Принятие – сила
…Не желаю появляться в человеческом мире.
Здесь плохо. Здесь грязно и неуютно.
С.В. Лукьяненко. Фальшивые зеркала.
Как смеешь ты осуждать на смерть?
Дж.Р.Р. Толкин. Властелин колец.
Тонкие струйки серебристого света песком скользят сквозь пальцы, оплетают их кольцами, омывая ладони, будто кто-то бережно и трепетно держит за руку.
Могу ли я сказать, что ощущаю подобное впервые в своей «жизни» после жизни?
С полным правом.
Френзи раз с брезгливостью заметил, что люди отвратительны (помимо прочего) еще и тем, что тактильны: они постоянно нарушают личное пространство друг друга, жаждая физического контакта.
Ничего не могу сказать на этот счет о гигантских обитателях планеты Кибертрон – просто не знаю, может быть, им и правда лучше друг друга не касаться? Подумать страшно… Простое рукопожатие происходило бы с грохотом крошащихся тектонических плит, не меньше.
Но я?.. До последнего времени я была из плоти и крови, и сенсорная депривация, должна сказать, штука достаточно печальная.
Прислонившись спиной к теплому боку огромного кита, плывущего в Ничто, я банально ловлю кайф от призрачных искрящихся объятий.
Здесь не пусто, не одиноко: есть на что опереться, с кем поговорить (хотя Саундвейв – зануда редкий), и – самое главное – я не чувствую ни злобы, ни ненависти, ни раздражения, ни тоски, бьющих по мне и исходящих извне.
В прошлой жизни (а что? Факт…) мне недолго удалось пробыть, так что, к сожалению, я помню всё: кроме светлого и весьма несчастного мальчика Джонатана да неравнодушной девочки на вокзале в Йорке, хорошего ничего, пожалуй, и не было.
Саундвейв был так добр напомнить мне давеча, что коли я здесь, то в другом мире меня, вероятнее всего, убили и мое тело где-то лежит и представляет собой малоприятное зрелище.
Спасибо ему за прямоту и сложноподчиненные конструкции в речи, но я не хотела бы вспоминать последние минуты…там.
…Я много читала – спасибо теперь уже Френзи – и знаю немало историй о человеческой жестокости. Но когда испытаешь ее на собственной шкуре, интенсивность ощущений несколько иная.
Как-то ночью, когда мой дом не был еще в руинах, в первом нашем продолжительном разговоре Френзи просто и честно напомнил мне о двойственности всего сущего и наличии второй, неприглядной, стороны медали.
По идее, я должна успокоиться, сказав себе: коль скоро есть на свете беспросветная жестокость, должно быть и великодушие – не менее беспросветное; огромное и пушистое причинение вселенского добра («Пусть никто не уйдет обиженным» и все такое). В противовес – чтобы манихейская концепция не рухнула к чертям.
Только мой опыт вопиет о другом. Крупицы хорошего несопоставимы с ужасом пережитого в камере-клетке.
Наверное, я так никогда и не пойму: за что?.. Зачем было разбирать на атомы мою нервную систему, тыкать в меня иголками, надевать мешок на голову, если можно было для начала просто спросить? Может быть, мы оба – мистер Голос и я, – много чего интересного бы выяснили…А теперь?
Извините за прямоту, хотя нет, не извиняйте. Вот что я скажу, и пусть меня слышит лишь Саундвейв, и то если только сам хочет.
Я. Ненавижу. Людей.
Если бы я могла заорать во все микрофоны по всем радиочастотам, я кричала бы об этом, сколько хватило бы сил.
Да, я видела мало. Не важно. Мне более чем достаточно. Повторяю: я – ненавижу – людей, гадких, жестоких, безразличных, тупых и жалких в своей тупости. Я… Я проклинаю их мир!
Ненавижу! Будь они все прокляты! Прокляты!
«Сильно. Сильно, но глупо», – звучит откуда-то: о, Саундвейв нарисовался. Соскучился, что ли?
Все еще опираясь о гладкий бок сферы, я потихоньку поднимаюсь и внезапно замечаю, что поверхность под моим прикосновением больше не пульсирует. Хрустальные стенки туго натянулись, а сияющие голубые сгустки света прекратили неспешное движение – замерли и как будто ощетинились тысячей серебристых иголочек-лучей каждая. «Ты невероятно крута, конечно. Всполошила несчастные искры. Сбрось сюда самого Юникрона, паники и то меньше было бы», – как ни в чем не бывало вещал маловыразительный голос моего невидимого собеседника.
Я заметила, что на слове «Юникрон» по сфере пробежала волна – она точно вздрогнула.
Настроение мое политеса не предполагало, зато злостью и сарказмом, пусть доморощенным, я была готова делиться. Я разрывалась между желанием сказать откровенную гадость и боязнью потерять собеседника, но он не дал мне такой возможности, внезапно окатив волной серого шума: «Не понимаю, – продолжал Саундвейв отстраненно, словно говорил не обо мне, стоящей вот прямо тут, а о какой-то отвлеченной проблеме, – как ценнейшая регалия Праймов вняла зову этого неразумного существа, эгоистичного, чуждого великодушия, не способного ни к анализу, ни к прогнозированию. Неразумное дитя, пустое, как свежеотлитая протоформа, до последней цепи сознания органическое… Как? Нет, я не смею оспаривать выбор Вектора Прайма, но признаю, для меня логика Великих непостижима… Человеческое дитя! Обращение твоей души в искру, боюсь, бессмысленно. В нынешнем состоянии я не располагаю техническими возможностями своего тела, главное – процессора и аналитических центров, но то, что я вижу в тебе, удручает. Ты ничего не поняла и ничему до сих пор не научилась, кроме жалости к себе и ненависти. Это базовое программирование белковых, наверное. Я сожалею, что мне приходится слушать тебя. Я сожалею, что ты пришла сюда и нарушила покой искр, спящих под сенью Последнего Приюта. Я сожалею…Сожалею…Сожалею…»
Монотонный механический голос, обретший к середине речи все оттенки и тона воя автосигнализации, постепенно затихал и затухал, и последние слова уже только шелестели и шипели подобно последним волнам отзвучавшего шторма – звуковым волнам.
– Саундвейв?.. – растерянно позвала я, не сильно рассчитывая на ответ.
Шторм отшумел, и в мое сознание пришел штиль. Я смотрела на мерное движение серебристо-голубых светящихся искр: некоторые все еще висели словно в замешательстве, другие постепенно расслаблялись, их мантии лишались игл, и последние вновь превращались в тонкие струйки мерцающего света, – чарующее зрелище.
Медленно до меня начало доходить. Это не мой личный ад и не мой рай – не человеческий; эта история вообще не обо мне – и то место, куда принес меня медальон, не про людей, не для них оно сакрально.
Так сложилось, что моя жизнь была связана не с людьми: меня воспитали или, по крайней мере, пытались, два кибертронца; коснувшись древнего кибертронского артефакта, я разделила посмертие кибертронцев – почему же я столько думаю о людях?
И если верить Саундвейву, то был некто, кто когда-то поверил в меня и решился что-то поручить мне. Но что? Мой опекун так никогда и не сказал…
Мой опекун. Где он? Здесь ли?
Мне вдруг немыслимо захотелось увидеть того, кто закрыл меня собственной спиной. Не того, кто заварил эту кашу. Не того, кто запер меня в пустом доме. Не того, по чьей вине я шлепала по лужам под ледяным дождем, рискуя схлопотать пневмонию. Не того, кто говорил загадками.
А того, кто в самый страшный миг дал мне уйти, приняв на себя гнев и огонь превосходящего мощью противника.
Что, если он здесь? Если он все это время слышал меня?
А я ни сном ни духом. Ни на секунду не вспомнила…
– Простите, простите меня. Я дура, такая дура, – повторяя эту мысль, я скользила ладонями по небольшому доступному мне участку гигантской хрустальной сферы.
Если он здесь, я его обязательно найду: у меня теперь есть сколько угодно времени, и я готова вечность ждать, не сходя с этого места, пока каждая искра не проплывет мимо меня или пока я не узнаю его. Я ведь узнаю?
И, полная решимости, я уставилась в бесконечное лоно Колодца, по которому лишь им ведомыми путями курсировали бессметные искры.
Безмолвие, пришедшее с отзвучавшим Саундвейвом, меня более не волновало. Иногда мне казалось, что я слышу шепот, но это только казалось, наверное. Некоторые искры задерживались напротив меня, зависая в сверкающей взвеси по ту сторону сферы. Вдруг мне подумалось, что я должна быть похожа на ребенка, прижавшегося носом к стенке гигантского аквариума в океанариуме, но посмотреть со стороны и подтвердить или опровергнуть эту идею было решительно некому.
– Похвальная стойкость, но твои шансы откровенно невысоки, – внезапная реплика омыла мое сознание. – Во-первых, твое «великое стояние» попросту нелогично, во-вторых – крайне энергозатратно (пожалей Великую Искру, человек!), в-третьих, вы попросту друг друга не узнаете. Та часть твоего опекуна, которая удостоилась посмертия, не владеет памятью о предыдущем функционировании, как и любая искра здесь.
– А вы тогда как же? – спросила я.
– А я – другая история. В отличие от прочих я могу вступать с тобой в коммуникацию. Особенности ментальной матрицы… Дурная карма, если хочешь, – с той стороны сферы немного помолчали. – Так ты действительно ничего не помнишь? Должна бы уже.
– Что вы имеете в виду?
– Сведения о мироустройстве, они же коды базового программирования Хранителя.
– Не совсем понимаю, о чем вы, – я вдруг задумалась. – Прекрасно помню свою прошлую жизнь, что произошло здесь – тоже.
Тут меня грубо перебили:
– Это посмертие, человек, здесь ничего не происходит. Здесь ничего нет.
– Ой, ладно, – я топнула ногой, – все, о чем мы говорили; то, как я вас услышала… Это все я помню.
– От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Когда до тебя, наконец, дойдёт, Эбби Смит, горе, посланное Праймусом детям своим? В Ничто ничего нет. Ни меня, ни тебя, строго говоря. Где-то в объективной реальности ржавеет мой покореженный корпус и разлагается твой труп. А то, что, по твоим словам, происходит сейчас, не происходит. «Сейчас» нет. Не может остаток твоего органического сознания охватить такую простую информацию – не нужно. Прими и смирись. Совсем и со всем. Твоя задача – вспомнить что дОлжно и выйти вовне, пока твое бренное тельце совсем не испортилось. В объективной реальности часики-то тикают, или как там у вас говорят? Информация: усвоено?
– Что я должна вспомнить? – я безнадежно крутила головой по сторонам, как будто вселенская тьма могла дать подсказку.
Мерное свечение стенок Колодца… Беззвучие. Безвременье и пустота.
Удар под дых – и пустота под сводами храма Великой Искры в Иаконе.
Ничем не нарушаемая тишина: некому разорвать ее полог, некому прошагать по отполированным временем металлическим плитам, некому – все уничтожены.
Раньше храм – теперь кладбище, и только фигуры Двенадцати, обезглавленные, навечно замерли над полем брани, в которое обратился церемониальный зал. Статуя во славу тринадцатого из Великих, известного ныне под именем Падшего, пропала – пуст постамент. Но Эбби уже все знает: воспоминания бьют по неокрепшему сознанию раскаленной плетью – такие чужие и такие свои.
Бысть брань велика и сеча зла.
Когда мятежники, они же оплот оппозиции, также известные как Армия Освобождения, или десептиконы, прекратили существование последнего храмового стражника и взломали ничем и никем более не защищенные Врата, вместилище Великой Искры, искомого за ними не обнаружилось – реликвия пропала, а вместе с ней отсутствовал и первосвященник Оптимус Прайм.
Ужас и боль, страдание и безысходность – вот что помнила Эбби. Кто-то сбивчиво просил прощения: за свою слабость, глупость, за всех, кто пал и падет по его вине, за вспоротую взрывами плазмы кожу планеты – аватары Праймуса, за все, что было, за то, чего не было, за то, что еще только грядет.
Оптимуса Прайма настигли на стартовой площадке флаеров, расположенной на последнем уровне храма: он не искал возможности бежать, он стоял на самом краю, на фоне смертоносного огненного марева, охватившего гибнущий Иакон, – за миг до падения.
Молитву первосвященника прервал входящий сигнал коммлинии: «Стоять».
Последний Прайм, да, теперь уже точно последний, замер – в этот клик распахнулись двери, ведущие на площадку, и в них появился бывший Великий Лорд Протектор Мегатронус, а ныне попросту Мегатрон, лидер сил сопротивления; некогда брат, а ныне враг. Взгляд рубиновой оптики встретил сапфировый – на их перекрестье можно было ковать мечи.
«Стоять», – теперь уже вслух повторил Мегатрон, и тогда Оптимус Прайм обнажил меч: «Ты ее не получишь. Только через мой деактивированный корпус».
Со всеми боевыми протоколами онлайн, с тысячей запущенных субрутин, мгновенно рассчитывающих сферу поражения и вектор полета заряда из плазменной пушки противника, вероятности поединка и возможности любых его исходов, ЦП Оптимуса Прайма в один наноклик успел отразить, зафиксировать и безымянным файлом сохранить простую мысль: приказ того, кто был ему братом, ничего более не значит. Узы родства действительно уничтожены. Тут должно быть больно, но боевые протоколы не дают ощутить боль в полной мере – только осознать. Откат придёт потом.
Мегатрон взвел курок. За неимением иного оружия, кроме регалии Прайма – энернонного меча, и рассчитав, что вероятность отбить заряд известной силы поражения лезвием клинка равна 0, 00002376, а вероятность деактивации – 0,99997624, Оптимус Прайм принял единственное возможное для себя решение. Распахнув створки грудного отсека, предназначенные для матрицы лидерства, очередного утраченного артефакта древности, священник поместил туда последнюю реликвию своего народа, последнее напоминание о Праймусе – ворнами молчавшую Великую Искру.
«Взять его!» – скомандовал мгновенно переменивший намерения Мегатрон, но Оптимус уже делал шаг назад, вниз с бесконечной высоты, в адское марево гибнущей столицы.
Он падал и падал – и полёт казался мучительно долгим: должна уже быть земля, уже всё должно кончиться. Оптические анализаторы давали сбой, датчики посылали разрозненную информацию в зудящие аналитические центры – это было уже не важно для бывшего первосвященника Оптимуса Прайма. Его мир был уничтожен.
Пропал Иакон – великий город, как будто и не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Иаконе и его окрестностях. Странную тучу принесло из Каона к концу орна. Она уже навалилась своим брюхом на центральную площадь, где палачи поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм Великой Искры, сползла дымными потоками с холма его и залила столицу.
Когда бронепластины, составлявшие панцирь доспеха Прайма, соприкоснулись с чем-то твёрдым, он, судорожно активируя оптику, пытался вновь осознать себя во времени и пространстве. Согласно входящей информации, вектор его падения изменился: он двигался в атмосфере параллельно земле. Деталей в чаду было не разобрать, но по всему выходило, что Оптимус Прайм летел, распластавшись на чём-то. Прежде чем бывший первосвященник успел что-либо сообразить, под ним пророкотало: «Вы в безопасности, мой Прайм, погони нет. Прошу разрешения на канал связи».
:Скайфайр вызывает Оптимуса Прайма:
:Принято:
:Повторяю: погони нет. Вы целы?:
:Да, кажется, да:
:Мы направляемся в ставку:
:Чью?:
:Вероятно, теперь уже в вашу:
:Уточните:
:Иакон пал. Граница оцепления прорвана десепктиконами. Силовые структуры полностью перешли на сторону оппозиции. Сенат уничтожен:
:Это я знаю:
:Дальние рубежи под контролем повстанцев. Каон объявлен новой столицей:
:Это мне известно. Пункт нашего назначения?:
:Тайгер-Пакс:
:Почему?:
:Пункт сбора:
:Чей?:
:Верных вам сил:
:Мне?:
:Не Сенату же, мой Прайм! Вы точно в порядке?:
:Я функционирую:
:Хорошо. Через сто нанокликов примерно мы выйдем из дымового облака. Прошу вас по возможности воздержаться от активации коммлинии. Если можете скрыть вашу энергосигнатуру, сейчас самое время:
:Понял вас, Скайфайр. Конец связи:
Эбби резко схватилась за голову: всё вокруг вращалось, если тьма может вращаться, конечно. «Саундвейв, – тихо позвала она, – мне плохо, мне так плохо…» Её воображаемые лёгкие, казалось, разрывались от воображаемого дыма, который она вдохнула. Глаза слезились, по воображаемым щекам текли вполне реальные слёзы, и Эбби размазывала их вполне осязаемыми, в грязи и копоти, кулаками.
– Не о том думаешь, – прошелестело вокруг, – ты проваливаешься в воспоминания, которые посылает тебе артефакт, принимаешь их за чистую монету. Всё проживаешь. Поэтому тебе плохо. Я видел, как ты летела с Праймом с башни посреди Иакона. Если продолжишь в том же духе, надолго тебя не хватит. Кажется, я начинаю понимать, почему тебя пришлось отправить сюда. Второй раз не умирают – вот какая логика. Будь ты в своем органическом теле, до Скайфайра ты бы не долетела; тебе пришёл бы конец от разрыва сердца. Даже если б оно и выдержало, что маловероятно, тебя вынесло бы интоксикацией вкупе с отравлением угарным газом и прочими интересными составляющими атмосферы Кибертрона, о которых земляне не слышали. Логика: ясна?
Едва держась на ногах, Эбби истово кивала, не переставая тереть саднящие глаза.
– Дурочка, оптику в покое оставь! У тебя её нет! Ничего у тебя нет – ни рук, ни ног, ни головы. Когда ты уже усвоишь? И дышать тебе не нужно, не напрягайся. А воспоминания ты должна смотреть – не проживать. Это не твоё прошлое. Не живи чужой жизнью. Тебе выпала великая честь, честь, которой никто до тебя, неблагодарная, не бывал удостоен. Великая Искра говорит с тобой и показывает тебе больше, чем всем Праймам вместе взятым. Так будь же благоразумна! Вспоминай ее жизнь, но не пытайся заново пережить.
– Но как?! – Эбби вскричала в отчаянии. – Как?.. Я не могу… Не умею… Пожалейте меня… Много! Слишком много всего! Меня разрывает от объема информации! Я попала в шторм чужих эмоций! И я боюсь не выплыть! Эта боль… Эти смерти… Это горе… Война, безысходность. Брат, вычеркнувший из жизни брата. Я слышу их, я вижу их и чувствую их страдание.
– Не ты, дитя, а Она. Она была там, когда тебя ещё не существовало. Скажу больше, твой разноцветный мир был тогда юн и буен, а те, кого вы зовете прародителями, даже не вышли из воды, когда Она уже творила жизнь на другом конце вселенной. Не будь дурой, внемли Ей.
Собеседник Эбби помолчал и продолжил:
– …У меня действительно дурная карма. Ни клика покоя даже в посмертии. Но учить тебя тут решительно некому, и выбора Она мне не оставила. Сама не можешь – я скажу, что делать. Предложение: принимается?
– Да, я согласна, – прошептала Эбби куда-то в теплый и гладкий бок Колодца.
– Тогда перестань быть. Ты лишь хранитель, медиатор и проводник. Для этой роли ты создавалась, и, дабы ты проще и быстрее отреклась от себя, тебе было дано так – по людским меркам – мало. Но что-то пошло неправильно… Ты до неприличия человечна. То ли твой опекун спешил, то ли ошибся… – как будто забыв об Эбби, Саундвейв разговаривал сам с собой. – ...А мне опять за ним подчищать! Все свое функционирование лишь этим я и занимался, мало, что ли? – он опять замолчал, и пауза была тяжелой, почти осязаемой в темноте.
Эбби неловко переминалась с ноги на ногу, не смея предположить, что ждет ее на этот раз, и не рискуя задать вопрос, который вертелся у нее на импровизированном языке.
– Ладно, приступим, – раздалось внезапно из ниоткуда. – От всего откажись. От себя откажись. От Эбби Смит откажись. Глупый проект с не менее глупым названием, мне лично оно никогда не нравилось. Отрекись! От жизни, от смерти, от имени! Отрекись и ступи в Колодец.
«Сейчас или никогда!» – Эбби почти закричала:
– Подождите! Как, я –проект? Какой проект?
– Проект «Эбби Смит» был задуман твоим так называемым опекуном еще в мое существование в привязке к никому не нужному пророчеству и артефакту, который теперь у тебя. Никто вообще в успех не верил, все откровенно были удивлены: как это наш чистоплюй станет марать манипуляторы об органику. Он мог быть каким угодно маньяком, но учёным был грамотным, дотошным. Вот ты дошла, значит что-то у него получилось. Завершим гештальт, дитя, ты была сделана, как и сотни тебе подобных. Армия белковых клонов имени главного органиконенавистника. Вот и вся твоя история. Эксперимент: завершен. Отрекись от всего. Не о чем тебе жалеть, Эбби Смит. Нечего искать в прошлом. Отрекись. Расплатись именем за переход.
Нет, Эбби не плакала. Какой смысл плакать, если слез, строго говоря, нет? Если в качестве человека – с его корнями, багажом прошлого, семейными фотографиями, ветрянкой в четыре, школьным бантом, разбитыми коленками и прочим – её не было никогда. Задача ее оболочки была предельно проста: обладая заданным набором навыков, пройти из точки А в точку В. Каков же сверхзамысел? Как знать…И стОит ли?
Не было ничего: ни семьи, ни прошлого. Лабораторная крыса. Саундвейв говорит: «Отрекись». А от чего? Он прав: не от чего. Даже имя – на армию клонов. Где они, остальные Эбби? Важно ли это? Нет.
Нет – это кредо всей ее жизни и смерти. Лишь оболочка. Медиатор. Транзистор. Хранитель. Как ни обзови – все равно мертва. Что злиться и вопрошать? Это по одному факту принимать трудно, а все сразу – проще простого. Свелось все к короткому «нет». Какая ирония. Опекун, значит. Вот кому не трудно было богом быть.
Пусть всё идет, уходит. Пусть.
Только путь.
Эбби даже улыбалась бы, если б могла. Наконец все стало просто и до смешного понятно. Пора в её уравнении сократить все лишние члены, такие, например, как a – желание быть человеком; b – стремление узнать о себе; c, d – одиночество и страх – и останется только два неизвестных по обе стороны от знака равенства: она и путь. Путь, который, в свою очередь, равен бесконечности.
«Отрекаюсь от имени, отрекаюсь от жизни и смерти, отрекаюсь от всего», – прошептала Эбби, и сияние сферы окутало ее, впуская еще одну искру в свое сверкающее лоно.
«Миссия: выполнено», – все так же монотонно, но с явным облегчением прошелестело ей вслед, только этого уже никто не услышал. Ничто более не тревожило вселенскую тьму.
