Chrome wheeled, fuel injected and steppin' out over the line.
Tramps like us, baby, we were born to run.
Bruce Springsteen
*
Иногда, когда просыпаешься, не сразу удается вспомнить, где ты, в чьей постели, в чьем доме, даже кто ты сам. Память кутается в голубоватую утреннюю дымку. Солнце, обманчиво нежное, еще не истерзало землю ультрафиолетом. Все вокруг кажется сказочным, ненастоящим. Сон трансформируется в действительность неторопливо, как черепаха на старте кроличей гонки. Матрица реального мира с ее уведомлениями о выселении, спусковыми крючками и маревом пыльных дорог транслируется по синапсам импульсами, и оттого не разобрать, что явь, а что фата-моргана.
Кейд потянулся, не открывая глаз. До чего странный сон ему приснился. Как будто он снялся в роли Хогарта Хьюза, только повзрослевшего, и Стальной гигант из далекой галактики рвал на лоскуты полотно экрана, а сидящие в зрительном зале люди все как один оказались одеты в черное. Потом всё взрывалось-взрывалось... и превращалось в смайлики, вроде того, что на водонапорной башне около дома. Дурацкий кошмар.
Кейд протер глаза. Реальность выстраивала себя шаг за шагом: размеренным гулом, искорками слюды в асфальте, огромным голубым небом с неторопливыми рваными облаками, хромированными спицами рулевого колеса и стрелкой спидометра на стабильных шестидесяти. Кейда будто ледяной водой окатило. Господи, он же уснул за рулем! Такой паники он, кажется, не испытывал даже когда узнал, что станет отцом.
Он схватился за руль и попытался нащупать педали.
– Я попросил бы избавить меня от этой фамильярности.
Чужой спокойный голос окончательно вернул Кейда в реальность. Ну да, конечно. Прайм.
Кейд отпустил управление и с досадой постучался затылком о подголовник, включая в работу тяжелые с похмелья мысли. Кто не разбавляет «Джонни», тот медленно сгорает в аду адреналиновой тоски.
– Мне снился такой смешной сон, – сказал Кейд. – И ты там был. А я подумал вдруг: почему бы всему этому не остаться чертовым сном?
– Я рад, что ты нашел возможность отдохнуть. Я же вез тебя без остановки всю ночь. Сейчас 8.03 утра в местном часовом поясе. 84,2 по Фаренгейту за бортом. 66,2 в кабине. Мы направляемся через Техас и Нью-Мексико в Аризону, поскольку мне необходимо встретиться с моим отрядом. На данный момент нас никто не преследует. Надеюсь, я предупредил твои расспросы.
– Есть охота.
Еще ныли мышцы, болела поясница и во рту, как за стеклом грузовика, настоящая засуха. Букет ощущений, подобный этому, провоцировал на откровенность. Тем более, что Оптимус не торопился с репликами.
– Знаешь, – сказал Кейд. – Ты, наверно, не догадывался, пока запихивал меня в кабину, но спина у меня не железная. И у меня есть... потребности. Слышал сказку про мочевой пузырь, который жил-жил, а потом лопнул?
– Я способен оценить доброту и сочувствие. Совсем недавно я мог бы уничтожить Локдауна, однако расставил приоритеты по-иному. В этой связи мое мнение относительно тебя приобретает особое значение. Я бы хотел, чтобы ты осознал важность моего поступка. Я позволил Локдауну уйти и лишил жизни других людей ради спасения твоей.
Нотки обиды в голосе Оптимуса Кейду определенно померещились, на всякий случай он примирительно потрепал боковину сидения, но тут же с опаской убрал руку. Кейд удержался от комментариев про дом, вернее про то, что от него осталось. Прибережет этот аргумент до следующего раза.
– Раз такое дело, ты не мог бы спасти ее еще раз чизбургером?
– Думаю, я тебя понял. Я остановлюсь у ближайшей локации.
Кейд вздохнул: они двигались южнее, туда, где цвет неба из голубого превращается в электрик и жажда берет за горло. На каком из своих радаров Оптимус видит Мак посреди сухой степи? Вокруг не найти следов человеческого присутствия. Только акры соломенной травы и кактусы-одиночки. Или из-за того, что Оптимус ускорился, человек просто не успевал ничего разглядеть?
Кейд сложил руки на груди, чтобы не схватиться за что-нибудь ненароком. Он сомневался, нужно ли беседовать с Оптимусом и о чем, если тема его поломок исчерпана? Пока он предавался размышлениям, радио сказало на разные голоса: «...из Остина...», «...курс на сегодня...», затем легкомысленно: «Twenty-Flight Rock». Кейд фыркнул.
– Разве эта музыка не считается хорошей? – в голосе Оптимуса появился интерес.
– Ну, во времена Айка так, наверно, и было. Хотя я тогда еще не родился... Слушай, сколько тебе лет вообще?
– Я тоже хочу узнать: ты свои вопросы заранее репетируешь?
Цивилизация заявила о себе, когда дорога взяла на северо-запад. Сначала припаркованным рядом со знаком ограничения скорости одиноким байком; почтовыми ящиками; проехавшей навстречу патрульной машиной, увидев которую, Кейд на всякий случай сполз на сидении, натянув бейсболку на глаза. Оптимус сказал «Кейд» таким тоном, будто тот разбил последнюю чашку в доме.
Затем появились редкие одноэтажные постройки, разбавлявшие бежево-зеленое природное полотно скупыми разноцветными пятнами.
Оптимус завернул на стоянку, долго и сосредоточенно там устраивался, ворча на цепляющийся за колеса мусор, и наконец заглушил мотор.
На парковочной площадке кроме него примостились два современных «форда», полноразмерный ухоженный «плимут», черный тягач в виниловых разводах, без прицепа, с таким низко подвешенным бампером, что буквально рыл им землю.
За площадкой располагался одноэтажный мотель с надписью «Drive-INN» на воткнутом рядом белом рекламном щите; двери закрыты, окна забраны жалюзи, одно из них разбито. Справа – круглосуточное кафе. Раньше здесь царила зеленая или бирюзовая гамма, истощившаяся под палящим солнцем до неопределенного сероватого оттенка. Крыша светло-коричневого цвета с рыжими пятнами. На вывеске – пластмассовый ковбой, увитый лампочками, расточительно сияющими в ранний час. Вход сторожат два пыльных искусственных кактуса и смятая банка колы, валяющаяся возле них. Во всем этом чувствовалась небрежность, аляповатость, словно из-за жары людям было лень обременять себя тонкостями дизайна и уборкой.
Кейд соскочил с подножки и хотел было по привычке хлопнуть дверцей, но в последнюю секунду опомнился и закрыл аккуратно, едва успев схватиться за ручку. Он неуверенно посмотрел на непроницаемое лобовое стекло:
– Как это говорится: никуда не уходи. Я минут на тридцать.
– Наслаждайся свободным временем, а я пока позволю себе передохнуть немного от фейерверка твоих шуток.
Кейду осталось только пожать плечами и снять прилипшую на переднее колесо промасленную упаковочную бумагу.
Внутри кафе оказалось несколько ничем не примечательных мужчин примерно одного возраста, одетых в привычную униформу: джинсы и рубахи. Выделялась в этой компании пожилая пара, одетая по-бостонски и воркующая в самом углу.
На терракотовых стенах – портреты Элвиса вперемежку с пейзажными зарисовками; на столах – клетчатые скатерти с одинокими желтыми цветками в вазочках; потрепанные вишневые диванчики; раритетный джукбокс в наклейках у стены. Аромат кофе смешивался с дымом дешевых сигарет и запахом пота. Кондиционер работал плохо. Кейд решил, что в такой дыре он вполне сойдет за своего. На него глянули мельком и забыли.
В туалетной комнате Кейд с удовольствием ополоснул лицо и шею, пересчитал оставшуюся наличку, решил, что ему все равно не привыкать видеть такие смешные суммы и мысли о деньгах можно ненадолго отложить на потом. Пусть друзей у него почти не осталось и жизнь немилосердно разбросала их по «стране бога и его», но что-то в этом мире все-таки не стареет, мужская солидарность, например. Может, Прайм потому и согласился дожидаться его под разогревающимся солнцем, несмотря на свою спешку – из солидарности, а не из-за автоботских протоколов.
По пути обратно в зал Кейд заметил на стене телефонный аппарат. Бирюзовый пластиковый корпус с большой продольной трещиной. Снять трубку и сделать один звонок. В полицию штата одинокой звезды, если дочери нельзя. Служители закона его выслушают, попросят подписать показания «вот здесь и здесь», государство предоставит адвоката, и вообще, он американец и у него есть права.
По крайне мере, были до недавнего времени. Теперь он, кажется, сам в розыске за пособничество инопланетной форме жизни. Ребята в черном, кончено, позаботятся не только о том, чтобы его достать, но и об общественном мнении. Если посмотреть новости или выйти в сеть, он запросто сможет обнаружить там удивительные заголовки. Что-нибудь от «Битва за Чикаго продолжается» до «Угроза из Техаса. Сумасшедший изобретатель кормит кровожадного робота маленькими детьми». Вполне подходящий материал для Юга. В такое, разумеется, никто не поверит, но подспудно этот никто непременно задастся вопросом «а вдруг?» и проявит бдительность. Граждане любят проявлять бдительность, если дело касается их ближнего. То-то у его соседей найдется тем для бесед за ореховым пирогом. Бывших соседей – напомнил себе Кейд.
Почему он задумывается о последствиях, только после того, как ствол выстрелит?
Последние слова Кейд, кажется, произнес вслух, потому что высокий парень в ковбойской шляпе, направлявшийся в туалет, посмотрел на него как-то недобро.
Когда Кейд подошел к стойке, ему на мгновение захотелось, чтобы ужасный грузовик взял и исчез. Растаял бы на солнцепеке вместе с кучей своих проблем. Кейд не сомневался, что не услышал бы мотора, реши Прайм сорвать колеса сейчас. Торжество внеземной технологии. У робота наверняка было время разобраться и понять: с человеком ему не по пути, их раздражение взаимно и они доставляют друг другу массу неудобств. Жуткое, до мурашек пробирающее ощущение, что это может оказаться правдой, заставляло Кейда постоянно оборачиваться и возвращаться взглядом к стоянке.
Но грузовик – не кролик и в шляпу так просто не поместится. Прайм отдыхал возле «форда», выделяясь среди своих безыскровых собратьев разве что габаритами. Кроме того, Кейд оставил в салоне куртку. Она должна была служить залогом того, что Прайм не удерет, пока у него вещи Кейда.
Официантка в белой форме с выцветшим голубым кантом – единственная на все заведение – лениво приняла заказ, демонстрируя поджатыми губами, что таких, как Кейд, она-то на своем веку повидала.
Кейд ел и размышлял, как хорошо было бы снять номер и как следует там отоспаться, а перед этим постоять под душем, но Оптимус вряд ли согласится ждать так долго. Удивительно, сколько всего нужно человеку для жизни. Например, плохо приготовленный стейк, который, учитывая обстоятельства, покажется самым вкусным на свете.
Когда Кейд вышел на улицу, настроение успело улучшиться. На полный желудок решение всегда находится легче. Просто заезжать надо было не сюда, в царство безвременья и пережаренного мяса, а на настоящий трак стоп с бесплатным душем и хорошим кофе – и будет им счастье. Конечно, если Большой Босс перестанет прятаться по безлюдным боковым дорогам и согласится вернуться на интерстейт. Увы, несбыточное желание.
Прайм подал голос, как только Кейд приблизился к капоту.
– Ты задержался. Что-то случилось?
– Нет, просто задумался.
– Поделишься со мной?
– Я думал о солидарности. А еще мне не помешает зубная щетка. Бритва, кстати, тоже. Да и свежую одежду я как-то не захватил, включая смокинг для торжественных случаев. Но я решил, что надо быть оптимистом и искать в ситуации плюсы: например, я могу пить за рулем и все равно ехать прямо, – он подергал ручку. – Ты пустишь меня наконец?
– Теперь, пожалуйста, помолчи, – сказал Оптимус, открывая кабину.
Кейду опять захотелось, чтобы Прайм испарился. Правда, в чем тогда смысл его взрывоопасной деятельности? Дома у него уже нет, а такими темпами, возможно, не будет и грузовика. Ему пришлось подставить уши рокабилли, которое он ненавидел. Две-три песни еще можно вынести, но целый марафон... из каких глубин океана радиовещания Прайм добыл такое ретро? Впрочем, Кейд сам любил старье. Всякий хлам – вот о чем можно поговорить с Оптимусом, если тот подаст голос. Как насчет чашечки «судный день, развалюха»?
До недавнего времени Прайм держал себя так, словно Кейд нужен был только в качестве техперсонала. Роботу не так уж сложно смотреть на человека свысока. Следующую за визитом «Могильного ветра» ночь Кейд из-за количества выпитого помнил плохо, но, вроде, он ужасно ругался и как раз на Оптимуса. Может быть, даже пнул его пару раз. Зато он отлично помнил, как Прайм до него дотрагивался. И поскольку к нему давно никто не прикасался с такой заботой и нежностью, он решил в тот момент, что черт с ней, с этой фермой. Немного же ему надо, чтобы продать душу. Разве что еще парочка участливых прикосновений, чтобы не чувствовать себя таким голодным.
Сейчас Прайм, несмотря на серьезный тон, ехал как-то легкомысленно, будто на пикник собирался. Возможно, так казалось из-за музыки, хорошей погоды или из-за того, как раскачивалась кабина. В любом случае, думать об этом было лень: «Забытые хиты» раздражали и отупляли одновременно.
– Если ты не прекратишь слушать эту станцию, я начну подпевать, и тебе не понравится, – сказал наконец Кейд.
– Я тебя высажу, Кейд Йегер.
– Тогда я буду танцевать на обочине. И как только ты увидишь, как я танцую, то сразу поймешь, что лучше б я пел.
– Ты грязно играешь, – заключил Прайм, подтягивая ремни и заставляя Кейда нервничать, но сменил музыкальный канал на новостной. Если Кейд и ожидал услышать что-нибудь про «продолжение битвы за Чикаго», то делал это напрасно.
*
Вокруг существует немало вещей, чьи изменения не подвластны глазу, сколько ни всматривайся. Бесполезно пытаться следить за движением часовой стрелки, ловить момент, когда твой ребенок превращается во взрослую женщину или как день переходит в вечер, а тот в ночь. Человеческий глаз отмечает факт, но никак не успевает уловить момент перехода.
Сейчас солнце царствует прямо над головой в таком сочно-голубом небе, что хоть ложкой черпай, но стоит ослабить внимание – и оно уже расплывается маслянистым пятном за щербатыми скалистыми позвонками. Зеленое и желтое становится синим. А потом весь мир окунается во тьму.
Однообразное движение вперед по плавным изгибам двухполосной дороги, где на протяжении всего пути не встретится ни жилья, ни машин, ни человека, размывает реальность сумерек до дремотной иллюзии. И уже не понять, продолжается ли путешествие по суше, по морю или вовсе по небу. На небосводе ведь тоже, наверно, есть линии разметки, призванные утихомирить беспечных космических лихачей.
И пока тебя везут, можно таращить глаза на звездное царство, пыльные пустоши или мрачную водную гладь хоть вечность, но не увидеть ничего, кроме одиночества, и не услышать ничего, кроме тишины. Ты не заметил, как превратился в призрачного попутчика, готового исчезнуть в неизвестном направлении прямо из салона летящего по заброшенной трассе автомобиля.
«Приятель, эта дорога совершенно никуда не ведет», - прозвучал среди мерцающих дорожных созвездий ясный голос Эдди Кокрана, прежде чем утонуть в помехах.
Кейд проснулся.
– Выпусти или меня стошнит, – пробормотал он.
Под вечер Кейд провалился в беспокойный полусон, который больше утомлял, чем освежал. А монотонное укачивающее движение вкупе с одеревеневшими мышцами и паршивой едой из магазина при заправке его доконало.
Очевидно, просьба прозвучала так жалко, что Прайм безропотно остановился.
На закате уходящий день поджог собой облачную пелену оранжевым и красным, усиливая тревогу. Солнца почти не было видно. Покрытая креозотником холмистая гряда, стелющаяся вдоль трассы, потемнела. Скалы на горизонте казались сотканными из пурпурного тумана.
Когда Кейд выбрался из салона, его обдало прохладным ветром, запах которого походил на сталь или кровь. Он ловил воздух ртом, пока в голове не прояснилось.
Потом отошел от грузовика, побрел по песку и колючкам прочь от дороги и в конце концов сел на иссушенную траву, покрывшую подошву ближайшего холма. Постучал одним ботинком о другой, сбивая серую пыль. Тонкая куртка не спасала от холода. Самое время вспоминать навыки скаутов, разводить костры и пришивать новые значки на форму. Впервые после многолетнего перерыва захотелось курить.
Оптимус ждал какое-то время на обочине, потом неторопливо двинулся вслед за человеком, утопая тяжелыми колесами в песке.
– Я не сделал кое-что действительно важное, – сказал он. – Не успел тебя поблагодарить.
Кейд отмахнулся:
– Тебе не кажется, что они все равно найдут нас и убьют, как раз плюнуть. Странно, что они нас до сих пор не догнали. У них есть спутники, детекторы энергона, пушки и еще куча всего, а у нас только это.
Он вытащил за внутреннего кармана куртки KSI-дрона. Прозрачные крылышки миниробота печально обвисли.
– Если ты посчитаешь, то, возможно, наберешь еще что-нибудь.
Прайм трансформировался и некоторое время осматривался, потом как будто расслабился, сел рядом совсем по-человечески, с довольным ворчанием вытянув длинные ноги, и глянул на Кейда как-то хитро. Передразнивал что ли? Хотя рядом с ним Кейд чувствовал себя неловко, он все равно подобрался поближе. Тогда ощущение тревоги и тоски становилось не таким всепоглощающим. Хотелось верить, что Оптимус не из породы эгоистичных ИскИнов, которые спят и видят, как бы пометодичнее завоевать человечество, а из тех железных парней, вроде Робби или Спиди, покрытых романтической пыльцой человеческих представлений о надежном помощнике и друге. Кейд любил читать про таких роботов в детстве. Ну, мечтать никто не запретит.
– Посчитал? – спросил Прайм спустя какое-то время.
– Да, у меня есть одна недопитая бутылка лимонада. Я ее стащил, потому что она стояла ближе всего на полке. Единственные джинсы и говорящий грузовик. И его музыкальный вкус хуже, чем у моей бабушки.
– Ты не видишь самого себя, поэтому говоришь всякие глупости.
– А ты, стало быть, видишь.
– Сверху мне лучше видно, да.
Самоуверенность Оптимуса начинала действовать на нервы. Мистер-я-все-знаю. Если ты такой умный, то почему такой ржавый? По правде сказать, он полностью регенерировал, и его новый корпус даже хотелось украдкой поразглядывать. Но в необъяснимой безмятежности Оптимуса таилось что-то невыносимо раздражающее. Возможно, так казалось из-за того, что у Кейда никак не получалось расслабиться. Ему очень не хватало собственной житейской беспечности. Не так уж и много: сидеть вечером дома и ковыряться в разных железяках, забыв про время, ужин и вообще все на свете. Просто потому, что спокойствие и радость, которые дарит собственная увлеченность, воздвигают между тобой и остальным миром настолько надежную стену, что остальной мир кажется фантомом со всеми его скучными делами, до решения которых Кейд, быть может, на самом деле не дорос, несмотря на цифру в паспорте. Иначе давно бы перебрался в Даллас, поближе к пергидролевым волосам мамочки Гвендолин, и ездил бы, нацепив галстук, в новом кредитном «форде» за стабильной зарплатой в офис к восьми. Кейд поежился от нахлынувших образов.
Легковушек в ближайшее время не предвидится. Он взглянул на Прайма, который смотрел куда угодно, только не на человека.
В этот момент Кейд словно увидел себя со стороны, как на иллюстрации акварелью в книжке, которую читал Тессе, когда та была маленькой: герой стоит один посреди сочных, широких, желто-синих штрихов лета, расползающихся водянистыми зелеными потеками. Он заблудился в собственной истории.
Чужая земля под ногами рассыпается по камешкам в молоко типографского листа, а большое незнакомое небо вылезает за пределы страницы.
Картинка для сказки, рассказанной на ночь, чтобы детям снились кошмары: дорога, вымощенная желтым кирпичом, уводит дальше от теплого дома в каверны посреди злого зачарованного леса, полного ржавых чудовищ и высоких железных деревьев. Они стоят на страже преддверия страны ужасных чудес. И если ты попал в холодные темные пещеры, то выхода не найдешь, сколько ни броди. Просто ляг и умри. Потеряться посреди лета – значит, сгинуть навсегда.
«Девочка Дороти жила в маленьком домике посреди огромной канзасской степи...» Жила, пока не притащила туда ржавый грузовик, решив заработать немного баксов.
Хорошо бы в конце этой сказки, если таковой предполагается, получить хотя бы мозги.
– Чувствую себя паршиво, – сказал Кейд. – Как будто очутился в клетке, не могу найти выхода и не помню, где вход.
– Я ощущаю то же самое.
– По тебе и не скажешь.
– В этом кроется причина моего одиночества. Зато ты – весь, как на ладони. Я бы сказал: буквально.
По мнению Кейда, в этом не было ничего хорошего. Во всей этой истории не было ничего хорошего. Под ложечкой сосет и мурашки бегают, когда ночной ветер забирается под одежду. И хочется напиться, чтобы не было так тревожно, а не на что. Хочется убежать, но именно этим он и занимается. Он же за пределы Техаса ни разу в жизни не выезжал, а теперь сколотые известняковые рога черта торчат из-за ближайшего холма. А кровавое солнце чудовище нацепило вместо монокля.
Кейд посмотрел в небо. Палитра потемнела. Сейчас наверху не было ничего, кроме звезд по праву занимавших место на ночном небосводе. Их было много. Слишком много. И светили они так ярко, что не надо ни костра, ни фонаря. Целая галактика. Чертова галактика. Прайму не страшно смотреть в лицо вселенной, а Кейду такого внимания не хотелось. Он привалился к предплечью Оптимуса, как будто опять был пьян.
– Ты сломался? – сказал Оптимус.
– Ну, вроде того.
– Тебя надо отремонтировать.
Оптимус протянул другую руку и потормошил его.
– Не понимаю, как у Би и Джазза так легко получалось чинить людей, когда те печалились или сердились. Они их как-то налаживали, и люди снова улыбались. Никогда об этом как следует не задумывался. Ума не приложу, как с тобой обращаться.
– Думаешь, если потрясти – оно само исправится?
– Мне казалось, это твой метод.
Кейд перестал ощущать давление тяжелых пальцев, и оттого ноющее, царапающее душу ощущение вернулось с новой силой. Захотелось крепче сжать руку, на которую он успел облокотиться.
– Я хотел сказать, – продолжил Оптимус. – Не оружие делает воина воином...
Кейд услышал, как задвигались с ритмичными щелчками оружейные модули, трансформируя свободный манипулятор. В телесных деформациях Оптимуса таилось что-то жутковатое, хотя и привлекательное.
Прайм несколько мгновений изучал крупнокалиберный ствол:
– ...хотя и оно тоже. Так что на твоем месте я бы не беспокоился о «куче всего». Тем не менее, первое, что необходимо воину – это, как у вас принято говорить, сердце. У тебя доброе, благородное сердце. Ты меня удивил, решив не отдавать им. Может ли статься, что я принял решение взять тебя с собой, основываясь на одном лишь удивлении? Я считаю, это не единственная причина. Основная задача автобота – защита жизни, особенно такой хрупкой, как твоя. И поверь мне, любому из нас доставляет радость выполнять свое предназначение.
Он трансформировал манипулятор, напоминая себе, что из-за разницы габаритов потребуется вся возможная деликатность, и еще раз дотронулся до своего спутника.
Нечто успокаивающее и располагающее скрывалось в том, как человек пытался найти опору в его руках.
Автоботу это нравилось: в таком отношении не было логических противоречий. Человек слабее, нуждается в защите и одобрении и вполне очевидно это демонстрирует. К Прайму обращаются именно за этим. Значит, статус кво сохраняется и Оптимусу нет нужды рушить до основания давно выстроенную архитектуру этических категорий. Такое взаимодействие с человеком правильно, как простейший алгоритм, а потому хорошо и комфортно. Система стремится к стабильности, чтобы сохранить себя. И он стремился сохранить себя, несмотря на подключенные протоколы и рябь на внутренних мониторах, когда ему нечего было противопоставить собственной ярости.
В противном случае сложнее будет определить, что значит – Оптимус Прайм. Долгие ворны это была детерминированная, отлаженная система, на предсказуемость которой можно положиться, что и делали, например, люди. Никто не рассчитывал, что архитектура его сознания начнет сыпаться карточным домиком. В первую очередь он сам.
– Если ты вдруг несчастлив из-за того, что я взял тебя с собой, я должен уверить тебя: я сделал это, полагаясь на твое доверие ко мне. Доверие – прыжок в неизведанное. Оно имеет привкус опасности и тревоги. Оно требует присутствия внутренней силы. И поскольку у тебя ее хватило, я тебя тоже не отдам, если ты этого пожелаешь.
– Глупости какие-то, – Кейд уткнулся в воротник. Почему-то не хотелось показывать, как приятно это слышать. – Посидим еще немного, раз всю ночь ехать.
– Если ты таким образом пытаешься намекнуть, что хочешь отдохнуть подольше, я могу подождать. Видимо, мне необходимо смириться с твоим образом жизни. Мы продолжим путь утром. К тому же, остановки задают поездке ритм, я люблю разные ритмы. Кроме того, я могу предложить тебе кое-что.
*
В спальной части грузовика, где располагались кушетка и покрытые хромом шкафчики, было просторно, но слишком лаконично, возможно, из-за обилия черного цвета, а еще как-то не обжито. Кейд решил, что так даже лучше. Значит, он будет у Оптимуса первым. Если распихать все нехитрое добро по полкам, заказать пиццу и подключить пару телеканалов, станет намного уютнее. Теперь это его территория и он будет жить здесь, как привык дома. Кейд отправил на кровать куртку, бейсболку, за ней последовали дрон и «Счастливый Лимончик». Бутылка, которую он прихватил в магазине, оказалась детским лимонадом.
– Я могу поинтересоваться, что ты делаешь?
– Задаю стиль этому помещению, – Кейд сбросил ботинки один за другим.
– Однажды я просканировал в ультрафиолете твой дом и не сказал бы, что увиденное меня обрадовало. По крайней мере, я не хотел бы наблюдать подобное внутри себя.
– Об этом надо было думать раньше.
Кейд почувствовал какую-то гордость: наконец это он сказал, а не ему. В ответ Оптимус сразу погасил весь свет в кабине. Это совершенно не помешало Кейду растянуться на кушетке во весь рост и даже застонать от облегчения. По благодарным мышцам медленно растекалось тепло. Спать лежа – еще одна заново открытая прелесть бытия. Хорошо, что Прайм сам предложил здесь устроиться, а то Кейд все набирался духу, выбирая варианты: Оптимус, можно поспать в тебе, на тебе, с тобой? Кровать – все-таки не то же самое, что кресло, хотя и там приходится думать о манерах. Просто клуб джентльменов.
Стало тихо, ночной мир складывался из прямоугольника звездного света, падавшего на сидения и пол сквозь лобовое стекло, теней в углах кабины и запаха материала, которым были перетянуты спальное место и стенки: специфического, терпкого, как будто пахло замшей с примесью паров инопланетного топлива. Раньше Кейд не обращал на подобные детали пристального внимания.
Наверно, это самое мягкое место в Оптимусе. Может быть, единственное мягкое. Упругое, бархатистое. Лежать здесь очень здорово, хотя и несколько неловко: вроде, лежишь один, но одновременно – прижавшись к своему странному другу всем телом, с головы до ног. Кейд оставался какое-то время на спине, вглядываясь в потолок и прислушиваясь к ощущениям. Теплое лоно Оптимуса. Здесь непривычно, зато очень спокойно. Так гораздо лучше, чем сидеть снаружи, пока звезды бесстыдно разглядывают твое одиночество.
Кейд перевернулся на живот, и поерзал, устраиваясь поудобнее. Запах щекотал ноздри, раздразнивал, не давал успокоиться, стимулируя воображение. Кейд осторожно поскреб обивку.
– Многовато деятельности для оффлайна, – голос прозвучал сверху и немного сбоку.
– Поскольку ты не спишь, я бы хотел, чтобы ты меня послушал, – продолжил Оптимус. – Пока я ехал, у меня была возможность подумать и оценить свое нынешнее положение. И что не менее важно – твое нынешнее положение. А оно таково, что ты и дальше будешь нуждаться в моей защите. Я считаю себя обязанным тебе и готов взять на себя эти обязательства. Я бы хотел как-то исправить ситуацию.
Поэтому я ответственно подошел к копированию интерьера выбранной модели вашего транспортного средства и таким образом выразил заботу о тебе. Вам, людям, нравится лежать. Вы проводите так много времени. Если вас лишить этой возможности, вы начинаете нервничать, поэтому я не сержусь на твое несносное поведение сегодня. Кроме того, пока вы лежите на подзарядке или по иным, менее очевидным для меня, причинам, вы наиболее уязвимы. Значит, кто-то должен вас оберегать.
Ты заботился обо мне, пока я был неисправен и лежал. Это положение оказалось довольно неудобным, но объективно отражало мое плохое самочувствие. Теперь мне будет не в тягость позаботиться о тебе. Ты можешь не отвечать сейчас. Теперь ты можешь спать.
Кейду хотелось сказать что-нибудь в ответ, но он не был уверен, что эти слова стоит произносить. Он покусал нижнюю губу, чтобы сдержаться. Кейд ощущал себя польщенным и хорошим, а оттого еще более голодным. Не тем голодом, что скручивает желудок. Не тем, что зовется вожделением, хотя лежать так, прижавшись к чужому теплому телу, чувствуя, как свое собственное постепенно превращается в эрогенную зону, и сдерживаться, чтобы не смутиться и не смутить - всё это требовало усилий. А тем голодом, что еще острее, деликатнее желаний плоти, и удовлетворить который почему-то всегда получается хуже. Загнанный в подкорку, он будет терзать исподволь, истощать, возводить одиночество в степень, заставлять искать одобрения, понимания и уже не важно у кого. Не принципиально, что это даже не человек. Так даже лучше. Милосердие машины кажется реальнее, хотя бы потому, что ее душу можно увидеть.
Но обо всем этом Кейд никак не решался сообщить вслух: он же не собачка, чтобы напрашиваться на ласку, виляя хвостом.
Он устало прижался небритой щекой к нежному покрову кушетки. Если Прайм похож на большого зверя, то это его теплая шкурка. Она не травмоопасна и беззащитна, как его собственная кожа. Это не грубый, массивный доспех или скользкая, скрипучая обивка сидений, а добровольно подставленное, уязвимое брюхо.
Кейд ворочался, так и не вдохнув сонной пыльцы. Глаза время от времени закрывались сами собой, как будто им стыдно было следить за беспокойной сменой поз. Он боялся, что надоест Оптимусу своей суетой и тот попросит его вон. Но Прайм молчал, как будто притворялся обычным автомобилем.
Кейд опять повернулся на спину и приложил ладонь ко лбу. Потом сел, вытирая вспотевшие ладони о джинсы. Дышать стало тяжелее. Действительно было душно или только казалось, но ему становилось жарко. Было бы хорошо, если бы Прайм как-нибудь помог, раз ему сверху все видно; сказал что-нибудь, чтобы развеять полуночный дурман, или наоборот, позволил отпустить тормоза. Хотелось разрядки и избавиться перед этим от одежды тоже хотелось, но Кейд побоялся давать волю рукам.
Прайм как будто отсутствовал, вместо него существовали кушетка и кабина, погруженная в темноту и тишину. Закрыть глаза – чернильная тьма, открыть – тусклые отблески хрома в свете звезд. И подать голос самому нет сил, язык как будто прилип к нёбу. Да и что сказать? Кейд не привык упрашивать, а Прайма все время надо было о чем-то просить. Он теперь даже помочиться без разрешения не мог.
Рейнджеры не ждут, пока им что-то позволят. Они делают только крутые штуки, например, расчехляют стволы при каждом удобном случае. Кейд в этом маленьком соревновании проиграл: у Большого Босса пушки размером с Кейда, а у него ни одной. Ему захотелось инопланетную пушку.
Но даже найди он такую, соревноваться с Оптмусом – все рано глупая идея. Зависимость от него унижала. Привязанность к нему беспокоила. И еще никакого спасу от этого неземного вяжущего запаха. Он приглашал прилечь обратно, уткнуться в обивку лицом и вдыхать, вдыхать, приникать губами к чужой коже, как будто на ней написано: «съешь меня», и втирать ее аромат в свою. И не мыться потом неделю, чтобы носить этот запах на себе. Пахнуть Оптимусом.
Кейд повалился на кушетку, наэлектризованный и раздраженный. Непонятно, как он проморгал момент, когда всё успело настолько запутаться за короткий срок. Он попытался устроиться так, чтобы Оптимусу стало ясно: те, кто из Техаса, прекрасно проживут и без внимания пришельцев к странному ночному томлению.
Утром Кейд пересел на водительское место. Голова распухла от бессонницы и изнуряющих фантазий. Теперь и кресла казались приглашением к счастью. Он не знал, нужно ли как-то объяснять Прайму, что обычно он спит не так, но что это совершенно не важно, и на самом деле ему хочется слушать не дурацкие песни, а как Оптимус гудит что-нибудь одобрительное; попросить, чтобы он пустил в кольцо заботливых рук, как добродушный робот из старого, зачитанного до дыр рассказа, и тогда, возможно, весь этот клубок распутается сам по себе. Потому что Оптимус – большой и надежный, а он почему-то чувствует себя маленьким, растерянным мальчиком, случайно нашедшим Стального гиганта на свалке лома у перекрестка миров.
Но Кейд только рассматривал зернистый рисунок на коже, обтягивающей руль.
Ветер нес облачные хлопья по небесной глади, словно пастух, подгоняющий овец. Солнце собиралось взойти на трон, поднимая рыжую голову из-за горизонта. Мир был пустынным колючим ковром. Скоро опять станет жарко, пыльно, и на губах останется солоноватый привкус лета, открывающего дверь в страну ужасных чудес.
– Поехали, – сказал Оптимус.
Только зарегистрированные участники
могут голосовать
Примечания автора к главе:
Айк - прозвище Д.Д.Эйзенхауэра, президента США (1953 — 1961 гг.)
credits:
Я видел ...сон, и ты там был. - (с) Футурама
Twenty-Flight Rock by Eddie Cochran
credits:
Я видел ...сон, и ты там был. - (с) Футурама
Twenty-Flight Rock by Eddie Cochran
