, договаривались…

– А так тебе чем не-нормально?

– Вы говорите, как бездушная машина.

– Может быть, я и есть бездушная машина.

– Врёте.

– Не вру – допускаю. Я даже уверен, что в одной из реальностей так и есть.

– Так что?

– Повторяю: что – что?

– Что за проекция?

– Проекция твоей слепоты. Девочка, ты слепа. Земляне говорят: слепой котенок. Вот это ты.

– А можно мне как-то…эм…прозреть? Так очень некомфортно.

– Пожелай.

– Уточните.

– Как мне это надоело! Ты глупая или притворяешься? Ты должна найти в себе силы, чтобы принять то, что тебя окружает.

– Я приняла. Еще в тот раз.

– Ну-ну.

– Саундвейв?

– Я все еще я. С твоего прошлого вопроса ничего не изменилось.

– Я снова умерла?

– Не совсем.

– Поясните.

– Что тут непонятного? Ты пока…болтаешься на грани.

– И какие у меня есть варианты?

– А сама не догадываешься?

– Догадываюсь.

– Озвучь.

– Умереть или не умереть?

– Модолец, Хранитель. Можешь же, когда хочешь. А теперь извини, моя миссия здесь выполнена. Прощай. До встречи в иной реальности.

***

…Чувства возвращаются медленно: сначала осязание – я сижу на чем-то холодном, прислонившись к чему-то мягкому и теплому; затем обоняние – кажется, пахнет озоном и чем-то таким…свежим…прохладным; потом вкус – металлический. Последним возвращается зрение, и все встает на свои места: я сижу посреди антрацитового моста, парящего в Ничто, вперившись в серебристую сферу, в пульсирующий бок плывущего в Вечности кита, известного кибертронцам как Колодец.

Напрашивается только один вопрос, и я задаю его, хотя не уверена, что хоть кто-то ответит:

– Почему я снова здесь?

Саундвейв молчит. Ушел, что ли, совсем?

Ладно. Тихонько поднимаюсь. Стоять я, кажется, могу. Что бы Мегатрон ни сделал с моим телом, та субстанция, что находится здесь, не пострадала.

…И тут меня пронзает ужасное предчувствие.

Я резко разворачиваюсь к Колодцу и придирчиво изучаю его. Ничего… Ни единой царапинки. Все в порядке.

Хочу перевести дыхание, но не могу, потому что его у меня просто нет – дыхания. От этого становится вдруг страшно смешно. Я просто покатываюсь со смеху, оскальзываюсь и…срываюсь в Ничто. Оно, как гигантский батут, выталкивает меня, подбрасывает и впечатывает прямиком в серебрящийся бок.

Подчиняясь какому-то неизвестному чувству, я вжимаюсь в него щекой, касаюсь светящейся оболочки ладонями – и вдруг у меня нет уже ни щеки, ни рук. Только светящаяся субстанция, которая стремится соединиться, слиться с тем и теми, кто живет в Колодце.

«Еще не время!»

Кто это сказал?

Голос мне незнаком. Я с сожалением выныриваю обратно и с удивлением обнаруживаю посреди моста зеркало. Самое обычное зеркало, в пол, в деревянной раме с завитушками.

Припоминаю: это зеркало из моего дома – дома, которого давно нет. И я вижу в нем себя… Не человека, но маленький сгусток света, висящий в пустоте на фоне умопомрачительной сверкающей сферы, полной таких же клубочков-искр… таких же, но не совсем. Там, в Колодце, они цельные…каждая – миниатюрная его копия. Они живут: вздымаются и опускаются, словно дышат; переливаются, перетекают друг в друга – бесконечное движение, скольжение, трансформация. Колодец подобен Уроборосу, древнему змею, кусающему себя за хвост, – он воплощение вечности, круговорот душ и инкарнаций. Колесо сансары.

– Ах, – меня хватает только на междометие.

Кто-то посмеивается в ответ.

– Скажи, что тебя мучит, дитя, – мягко говорит невидимка.

– Почему я другая? Не такая, как они?..

– Ты не другая.

– Но они же цельные… А я как будто сшита из лоскутов…Как…какое-то одеяло! Как пэчворк.

– Ах…ты это имеешь в виду, – тон невидимого исполнен улыбки, – а что же в этом плохого? Если я правильно помню твою историю, дитя, новую жизнь ты обрела через медальон.

– Да.

– Милочка…– интонация настолько знакома… вот почти, еще чуть-чуть, и я вспомню, кому принадлежит этот голос, но увы!..

– Я не понимаю.

– Дорогая, ну что ты как маленькая, так мы до (моего) второго пришествия с тобой не разберемся! Мне форменно неоткуда было взять новую искру! Моя прекрасная Дочь – ты с Ней уже знакома – удалилась во внутреннюю эмиграцию. Без нее – как без рук, как без рук!..

– Что вы?.. – если б я еще могла потеть, меня бы прошиб сейчас холодный пот.– Чайник! Черт побери, говорящий чайник в банке Ankh Afterlife!

– Да-да, милочка, я там был. Мед-пиво, правда, не пил, но с тобой, ваше высочество, Хранитель-светлы очи (светла оптика?), имел счастье видеться. Знаешь ли, как только ты надела медальон, и искра, что называется, «схватилась» – ты подпала под мою ответственность. Но тебя, помнится, другое интересовало. Извини, крошка. Когда твой папа (ну-ну, не смотри так! Он тебя создал – он тебе папа, говоря скупым земным языком!) запустил процесс, я малость опешил, конечно, но что делать, что делать… – тут невидимка внезапно умолк.

– И что же вы сделали?

– Сшил, как ты выразилась, пэчворк. Лоскутное одеяло. Слепил тебя из того, что было, уж не обессудь, маленькая. От этой искры здесь отщипнул, от той – там…С миру по нитке – Эбби Смит достойная карма.

– Извините (у меня сейчас стойкое ощущение, что я разговариваю с умалишенным, но не стоит ведь это озвучивать, правда?), извините…То есть вы хотите сказать, что я… моя сущность, душа, искра…или как там называется моя бессмертная часть…собрана из частей других?

– Ага. Till all are one – пока все не станут едины. Эта концепция не раз меня выручала, признаюсь, и сейчас отлично получилось, ты не находишь? Я, конечно, не хочу хвастаться, но, пожалуй, это одна из моих самых гениальных идей за последние сто тысяч ворн…Да еще и Хранитель! Комбо, девочка моя! Комбо и бинго! А ты говоришь, одеяло лоскутное…

Помолчали.

Я приблизилась к зеркалу: действительно, по искристой, призрачной плоти пробегали как будто тонкие швы. Отлично, все не как у людей! Но если он говорит, что создал меня…Не намекает ли он?.. Или правильнее: Он?.. О Господи!..

– Чего? – переспрашивают тут же.

– Уж не намекаете ли вы?..

– Дитя, я ни на что не намекаю, я говорю, как есть.

– Ну это же бред получается: говорящий чайник на артуровском круглом столе – сам Праймус, что ли? Бог?

– Дитя…имя не имеет значения. Имя не значит ровным счетом ничего. Это разменная монета. Мысль изреченная есть ложь, и ни одно слово, как ни изворачивайся, истинной сути предмета не отражает. Мне странно, что ты уцепилась за эту идею. Может быть, потому что ты слишком юна… И как каждому ребенку, тебе хочется все назвать, определить, налепить на все объекты ярлыки. Но так не бывает… Мир устроен иначе.

– Тогда для меня он слишком сложно устроен.

– Ты лукавишь. На самом деле, наоборот. Стоит лишь отказаться от имен и оценок – и жить станет намного легче и во всех смыслах приятнее.

– Для меня это непостижимо.

– Со временем, дорогая, со временем. Путь у Хранителя долог.

– Подождите! Так вы, что, хотите сказать, что я вернусь?

– А ты как думала? Не все ж перед зеркалом вертеться!

– Куда я вернусь? Точнее – во что?

– Хочешь посмотреть?

– А можно?

– Да. Только смотреть. Руками…хм… манипуляторами пока не трогать. Приблизься, моя хорошая… Не бойся. Загляни в зеркало.

И я увидела.

***

У Нокаута выдался препоганейший цикл. К счастью, на этой маленькой планетке они короткие. Медик десептиконов не был настолько близко знаком с земной культурой, чтобы знать, кто такая Скарлетт О’Хара, но именно ее фразой «Я подумаю об этом завтра!» и соломоновым взмахом холеного манипулятора в сторону заваленного разным хламом стола он уж было вознамерился завершить очередной рабочий день… Ключевые слова: уж было, поскольку приказ Великого Лорда прибыть на мостик звучал безапелляционно. Как, собственно, и всегда.

Нокаут тоскливо вспомнил о масляной ванне, до которой уж сколько орн не мог добраться, но на зов Владыки поспешил. Чем-чем, а собственным функционированием – тем паче блеском и гладкостью корпуса – он дорожил.

На мостике обнаружился сам Мегатрон (пошли, Праймус, ему долгие ворны, чтоб его альфу!..) и – внезапно! – Шоквейв, чем-то откровенно недовольный и потому косо зыркнувший на вошедшего доктора единственным оптическим анализатором.

«Какой же ты, альфу твою в бампер, все-таки стрёмный», – подумал Нокаут об ученом, но вслух лишь сдержанно поприветствовал Владыку, пав на колено и выразив искреннее желание служить.

– Нокаут, прибери это. Разбери до последнего болта и через два сола представь отчет. Я хочу знать, как это работало. – Мегатрон помедлил, потом, кивнув Шоквейву, который грузно шагнул вперед, добавил. – Тебе понадобится консультация более опытного инженера. Шоквейв выступит твоим руководителем в этом проекте.

Нокаут поклонился, прилагая все силы к тому, чтобы обида не отразилась в чертах точеного фейсплейта. Он нехотя подошел к тому, что лежало на мостике: человеческое дитя. «Прекрасно, старина Мегз окончательно выжил из процессора», – подумал медик, но вслух проговорил:

– Да, мой лорд. К анализу…эм…материала будут какие-то особые пожелания?

– Да! – Мегатрон пренеприятно повысил голос и опасно навис над врачом.– Я хочу знать, как эта хитрохвостая тварь Старскрим, чтоб его искру драли все юникроновы демоны, создал этот гомункул. И я должен быть уверен, – Лорд перешел на рев, – что подобное впредь не повторится!

Нокаут снова поклонился и, превозмогая отвращение, протянул манипулятор к недвижимому телу…Затем в шоке замер (в этот клик его медицинский сканер засек слабый искровый ритм), извлек из сабспейса инструмент наподобие лопатки, которым сгрёб органическую в металлический лоток. Он нарочито неспешно встал в полный рост, ожидая дальнейших указаний и молясь всем богам Кибертрона и его благословенных лун, чтобы его электромагнитное поле ничего выражало.

– Что стоишь, как статУя в Зале Славы?! – рыкнул Мегатрон. – Выпонять!

– Есть, мой лорд! – кротко ответил Нокаут и поспешил прочь с мостика, надеясь, что его походка не выдавала паники, которая охватила его в тот клик, когда он взглянул на крошечное тело.

***

–Дитя? – невидимый зовет откуда-то сзади, и я вынуждена обернуться, отвлекаясь от происходящего в зеркале.

Стоит ли говорить, что я вижу лишь Колодец, плывущий в Ничто и змею антрацитового моста, скользящую к нему.

Когда я снова обращаю взгляд в зеркало, Нокаута уже и след простыл. На сверкающей поверхности – лишь…пустота. Мороз по коже (если б была)!

– Знаете… кем бы вы ни были, но бросайте-ка эти шуточки! Это уже граничит с кошмаром…И дурдомом! Зеркало должно что-то отражать! Такого не бывает! Чтобы оно сейчас отражало меня, потом показывало «кино», потом – вообще ничего! Это противоречит всем законам физики!

– Дитя!.. – голос, словно обнимая, оплетает меня, и тон его бесконечно нежен, разве что чуточку укоряющ. Так могла бы говорить учительница младших классов с расшалившимся, но тем не менее дорогим сердцу ребенком. – Дитя мое!.. Что ты знаешь о законах физики? То, чему научил тебя в прошлой жизни Френзи, конечно, делает вам обоим честь… Но это даже не песчинка на дне мирового океана…Это сотая доля песчинки. Ну если ты так хочешь… как я могу тебе отказать? – раздаётся внезапно до боли знакомый, мой собственный голос.

Из зеркала на меня смотрит Эбби Смит: грязные, мышиного цвета волосы выбились из хвоста и влажными прядями обрамляют точно собранное из острых углов лицо; на мне (на ней?) все та же голубая олимпийка на молнии, рукава которой перепачканы кровью (точно, ухо!); джинсы мокрые по колено (чертовы лондонские дожди!). Кеды, должно быть, хлюпают, когда девочка в зеркале переминается с ноги на ногу, несмело протягивая руку к стеклу. Её пальцы замирают на поверхности с той стороны, в зазеркалье, и я вдруг думаю: если разбить стекло, упадет ли она на меня?

Помимо воли я тянусь к ней…Что-то происходит: уже не свет Искры, а такая же человеческая рука протянута к зеркальной глади. Наши ладони – точная копия друг друга, и кончики моих пальцев соприкасаются с её. Кажется, через стеклянную преграду я вот-вот смогу ощутить её тепло. Девочка из зазеркалья смотрит на меня и улыбается. Вероятно, я тоже улыбаюсь ей. Вдруг она говорит: у отражения движутся лишь губы, но мой собственный голос наполняет все вокруг.

– Какое твоё самое заветное желание, Хранитель?

И, подчиняясь мгновенному порыву, я выдыхаю:

– Я хочу получить назад свое имя.

Эбби Смит в зеркале смотрит на меня не мигая и осторожно отводит руку от стекла. Она подносит ладонь к глазам и внимательно рассматривает ее. Сама не понимаю зачем, но я копирую этот жест. Не вижу, что такого интересного…Я знаю. Нет. Я знала свои ладони.

Вдруг мое отражение, не отводя руки от лица, начинает хохотать! Я могу лишь, недоумевая, смотреть на нее.

– Вот что у него не схлопнулось! – она откровенно веселится.

– Извините? – не понимаю я.

Моя копия вытягивает руку ладонью вперед, как будто делая знак «Стоп!»:

- Смотри!

И я мгновенно понимаю: с ладонью все в порядке…Это самая обыкновенная человеческая ладонь, пять пальцев, морщинки, складочки, все дела. Всё отлично, но недостаёт этой ладони лишь одного – линии жизни.

Я прижимаюсь лбом к зеркалу, и мое отражение копирует это движение. Там, в зазеркалье, другая Эбби Смит смеется, а мне не смешно. Я снова слышу свой (её?) голос:

– Прости, милочка, у тебя не было ни единого шанса. Твоя линия на планете людей не была задана. Но сейчас все хорошо! Ты что? Что ты, моя славная?..

А я плачу, без звука и без слез.

Сколько можно? Когда это кончится? И я не знаю, почему так… Почему со мной? Для этого мира я была инородным телом, чуждым элементом…А это обиднее, чем не быть вовсе. Все мои попытки прописаться в той жизни, все мои дурацкие уравнения…Я все решила неправильно.

– Нет, милая, – говорит мой близнец. – Это были изначально нерешаемые уравнения. Но тебе было полезно ими заниматься на тот момент…Пища для ума.

– Как вы можете так говорить? Как вы можете быть так спокойны? – меня охватывает гнев.

Моя копия в зеркале садится по-турецки, как ни в чем не бывало поправляет на коленях джинсы и хлопает по Тьме рядом с собой: – Давай, – говорит она. – Устраивайся поудобнее. Тебе нужно выговориться, я это чувствую.

Может быть, это покровительственно-успокаивающий тон, а может быть – сам тембр голоса, знакомый мне до такой степени, что в той жизни я давно перестала обращать на него внимание, а может – тот факт, что она – это я…Но что-то меня неимоверно, чертовски, дьявольски бесит! Мне хочется вцепиться своему двойнику в волосы, расцарапать ей лицо, убить её, наконец!

– Э… Так не пойдёт, – другая Эбби Смит поднимается. – Упростим задачу.

По мановению её руки Ничто исчезает. Мы стоим друг против друга на сцене, на театральной, драконы её дери, сцене.

Зрительный зал пуст, пыльный зеленоватый занавес поднят, из-за моей спины ярко светит софит, и мой хтонический близнец на него щурится, что я отмечаю с долей удовлетворения: пусть ей будет неудобно!

– Хорошо, – говорит она, – мы с тобой сейчас репетируем монолог. – Центральный, – она поднимает вверх указательный пальчик, – монолог твоей пьесы.

У меня же только одно желание – уйти отсюда, прекратить этот бред. Но некуда, и я подчиняюсь.

Девочка тем временем направляется к кулисам и исчезает там, оставляя за собой лишь цепочку мокрых следов на деревянном полу. Я зачем-то отмечаю, что полы вытерты в буквальном смысле чуть не до дыр: лака на досках нет уже очень давно.

– Акт первый, действие первое. Сцена, в которой Эбби Смит показывает кузькину мать Праймусу, отцу всего сущего! – со смехом раздается из-за кулис. А потом, уже совсем иным тоном, после паузы: – Расстановки, блядь, по Хеллингеру, какие-то. Давай, дорогая, жги!

И вот я стою посреди пустой сцены. Жду, жду, жду – и ничего не происходит. Со временем (если оно здесь вообще есть) мне это надоедает: сажусь на край, свесив ноги в оркестровую яму, на дне которой оказывается привычное Ничто. Где-то в глубине серебрится Колодец, или мне это только чудится. Я думаю о том, что существо, которое кроется под личиной моего двойника, не оставляет выбора. Это самый настоящий малый погорелый театр, где идиотские пьесы играются по Его/Её сценарию. Я могу застыть, как герои «В ожидании Годо», и провести вечность в том самом ожидании. Или могу формально принять правила этой игры и начать говорить. Но не любое ли мое действие предопределено? Я молчу и жду – это по сценарию. Я говорю – это по нему же. Какой бы выбор я ни сделала сейчас…получается, что я его в любом случае лишена. Это не выбор, это суррогат. Вслух я подытоживаю свои мысли.

– Я не хочу участвовать в этом цирке.

– Почему? – отзывается бог.

– Это жестоко…Ты – жестока. Жесток…

– Что?

– Ты допускаешь страдания и горе.

– Допускаю. Но я также допускаю радость и счастье. Это выбор каждого, каким путем идти.

– Ты даёшь им (тут я вспомнила о Бамблби, Оптимусе, Рэтчете, даже о Мегатроне…) не выбор, но лишь его иллюзию.

– Неверно. Я даю им разум и способность принимать решения. Если они – за редким исключением – не желают этим пользоваться, следует ли мне их принуждать?

– Не выбор, но иллюзию! Обман!

– Да?! В том числе иллюзию разума? Ты согласна считать себя неразумной? – с иронией.

– Да, – твёрдо.

– Неплохо, дитя мое. Именно это, как ничто другое, и подтверждает твою разумность. А что до иллюзий…Грубо говоря, всё – иллюзия. Ты разговариваешь с иллюзией. Более того, ты, Хранитель, служишь иллюзии.

– Вот именно. У меня же нет выбора.

– Неправда. Выбор есть всегда, только ты его уже сделала, девочка. Ты не пожелала уйти в Колодец и возродиться в новой ипостаси, когда Прайм возвратит мою дочь, Великую Искру, из «внутренней эмиграции». На минуточку! Ты не попросила ни смерти, ни покоя. Ты плакала и билась головой о зеркало, но пожелала только одного – вернуть имя, данное тебе в той жизни. Ты боишься смерти, и ты дьявольски желаешь жить. Не об этом ли ты говорила, когда перечисляла все те места, в которых побывала бы, сложись та твоя жизнь иначе? Так сказать ли тебе сейчас, прямо и без обиняков?..

– Скажите! – с вызовом.

– Ты хочешь жить, видеть свет, познать мир. Ты хочешь найти друзей. Ты хочешь быть счастливой.

…Мне нечего ответить. Я снова плачу, и мне нисколько не стыдно: опускаю голову и смотрю, как на древнем, стертом дереве этой хтонической сцены расплываются одна за одной, капельками, мои совершенно человеческие слёзы.

– Во многой мудрости много печали, – отвечают откуда-то. – Это не я сказал, а земной царь Соломон. Что до тебя, мой дорогой Хранитель… Твой создатель принял решение привести тебя в этот мир. Решение, на которое он не имел права. А я не остановил его руку, потому что на это уже права не имею я. Преступи я этот закон, череда преломлений разбежалась бы по реальности, как круги по воде.

– Зачем он создал меня?

– Того, кого в твоем мире звали Старскрим, сгубило «желание странного». Стругацких читала? То-то же. Он попросту хотел раскрутить вспять колесо сансары, а это совершенно не комильфо, моветон и в мире смертных чревато полной неразберихой, именуемой в простонародии Апокалипсисом. Идея твоего «отца» в том состояла, чтобы руками…эм…манипуляторами…нет, все-таки руками Хранителя исправить ошибку первого боевого протокола, решив проблему гражданской войны, и получить титул гениального спасителя мира.

– Не сработало бы?

– Не-а. Он бы в любом случае опоздал… А мне было, помимо прочего, любопытно увидеть, каков Хранитель в этой реальности. Так что все располагало к невмешательству. Мисс Смит…

– Что такое Хранитель?

– Единственный доступный мне способ править реальности. Поскольку доступный – я к нему и не прибегаю. Обычно это потуги тех, кому хочется сыграть в бога.

– И каково наказание за подобные игры?

– С моей стороны – никакого. Они сами обычно наказывают себя, дитя, да так изощренно, что больно смотреть.

– И мой создатель?

– И он.

– Могу ли я увидеть его?

– Да.

Сцена подо мной медленно растворяется в Ничто, тонет во тьме пыльный занавес, истончается и превращается в призрак пустующий зрительный зал. Последним темнота поглощает светильник, и я снова оказываюсь там же, откуда начинала – на антрацитовом мосту, перед зеркалом в деревянной раме, откуда на меня смотрят алые глаза человекоподобной аватары моего опекуна. Сейчас-то я знаю, что это за технология…

– Дитя… ты успела? – он спрашивает, и слишком правильные черты лица искажает какая-то нечитаемая эмоция. Может быть, так и выглядит надежда?

– Нет, извините, – мне дорогого стоит не отводить взгляд.

– Это ничего, – глухо говорит он. – Уже ничего…

Я все еще смотрю в зеркало, и мне совершенно нечего сказать опекуну. Его образ постепенно блекнет, как будто размывается подступающей из глубин зеркала темнотой. Сколько раз я хотела задать миллион вопросов, но сейчас понимаю, сколь все они были бессмысленны. Опекун ли это мой, или очередная обманка, неважно… Мысль и чувство окрепли во мне и воплотились в короткой фразе. Пока в зазеркалье еще горит алый отсвет взгляда опекуна, я успеваю крикнуть ему вслед:

– Спасибо! Спасибо за эту жизнь!.. Отец.

На последнем слове я ожидаемо запинаюсь, теряя драгоценные мгновения, и оно звучит уже в никуда.

«Я горжусь тобой. Никогда еще не видел такого Хранителя», – произносят откуда-то сверху.

Да, наверное, пришла пора все-таки разобраться, и на этот раз на отговорки я не согласна:

– Так что же все-таки такое Хранитель? Я хочу точно понять.

– В бессчетном множестве миров, – отвечают мне голосом Хьюго Уивинга, – бесконечное количество вариаций для развития любого сюжета. Дорогая мисс Смит, – говорящий делает акцент на моей фамилии, – помните ли вы «Матрицу», как помню ее я? Да, согласимся, мистер Смит в том мире получился не так обаятелен, как ты, милочка…

– А еще поточнее можно?

– Хранитель нужен, во-первых, чтобы исправлять истории, как мы с тобой чуть раньше договорились. Как…замазка, штрих, корректор: написал – поправил – переписал. Во-вторых… не знаю, сам не придумал еще. О… подожди…

В зеркале передо мной появляется хранилище Ankh Afterlife, одна из ячеек выдвинута, и видно ее содержимое: картонные прямоугольнички, что-то вроде библиотечной картотеки. Они по очереди взмывают в воздух и падают на артуров Круглый стол, как будто кто-то невидимый их выхватывает и в раздражении отбрасывает, не обнаруживая искомого:

– Так…Кольцо, чтобы всех отыскать, воедино созвать (это где-то было…), убить Ледяную Колдунью (кажется, уже видел), дары Смерти, святой Грааль (нет, все не то!)… посмотрим по алфавиту, что у нас тут на «Х»: хаос, херес, херувим, хлюпик, хоббит, ходок белый, холера, холодец, хоругвь, храмостроительство, храпунья… Хранителя нет.

Зеркало вновь темнеет, и извне мне озадаченно сообщают:

– В той реальности, где ты жила, милочка, нет учетной карточки Хранителя. Но ты вернешься – и карточка создастся. История будет рассказана. Ведь я страсть как люблю истории…

– Что значит «история будет рассказана»?

– Дитя мое… все скорби мира лишь от того, что населяющие его существа (будь то эльфы, люди, трансформеры, вуки или гунганы) отказываются принять простейшую истину: каждая рассказанная история обретает плоть.

– Как это – «обретает плоть»?

– Миры создаются, разрушаются и восстают из пепла ежесекундно, ежеминутно, ежечасно. Меня всегда забавляло, в какой из них ни загляни: жители свято верят, что их реальность – объективная, законы этой реальности – описуемы, а все остальное – фантастика. Ты еще слишком человек, дитя мое (хоть это, к счастью, поправимо, лишь бы у нашего милого Нокаута ничего не дрогнуло в неподходящий момент)…Извини, отвлекся на него глянуть. Так вот…Если я расскажу тебе, что где-то в параллельной вселенной, в далекой-далекой галактике на трех черепахах покоится диск Плоского мира, парящий в Ничто?

– Я знакома с творчеством Терри Пратчетта, но все еще не понимаю…

– Вот именно, дитя. Для тебя это творчество. Художественная или малохудожественная (дело вкуса) литература. Но в твою красивую голову никогда не приходило, что эта реальность, прости за каламбур, так же реальна, как та, в которой ты раскатывала на поездах и трансформирующихся «камаро»? А зря. И не нужно так хмуриться, от этого бывают морщины. Мойр видела? Оно тебе надо? То-то же. О чем это я... Ах да. Множество миров. Хранитель. Хранитель –не только тот, кто правит реальности, но и тот, кто принимает их. Он может путешествовать между ними. И это не «провалиться в книгу». Все по-настоящему, без обмана, честное хтоническое! Хранитель – это тот, кто знает: всякая рассказанная история где-то, когда-то, зачем-то случилась. Она воплотилась в литере, а значит – ожила.

– Это же ужас какой-то! Это действительно бесконечное множество реальностей, миров и их вариаций получается…А что если они однажды…Перемешаются.

– Исключено. Разве что…Еще в какой-нибудь истории приключится медальон Вектора Прайма. Но, может, пронесет? Как в этот раз?

…Я ловлю себя на том, что наблюдаю за бесконечными трансформациями, которые происходят в зеркале. Лицо собеседника «плывет», течет, меняется, и уникальные черты его невозможно различить. Но я узнаю другое…Маленький Принц, старина Гэндальф, ученый Хокинг, имперский штурмовик, Наполеон, Санса Старк, жуткий орк, Джоконда, нынешний президент США, знаменитая оперная дива, поэт Бродский, писатель Скотт Фицжеральд, Данте Алигьери, незнакомый мне десептикон…Голова кругом. Я вздрагиваю, когда сам Смерть из «Плоского мира» подмигивает мне голубым огоньком в пустой глазнице… А огонек этот оказывается не иным чем, как плывущим в бесконечности Ничто Колодцем. Мне становится дурно. Происходящее, даже если принять на веру, не может уложиться ни в голове, ни в процессоре, если на то пошло. Но отчего-то, не могу объяснить отчего…мне хочется верить, что так и есть. Наверное, это ужасно глупо, но у меня вырывается лишь одно:

– Так ты все-таки Бог?.. Настоящий бог?

– Опять двадцать пять, дитя мое. Я думал, мы благополучно пережили период развешивания ярлыков. Бог, Будда, Аллах, Яхве, Праймус, Ктулху…хоть горшком назови, только в печку не ставь.

– Но ты сам как-то себя определяешь?

– Конечно. Я любитель историй. Давно уже, правда, не рискую сочинять свои…Как-то они не очень получаются в последнее время… Но чужие послушать – это да, это мы любим и умеем.

– И только? – я так надеялась услышать что-то невероятное, что перевернет мой мир…Но когда Праймус говорит тебе, что он всего лишь сказочник-любитель, это как-то… разочаровывает.

– Дорогая, – в зеркале снова скачет нарисованный Лис, которого я подозреваю в принадлежности карандашу Экзюпери, – дорогая! Слушать истории – не такая простая работа! Это временами сложнее, чем сочинять! Я смотрю на мир, но не могу ничего изменить… Я могу лишь надеяться, что будет рассказана еще одна история, и еще, и еще…И тот, кому не повезло в этой реальности, будет счастливее в другой… – Лис грустнеет, и его поглощает туман, и теперь уже черный всадник, жонглируя отсеченной головой с горящими глазами стоит передо мной. Я неосознанно отступаю на шаг, но Всадник без головы уже обратился в прекрасную даму в средневековом платье – Беатриче.

– Почему не вмешаться? Ты всесилен, что тебе мешает? – я, наверное, никогда не пойму.

– Именно это и мешает, – отвечает мне Оби-Ван Кеноби голосом Алека Гиннесса, – тогда я превращусь в то, что в реальности, откуда ты пришла, люди зовут богом. А быть им трудно, скучно и хлопотно… И дело все равно кончится земляникой, – заканчивает уже порядком постаревший, но несомненно Румата-Антон, русский прогрессор.

– Даже в ту историю, в которой жила я?

– Туда особенно.

– Но я хотела попросить тебя…Можно ведь что-то сделать, чтобы прекратить войну? Можно вернуть мир между братьями? – зеркало снова заволокло туманом, и ответа мне долго нет.

– Нельзя. В тех условиях, что заданы в этой реальности, сделать ничего не получится. Но у меня для тебя хорошая новость: существует миллиард альтернативных вселенных, в которых Прайм и Лорд Протектор правят вместе. Однако есть миры, где они убили друг друга… Есть и такие, где они поменялись местами, и ты бы очень расстроилась, милая, если бы увидела, что там творит Оптимус.

– Все-таки ты жесток. Они ведь не знают… Они взывают к тебе.

– Я повторяю: им дана воля, им дан разум. Не я определяю то, как расскажется их история. В каждом мире его жители несут бремя последствий своих решений.

– Какой же был выбор? Какой?

– Элементарно, Ватсон. Да не активировать попросту боевой протокол. Посмотреть для приличия, что там операционка на внутренний дисплей выводит. Может, полезное чего?

– Но так же нельзя…

– Только так и можно.

– Праймус… ты совсем-совсем, никого-никого из них не любишь?

– Очень люблю.

– Почему же тогда стоять и смотреть, как они убивают друг друга?

– Потому что если я вмешаюсь, то тем самым лишу их собственной воли, права на ошибку, а затем – на ее исправление; на катарсис – и перерождение. Я вмешаюсь только тогда, когда окончательно утрачу веру в них.

– То есть…я должна понимать, что мне не стоит просить тебя послать утешения Бамблби или любви Рэтчету? Не имеет смысла просить тебя за Оптимуса? Ты не поможешь Мегатрону преодолеть безумие?

– И тем самым перепишу историю, которая рассказывается не мной? Нет. Извини, дитя, я не могу сделать того, о чем ты просишь. Воспользуюсь силой Хранителя, как ластиком? – из тумана вновь проступает знакомый силуэт толкиновского мага в остроконечной шляпе: – Не искушай меня! Не предлагай его мне! – кричит он, затем опять тонет во мгле. – Каждый, кого ты упомянула, сделал свой выбор. Если в этой реальности Бамблби избрал путь ненависти и тоски по Сэму, то не я, не ты…но только он сам сможет изменить свой путь…если захочет. Если Рэтчет избрал путь служения и презрел любовь, что встретилась ему на этом же (на минуточку!) пути… То он дебил, и это его проблемы. Если Оптимус…Что до Оптимуса, – слышно, как Праймус переводит дух: – то ему надо было хорошенько встряхнуть брата, пока была такая возможность, чтобы драйвера на место встали!.. Но он решил промолчать. И домолчался до известного тебе результата. Неужто ты хотела бы, чтобы я каждого из них вел, как слепого и немощного. Да начнем с того, что я разорвался бы – при таком количестве миров. Аватар не напасешься! Эбби… Не могу. Ничего не могу сделать для них.

– Праймус, но как же Саундвейв? Разве он не заслужил права забыть о прошлой жизни? Неужели тебе и здесь нужен Харон?

– Нисколько. Твоя правда, дитя. Света он не заслужил, уж не обессудь. Но покой – несомненно. Саундвейв вернется в Колодец.

– А я?

– Тебе пока еще некуда возвращаться, – сообщает Праймус. – Нокаут, в принципе справляется, но комфорт твоего дальнейшего существования напрямую зависит от того решения, которое он примет.

Я снова вперила жадный взгляд в зеркало.

***

Нокаут закрыл дверь в лабораторию и обессиленно прислонился к ней, без энтузиазма рассматривая содержимое медицинского лотка.

– Ох, Брейки, Брейки…Видел бы ты все это, – пробормотал он и потащился к рабочей платформе, на которой специально на такой случай был установлен микроскоп. Брейкдауна, старого друга и ассистента, в последнее время как-то особенно не хватало. Нокаут был далек от сантиментов, но в тишине медотсека, наедине с собой, отрицать не смел: гибель товарища его подкосила. Где-то глубоко внутри, в самом потайном уголке искры медик десептиконов тосковал и раз за разом мыслями обращался к той жуткой истории…Погибнуть так ужасно, так глупо и бессмысленно – лишь с тем, чтобы стать вместилищем для уродливого куска органики…

От воспоминаний о том, что сотворили обитатели этого грязного шарика с корпусом Брейки, Нокаута передернуло. Неприятно скрутило топливный бак – наружу просился выпитый ранее энергон. Несмотря на относительную юность (по сравнению с большинством десептиконов), доктор повидал немало…Но люди!.. Эти создания вызывали только отвращение. А теперь и страх – после того, как он увидел, на что они способны.

Эпоху квинтессонов Нокаут, к счастью, не застал. Он, как и Бамблби, и еще некоторые трансформеры, был в числе последних счастливчиков, «одушевленных» Великой Искрой, прежде чем Она окончательно замолчала. Это произошло незадолго до гражданской войны, которую про себя Нокаут называл «концом всего»...

Впоследствии он много читал: в перелетах, в краткие перерывы между боями, после изнурительных смен, в залитом энергоном и прочими витальными жидкостями павших и выживших ремблоке. Архивы и старые базы данных, которые Саундвейву удалось эвакуировать с гибнущей планеты, стали «его университетами». Нокаут очень хорошо помнил, как впервые познакомился с историческими хрониками и запечатленными в них ужасами эпохи господства квинтессонов. Сейчас, после всего, что случилось в Брейкдауном, он явственно ощущал сходство между теми квазиорганическими тварями и человечеством, населяющим эту планетку. Поэтому задание Лорда Мегатрона ему особенно претило.

В принципе, прокрастинировать Нокаут не любил и не умел, но цепочка мыслей: квазиорганика в лотке – гибель Брейкдауна и его кошмарное «посмертие» – люди и квинтессоны – исторические хроники, к которым его щедро допустил Саундвейв, – начало гражданской войны – короткая, слишком короткая юность…Все это привело его мысль к одной из последних вкладок в директории, к тощей папке, коротко поименованной «Мемори-база: до».

Когда операционная система в третий раз выбросила запрос «Открыть папку? Да/Нет», Нокаут решился – и процессор отозвался тупой болью. Или это была искра?

Где-то между мирами удовлетворенно хмыкнул Праймус, но десептикон его, конечно, слышать не мог. Да и давно в него не верил.

Персональный ящик Пандоры Нокаута всегда открывался по-разному. Ему не хватало присутствия духа, чтобы каталогизировать и аккуратно отсортировать мемори-файлы. Они были просто запиханы в папку кучей, неопрятным комом прошлого, которого он предпочел бы не иметь… Единственный, с кем можно было бы поговорить об этом, был Брейки. Он никогда не судил, не лез бить фейсплейт и никому не рассказывал о редких откровениях Нокаута. Но Брейки нет.

Будущий медик десептиконов увидел отраженный свет благословенных лун Кибертрона в беспощадном кастовом обществе. Он не был записан в касту врачей, поскольку такая судьба была уготована лишь привилегированным счастливчикам. Холодно и бесстрастно осмотрев его молд, функционалист прописал в инициальном инфочипе спарк-протоформы приговор: «Курьер/срочная доставка средних грузов». Это было первое осознанное воспоминание Нокаута. В глубине искры он всегда чувствовал, что с ним что-то не так, что он не на своем месте. Да, он любил скорость…но чинить, восстанавливать и улучшать механизмы ему было намного интересней. Мемори-файл о том, как он «лечил» немногочисленные игрушки, которые были в его распоряжении, врач пропустил. Жалеть себя он был не намерен. Его внимание привлек другой документ: несмышленый еще совсем Нокаут, во второй своей протоформе, вопил что есть мочи на огромной взрослой медплатформе и причитал, а над ним склонился крайне озабоченный медбот. Воспитатель тщетно пытался успокоить гундосившего спарка и внушить ему, какое невероятное везение и чудо, что манипулятор ему будет менять не кто-нибудь, а сам завотделением неотложки сенатор (sic!) Рэтчет.

Нокаут закрыл папку, вышел из директории и оглядел медблок. Он уже знал, какие воспоминания приготовил для него ящик Пандоры, и не хотел их открывать, потому что всегда после подобных импровизированных сессий психотерапии он задавался одним и тем же вопросом: «Что было бы, прими я иную сторону?»

В этот клик в дверь коротко стукнули, но не интеллигентно, а с силой. «Шоквейв, Юникрон тебя дери», – подумал Нокаут, но открыть поспешил.

Не удостоив медика даже кивком, Шоквейв прошествовал в глубь лаборатории и столь критически оглядел заваленный несортированными деталями стол, что Нокаут, помимо воли, испытал острое желание оправдаться.

– Как далеко ты продвинулся в исследовании? – бесстрастно поинтересовался ученый.

– Немного… – Нокаут старательно подбирал слова. – Я обратил внимание на одну…эм…интересную деталь: органическое тело транслирует… – тут он осекся, отчаянно боясь выставить себя дураком. Шоквейв молчал, ожидая, видимо, продолжения.

–…Энергетические волны – глухо выговорил Нокаут, ожидая чего угодно, но только не короткого кивка.

– Логично, – Шоквейв обошел стол, на котором под микроскопом все в той же позе покоилось бездыханное, на первый взгляд, тело девочки. – Информацией по проекту «Эбби Смит» ты не владеешь, однако наш Лорд полагает, что мне следует ею с тобой поделиться.

Нокауту показалось, или инженер не разделял позиций вождя поэтому вопросу? В любом случае, раздумывать сейчас было некогда: медик протянул инженеру манипулятор, как будто в пародии на человеческое рукопожатие, – щелкнула заглушка, обнажив инфопорт. Дорогого стоило не отводить взгляд и не подавать вида, как было неприятно, когда инфокабель из запястья Шоквейва скользнул в инфоразъем Нокаута. На внутреннем экране мигнуло: «Соединение установлено. Передать/Получить данные?». Выбрав опцию «Получить», Нокаут выждал положенные клики, пока файл скачался. Операционка сама, не спрашивая, прогнала посылку через антивирус. Хотя…Зная педантичность Шоквейва… Наверное, именно ей подсознательно боялся заразиться Нокаут.

Не дожидаясь согласия операционной системы врача, инженер отсоединил кабель, развернулся и без лишних слов вышел. Нокаут остался отрешенно смотреть на дверь, потирая манипулятор и борясь с желанием его продезинфицировать.

Земная ночь уже стремилась уступить место новому солу, когда Нокаут отстранился от монитора и встал наконец из-за стола. Информация из архива, полученного от Шоквейва, его потрясла. По всему выходило, что Старскрим был не просто психопатом, а психопатом конченым, к тому же еретиком и… гением: он за каким-то интересом запихнул (причем успешно!) в органическое тело бессмертную искру, квинтэссенцию всего святого, что было у любого трансформера, невзирая на его «партийную» принадлежность. Но Старскриму – старскримово…

По прочтении же сухих строк анализа Шоквейва и скупых данных, собранных покойным Саундвейвом, у Нокаута возникло энное количество вопросов. Медик остановился на полпути к диспенсеру энергона, круто развернулся и поспешил обратно. Через клик ухоженные манипуляторы уже порхали по клавиатуре – доктор Нокаут принял научный вызов. На экране, на языке, который из обитателей этой планеты могла понять разве что Эбби Смит, материализовались цепочки иероглифов и пиктограмм. Нокаут записывал то, что его волновало больше всего и на что файл Шоквейва света не проливал.

Как органическое тело поддерживает жизнедеятельность искры?

Каким образом искра закреплена в корпусе, соответствующая камера в котором не предусмотрена? И наконец (он помедлил клик и, словно решившись, набрал):

Где Старскрим взял искру??

Сами по себе вопросы доктора не сильно смущали, ибо для получения искомых данных требовалось только буквально исполнить приказ Лорда – разобрать до гайки псевдоорганическую… Но отчего-то медик колебался, будто боясь обнаружить там что-то... Но что? Его процессор даже посетила совершенно несвоевременная, к тому же безумная (чтобы не сказать суицидальная) идея связаться со старым учителем. Нокаут внезапно поймал себя на том, что второй раз мысленно пробегает сохраненные в долгосрочной памяти списки контактов в поисках той самой комм-частоты, параллельно листая немногие доступные ему файлы разведданных Саундвейва – неужели совсем ничего?

Будто очнувшись от внезапно настигшего цикла краткой диагностики ЦП, медик резко встряхнулся. Вентиляторы систем внутреннего охлаждения издали протяжный то ли свист, то ли стон, словно из корпуса выпустили весь воздух. «Идиот!» – укорил себя Нокаут. Как бы уважительно-нейтрально он ни относился к Саундвейву, сейчас он испытывал облегчение от отсутствия менталиста на борту «Немезис»: при нынешних настроениях Мегатрона одной «неправильной» мысли было довольно, чтобы словить обжигающей плазмы…А узнай Лорд, что его медик только что всерьез рассматривал возможность связаться с одним из автоботов…Да еще с кем…Измельченные останки Нокаута уже развеивали бы с нижней палубы где-нибудь над Невадой.

«Некогда рассиживаться!» – скомандовал он себе и включил яркий свет над прозекторским столом. Где-то между мирами Эбби Смит безумным взглядом смотрела в зеркало и раз за разом умоляюще повторяла: «Помоги ему! Прошу тебя, помоги! Я хочу вернуться…» – а Праймус отвечал ей: «Не могу».

***

Очередной земной день сменился безлунной ночью, но Нокауту не было до этого ни малейшего дела: не прерываясь на отдых и заправку, он сканировал и анализировал, считал, пересчитывал, многократно стирал написанное и обнулял результаты. К тому моменту, когда его по комму вызвал Шоквейв, у Нокаута выстроилась уже более-менее стройная концепция. На два из трех заданных себе вопроса медик ответил, но испытывал определенные сомнения: стоит ли делиться с вышестоящими всей информацией сразу? Не приберечь ли лакомый кусочек на черный день, который то и дело наступает?..

На борту «Немезис» мало кто знал об истинных интеллектуальных способностях доктора Нокаута и никто (покойный Брейкдаун не в счет) не воспринимал его всерьез. С одной стороны, это бывало до жути обидно, с другой – весьма выгодно…когда тебя считают в меру исполнительным, недалеким красавчиком, зацикленным на полировке и восианском воске. Ведь от тебя тогда ничего сверхъестественного не ожидают…

Уж кем-кем, а дураком беспроцессорным Нокаут не был, зато был в меру тщеславен и до такой степени сообразителен, что его еще до войны заметил приснопомянутый завтотделением иаконской неотложки, которому начинающий курьер доставлял корреспонденцию и запчасти. Обругав себя нехорошим словом за очередную волну ностальгии по бездарно утраченной юности, Нокаут состроил кислую мину, закачал в общую сеть отчет о проделанной работе и побрел на мостик – докладывать.

На оставленное на прозекторском столе условно человеческое тело с аккуратно вскрытой грудной клеткой он даже не обернулся.

Где-то между мирами Праймус сказал девочке: «Уже скоро все решится. Если что, ты знай: я за тебя болею». В ответ Эбби Смит хмыкнула и отвернулась к Колодцу. Она не хотела смотреть, как три десептикона будут решать ее судьбу.

***

На мостике царило непривычное оживление. Несколько вехиконов усердно лупили по клавиатуре на приборной панели, еще двое с видом лихим и придурковатым елозили манипуляторами по тачскрину, мерил гулкими шагами узкое пространство Мегатрон, высчитывал что-то на датападе Шоквейв. Завидев в дверном проеме Нокаута, экс Лорд Протектор остановился и как-то уж очень фамильярно поманил медика к себе:

– Нокаут, – начал Мегатрон, обнажив в жуткой ухмылке клыки и выглядя до неприличия довольным, – мы с Шоквейвом изучили отчет. Я впечатлен твоей работой.

Нокаут почувствовал, как пол «Немезис» в буквальном смысле уходит из-под ног. За ворны служения делу десептиконов он ничего подобного в свой адрес не слышал. Сейчас должно случиться что-то очень страшное…Первая мысль была, что просочилось-таки что-то. Может, Саундвейв все же когда-то подслушал его мысли и успел-таки сдать Лорду… «Он знает!» – думал Нокаут обреченно. – «Они узнали, как я стал десептиконом. Мне конец».

Нокаут выжидал, но ничего не происходило – ни выстрела, ни удара.

– Так значит там внутри настоящая искра… – продолжил Мегатрон. – Ты не ошибся?

– Нет, мой лорд, показания сканеров многократно перепроверены, – аккуратно начал Нокаут, борясь с паранойей. – Я вскрыл грудной отсек существа, – медик приблизился к одному из экранов и вывел на него иллюстрацию из отчета, – обратите внимание на то, что в центре. Это некая емкость, судя по виду и составу чистейший околоядерный кибертроний, или «плоть Праймуса», как его еще иносказательно называют… Да, образец такого качества, какого за добрую тысячу ворн до войны не сыскать было. Этот материал бесценен, мой лорд.

– Назначение емкости? – Мегатрон уже знал ответ, но хотел, чтобы медик подтвердил это.

– Камера искры, мой лорд, – проговорил Нокаут, который никак не мог отделаться от неприятного предчувствия.

– И где же эта искра? – тон Мегатрона едва ощутимо изменился.

– Разрешите…– Нокаут вывел на экран очередную картинку. – Это приспособление, хотя оно, позвольте оговориться, абсолютно кибертронское по происхождению и… если мне дозволено сделать предположение, относится к Золотому веку…вот…это приспособление…этот артефакт выполнен в очень необычной технике, ныне утратившей актуальность…мне просто доводилось видеть…на древних голограммах… – понимая, что сам загнал себя в угол, Нокаут вдруг совершенно сник.

– И что же тебе доводилось видеть? – поинтересовался Лорд, делая акцент на последних словах. Медик затравленно посмотрел на Шоквейва, но тот был все так же погружен в калькуляции, и помощи от него ждать не приходилось. Встретившись пурпурным взглядом с полыхающей алым оптикой Мегатрона, Нокаут сдавленно хрипнул голосовым модулятором: произнести запретное на «Немезис» слово Прайм он не смел.

– Ты решил испытать мое терпение? – рявкнул Мегатрон. – Так ему пришел конец! Отвечай, негодный кусок металлолома!

– Нет, мой лорд, что вы, я не хотел…– выдавил Нокаут. – Артефакт, помещенный внутрь органического существа, по всем параметрам напоминает медальоны – регалии…Праймов, – последнее слово он сдавленно прошептал и судорожно перезагрузил вокодер и сопутствующие системы.

Удар в правую пластину фейсплейта неожиданным не был, но от этого менее болезненным не стал. Нокаут несколько раз моргнул, перенастраивая оптику, и лишь тем себя успокаивал, что могло быть намного хуже.

«Интересно, – пронеслась в процессоре шальная мысль, – одноглазого он тоже так прикладывает? С чего бы это я?.. От стресса, наверное».

Бывший Лорд Протектор всея Кибертрона тем временем отдал приказ:

– Искру этой твари – уничтожить! От органического мусора – избавиться! Артефакт – доставить сюда. Шоквейв, я хочу услышать твое мнение: какое преимущество дает нам эта регалия Праймов? – последние слова Мегатрон с ненавистью выплюнул, буравя взглядом фигуру Нокаута, не смевшего поднять на Великого взгляд.

Шоквейв был арктически спокоен, и Нокаут позволил себе изумиться: неужто тот совсем не испытывает страха перед Лордом?..

Оптический анализатор ученого в своей обычной манере мигнул несколько раз – Шоквейв словно собирался с мыслями:

– Мой лорд, – начал он, – ваше решение вполне логично, и, согласно моим калькуляциям, его воплощение в жизнь увеличит наши шансы на победу на 15, 2456%. В то же время есть возможность улучшить этот показатель до 76 процентов.

– Слушаю тебя внимательно, – о существовании Нокаута Мегатрон, казалось, забыл.

– Медальон даст бесспорное тактическое преимущество, его логично переплавить, так как нет технической возможности использовать по назначению, – неспешно пояснил Шоквейв, нимало не заботясь о том, что, вдаваясь в детали, явно испытывает терпение Лорда. Нокаут успел подумать, что смелости, пожалуй, требовало и такое высказывание. Пусть и неявное, но очередное напоминание о Праймах за брийм…

Логично, – продолжал инженер. – Но логично только на первый взгляд.

Мы должны учесть, что враги сами подбросили нам камеру искры со вполне жизнеспособным содержимым, которое можно форматировать. Доктор поправит меня, если я ошибусь в медицинских терминах, но вывод из проведенного им анализа, на мой взгляд, однозначен: искра пока жива и имеет все шансы прожить еще какое-то время, пока не будет собрана протоформа, в которую мы ее поместим. Таким образом мы получим, во-первых, еще одного бойца в наши ряды, во-вторых, мощнейшее средство пропаганды, которое раз и навсегда демотивирует автоботов. И в-третьих…

– Да, – перебил Мегатрон. – А потом мы предъявим миру нового десептикона. Десептикона, сотворенного без помощи Великой Искры. Мы покажем, что в Ней нет нужды! Число наших сторонников возрастет, и те силы, что все еще рассеяны по галактике, примкнут ко мне… и уничтожат Прайма. «В который раз помянули, – изумился Нокаут, – маму Юникронову в бампер…» От не самых приличных мыслей медика отвлек монотон Шоквейва:

– Мой Лорд, думаю, есть еще кое-что, что доктор Нокаут не успел (последнее прозвучало едва ли не угрожающе) включить в отчет.

Мегатрон вскинулся и резко повернулся к упомянутому доктору, который впервые за все свое функционирование, наверное, пожалел о том, что корпус его слишком плохо сливается с серыми стенами и полом «Немезис»:

– И что же ты имеешь сказать?

Нокаут судорожно пытался решить, какой ответ предполагал услышать Шоквейв, но логические паттерны инженера ему были недоступны. Считая себя уже смертником, он рискнул использовать последний козырь, если его можно было считать таковым. «Мой лорд, – сказал он, – возможно, имеется в виду одна особенность искры существа, которую я заметил: она производит странное впечатление. Если, в известном смысле, искра всякого кибертронца – цельный сгусток энергии, то в данном случае я наблюдал тот же сгусток, но "сшитый" из кусков разного качества и плотности. Это аномалия. Я не включил эту информацию в отчет, потому что не знал, что это может быть важно».

Воцарилась тишина, в которой Нокаут успел себя поймать на мысли: «никогда же не повредит прикинуться идиотом?.. Или повредит?»

Лорд Мегатрон молча кивнул Шоквейву. Тот немедленно отозвался:

– Посылки Нокаута логичны. Я, по вашему заданию, ознакомил его с информацией по проекту «Эбби Смит», он о природе Хранителя и связанных с этой фигурой легендах там нет данных. Добавляю это в качестве связующего термина и завершаю силлогизм: Хранитель – владелец медальона одного из Тринадцати и носитель «искры, сшитой из лоскутов других» (так сказано в «Завете», по легенде). Существо Старскрима обладает обоими заданными качествами, следовательно – Хранитель. Логично, что даже после форматирования наш новый воин будет обладать сверхъестественными качествами, которые помогут нам победить. Это достойный актив.

Мегатрон все еще не проронил ни звука. Спустя долгий десяток кликов он проговорил: «Очистить мостик. Я должен подумать».

Нокаут поспешил ретироваться, за ним последовал Шоквейв. Уже в дверях врача настигла фраза Великого:

– Твоя глупость и неспособность сложить два и два, Нокаут, чуть не лишила нас огромного тактического преимущества. Я этого не забуду. Еще одна ошибка – и ты будешь уничтожен.

– Да, мой лорд, простите, мой лорд, – отвечал медик, благодаря судьбу: это была очередная угроза, а не выстрел из бластера.

Судьба Старскрима секретом ни для кого не была.

***

Оставшись наедине с собственными мыслями и недвижимым телом Хранителя в медотсеке, Нокаут дал волю эмоциям. Да, ему было страшно. Очень страшно. Он был в шаге от провала, и зияющая пропасть уже ощерилась на него пастями всех юникроновых демонов. Инстинкт самосохранения его снова спас. Конечно, откуда Лорду и Шоквейву знать, что ему была прекрасно известна легенда о Хранителе – мифической сущности, которая приходит в мир, чтобы исправить несправедливости и прочие мерзости, допущенные против воли Праймуса. Вот только…поверить в Хранителя – это то же самое, что поверить в самого Праймуса. В Праймуса, который, казалось, отвернулся от них навсегда. Нет…Это уже слишком. Мощности логических цепей (хоть он и не чета Шоквейву) Нокауту вполне хватало, чтобы понять…Первое: предъявить Хранителя миру равно во всеуслышание заявить, что Старскриму удалось достучаться до небес в прямом смысле слова и доказать существование Высшей сущности. Второе: Хранитель, явленный в рядах десептиконов, это…победа. Безоговорочная победа над автоботами.

Должно быть радостно же, так?

Но с чего так страшно?

У трансформеров не бывает предчувствий: вероятность того или иного события можно рассчитать. «Что же не так? Что со мной не так? – бился над нерешаемой проблемой ЦП Нокаута».

«Это искра, или душа – отвечал где-то в Ничто Праймус».

Но кто же его слышит?..

Глава XXI
Это еще не финал