Weep not for roads untraveled,
Weep not for sights unseen.
May your love never end,
And if you need a friend –
There's a seat here alongside me
Linkin Park. Roads untraveled*Я причиню тебе радость. Я нанесу тебе счастье.
Земной фольклор
Оптимус Прайм смотрел на девочку.
Девочка смотрела на Прайма.
Бамблби смотрел, как оседает поднятое колесами облако пыли, а за ним – там, где сливается с горизонтом дорога – занимается заря. Однажды, неспешно листая виртуальные страницы онлайн-энциклопедий в поисках информации, которая помогла бы его другу Сэму написать эссе по философии, Бамблби наткнулся на высказывание: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Когда он поделился этим, Сэм рассмеялся и ответил, что, по сути дела, так и есть и история его с Бамблби знакомства – яркий тому пример.
Какая ложь.
После гонки по пустынным полуночным дорогам пощелкивал и тикал лишь раскаленный металл – искру объял жестокий, голодный, темный холод, будто под скорлупой доспеха разрастается черная дыра.
Бамблби хотелось верить: он научился контролировать это. Как же жестоко он ошибался! Одного взгляда в сторону раскрытой ладони медика было достаточно, чтобы процессор вирусом взорвали мемори-файлы.
Только скорость, рев мотора, визг шин, до ноющей боли выкрученные жилы сцепления и клекот запертой в металлической камере искры.
Стать скоростью, обратиться в ветер, слиться с дорогой – что угодно, только бы не ощущать этого кошмара, лишь бы забыть о дыре, которая ширится, пожирая все внутри.
Перестать быть.
Забыть, кто ты.
Раствориться в ночи, рассыпаться, распасться на атомы, на атомы атомов… и притвориться, что тебя нет.
Нет тебя. Нет его – и никогда не было.
Вы никогда не встречались, и не звучало из его уст: «Не водитель выбирает машину, а машина – водителя».
Это не твоя история.
На разноцветной, исполненной звуков и запахов планете Земля ты провалил миссию – сорвался со скалы, рухнул в ледник, пошел ко дну океана, и сейчас ты лежишь на столе в ремблоке Рэтчета, и, пока он разбирает тебя на запчасти, поврежденный процессор топит твое жалкое сознанием в изощренных галлюцинациях.
Это не ты. Не ты. Не ты. Не ты, Сэм! Это кто-то другой!.. Умер.
Но через отрицание прорывается осознание, подкрепленное данными сканеров, сенсоров и логических цепей аналитического отдела ЦП.
…Это все-таки ты. Но я так не хочу в это верить.
Вероятность, что есть еще один человек с ДНК, идентичной твоей, равна круглому нулю, без сотых или тысячных надежды.
Это ты умер, мой хрупкий человек. Мой самый дорогой человек.
И этот ноль, выведенный на все экраны и дисплеи, как приговор, замыкает мое существование. Он ставит оценку мне, твоему никчемному роботу, автомобилю, защитнику.
Скажи, как мне перестать помнить? Как удалить тебя из себя?
И ведь нет даже шанса, ни малейшего шанса, что мы встретимся… там. Снова ноль.
Праймус жесток: он постоянно обнуляет мои счета до отметки «нечего терять».
О дивный новый мир Земля! Мир моей радости – узнать тебя. И горечи – не уберечь
Я никогда не смогу сказать тебе: «Прости». Прости, что меня не было рядом. Прости, что не успел, не спас, не защитил. Тебя нет – не хочу верить! Это не со мной! Это не с тобой!
***
Первое, чего я не смог сделать после, – сбросить настройки сканеров: они до сих пор откалиброваны на тебя. Уже долгие земные месяцы вместо тепла я ощущаю лишь пустоту.
Второе, чего я не смог сделать, – это заблокировать и запаролить воспоминания о тебе.
Каждый раз, когда меня настигает проклятый цикл дефрагментации, я вижу тебя.
Ты спросил однажды, что снится роботам; считаю ли я электроовец.
Нет, Сэм, не электроовец – отныне я считаю мгновения, проведенные с тобой.
Ровно семнадцать. Семнадцать мемори-файлов по числу твоих земных лет.
Прежде чем я отключаюсь, я всякий раз успеваю пережить самую ужасную на свете радость – радость помнить тебя:
Ты смеешься.
Ты подпеваешь моему радио.
Ты сидишь у меня на капоте, прижавшись теплой спиной к лобовому стеклу, и снова смеешься.
- Ты ругаешься, потому что мы не успеваем домой к одиннадцати вечера и родители посадят тебя под домашний арест.
Ты бежишь ко мне через школьный двор и безвольно падаешь на водительское сиденье: «Пфф, Би, нет моих сил!»
Ты поливаешь меня из шланга и смеешься над тем, что мне холодно.
Ты цепляешь на зеркало заднего вида новый брелок.
Ты передаешь мне управление на пустынной дороге и в притворном ужасе верещишь, что я еду слишком быстро… Я так и не сказал тебе, что никогда этому не верил.
Ты спрашиваешь о Кибертроне, сидя у меня на ладони… Прости, я так никогда и не рассказал тебе всей правды.
Ты спускаешься ночью в гараж и засыпаешь на заднем сидении. Я смотрю на тебя и оберегаю твой сон.
Ты забавно разеваешь рот всякий раз, когда я трансформируюсь. Ты дуешься, если я говорю, что так ты кажешься мне еще меньше… очень занятно дуешься.
Ты сидишь у меня на плече и болтаешь ногами. За нами – камень, впереди – вода. Я жду, что ты что-нибудь скажешь, но ты ничего не говоришь, и я тоже решаю молчать, чтобы не портить момент.
Ты рядом, мы сморим на звездное небо: пытаешься найти, в какой стороне Кибертрон, но всякий раз ошибаешься.
Ты покорно берешь из моих рук Куб, но говоришь, что не бросишь меня. Мне очень страшно.
Ты снова возвращаешься ко мне, в грязи и в крови, и меня поглощает сознание собственного бессилия: так будет не всегда.
Ты даешь опрометчивое обещание быть рядом, и я счастлив, и не хочу помнить, что нет ничего короче человеческого forever.
Ты устал и просишь меня повести. Прислонясь щекой к окну, ты едва слышно шепчешь: «Спасибо».
… И влажное облачко твоего дыхания остается со мной – воспоминанием.
***
В моем родном языке отсутствует глагол любить. Мне понадобились бы сотни описательных конструкций, чтобы объяснить, что вы, земляне, вкладываете в эти шесть букв**. Подобное слово было бы признано неполнозначным, не способным самостоятельно называть понятие, потому однозначно не переводимым.
Это какая-то ваша человеческая магия, не подвластная ни логике, ни калькуляциям.
Вы, люди, слишком абстрактны и непоследовательны в выражении идей… Предложение I love you в моем языке имело бы баснословное количество вариаций, у вас же все коротко и обще.
Вы говорите о любви: «Сильна, как смерть», – но при этом умеете вспоминать о ней в прошедшем времени: I loved you. Или того хуже – в безвозвратно прошедшем: I used to love.
Если бы я мог рассказать, что творится в моей искре, или, как вы, люди, скажете, душе, этого love и всех его синонимов на ваших шести тысячах живых и мертвых языков было бы мало.
На родном языке я сказал бы, если бы мог, Сэм, что ты – лучшее, что случилось со мной, ты мой самый дорогой друг, и я никогда не прощу себе, что тебя нет, а я есть.
…И я никогда не смогу вспоминать о тебе в прошедшем времени.
***
Желтый автомобиль на присыпанном пылью плато мигнул фарами, словно стряхивая наваждение.
Еще один патруль. Еще одна заря занялась.
Ещё одно воспоминание.
…Они знают. Прайм – даже Оптимус Прайм, при всем его неиссякаемом терпении, однажды не выдержал:
– Бамблби, сказал он. – Сэма не вернуть, и все мы скорбим о нем. На этой войне мы потеряли многих товарищей, но боль утраты не должна ослеплять нас. Мы должны победить, и мы все полагаемся на тебя – на нашего разведчика. Ты нужен всем нам. Мне жаль это говорить, Бамблби, но твое подавленное состояние сказывается на твоих профессиональных качествах. Я не могу допустить, чтобы твой внутренний разлад поставил под удар других. Я вынужден отправить тебя к Рэтчету и, если он сочтет нужным, уволить в запас.
Это был ужасный удар. Бамблби захлестнуло чувство вины, безысходности, никчемности. Нейроузлы, казалось, разорвутся от натуги, силясь объяснить родившуюся в глубине искры горечь обиды центральному отделу процессора.
Кончилось все тем, что Рэтчет, вогнав разведчика в медицинский стазис, перезагрузил и вручную дефрагментировал что можно.
Когда Бамблби вынырнул из мутного небытия в онлайн, первая мысль его была о Сэме, первый страх – не вспомнить его и первое чувство – благодарности к медику, который не тронул папки с мемори-файлами.
В ответ на пантомиму, которую разведчик изобразил на медплатформе, военврач опасно ощерился. Протопав к платформе и тыча манипулятором в алую инсигнию на своем доспехе, Рэтчет рявкнул:
– Ты это, это видишь? – медик резко умолк и с отвращением передернул плечами. – За кого ты меня принимаешь? За десептикона? Как ты мог такое подумать, Би?! Я бы никогда, никогда… – он перевел дух, силясь справиться с собой. Было слышно, как тяжело гудят турбины систем охлаждения. – Неужели в твой поврежденный процессор могла прийти мысль, что Прайм отдаст приказ стереть твои воспоминания?! – Медик снова оборвал себя, затем продолжил, но заметно тише. Голос его звучал сдавленно и ржаво: – Неужели ты думаешь, мы… мы не теряли близких на этой войне?..
Рэтчет окончательно умолк, махнул Бамблби, чтобы тот поднимался с платформы и отвернулся, скрипя стилусом по датападу. Судя по звуку, лишь добрая память о Золотом веке не давала экрану треснуть.
Бамблби приблизился к Рэтчету, но вплотную не подошел – остановился в нерешительности и передал по комму:
:Прости.:
– Иди уже, – пробурчал военврач. – На ближайший цикл от дежурств ты освобожден. Потом жду тебя на рекалибровку. Обо всех подозрениях на баги сообщать немедленно. Это понятно?
:Прости еще раз.:
– Бамблби…– Рэтчет счел, что достаточно овладел лицевой, чтобы обернуться к разведчику. – Я мог бы оскорбиться, но понимаю, в каком ты состоянии. Ни Оптимус, ни я… мы не сделали ничего, что могло бы подорвать твое доверие. Нас так катастрофически мало, и, если мы не будем доверять друг другу, все, за что мы боремся, напрасно… Не имеет смысла. Можно тогда прямо сейчас ложиться здесь на пол и ржаветь. Till all are one, ты помнишь? Я говорю это тебе не как старший офицер… а как старший товарищ. Как друг…И… мне очень жаль, Би. Искренне жаль. Я вижу, что твоя рана – она никогда не выболит. Но ты научишься жить с ней. Это может звучать ужасно, что я сейчас говорю, но я, по крайней мере, с тобою честен: ты научишься.
Если будет совсем плохо, и я, и Оптимус…А, да что там. Приходи. Поговорить. Вот.
С этими словами, круто развернувшись, медик ретировался в глубь ремблока, оставив Бамблби в недоумении. Из дальнего угла мастерской вдруг донеслось:
– Что стоишь? Вон из моего отсека!!
Разведчик поспешил ретироваться, пока в шлем не прилетел знаменитый гаечный ключ – рука у доктора была тяжела.
Конец мемори-файла.
***
Возвращаться на базу не хотелось. Бамблби до последнего тянул с завершением патруля. Комм мигнул раз: это Арси, которая хочет узнать, все ли в порядке. Да, конечно, насколько это возможно. Затем еще раз: Рэтчет вызывает на базу – пришел в себя командир.
Думать о том, что еще находится в медотсеке, было невозможно. Сбросив на мейл Арси рапорт с вариацией на тему «в Багдаде все спокойно, спите, жители Багдада», на первой передаче Бамблби потащился в сторону базы.
Обратный путь был неприятно короток. Возле ремблока разведчик замер, прислушиваясь к доносившимся из-за двери голосам. Чем дольше он слушал, тем больше красных окон всплывало на его внутреннем дисплее.
***
Рэтчет мерил шагами медотсек: он уже протоптал своеобразную тропинку от Телетраана к полкам с инструментами у дальней стены, оттуда – обратно. У медплатформы Прайма остановиться, посмотреть на монитор, еще раз посмотреть, потому что с первого раза оптика не воспринимает информацию и не передает ее в ЦП. Это не глюк, это нормально: логические центры со временем перенастроятся, откиснут и примут новую реальность – реальность, в которой человеческие девочки совсем не человеческие, не девочки. А что? Стоп. Обратно.
– Кто вы и где я? – повторила свой вопрос та, кого раньше звали Эбби Смит.
Рэтчет попытался встретить взгляд Прайма, но тот зачарованно, не мигая смотрел на неведомое создание и отвечать, по-видимому, не собирался. Всхрапнув вентиляционными клапанами, медик с опаской произнес:
– Меня зовут Рэтчет, я офицер медслужбы автоботов. Это Оптимус Прайм… – договорить ему не было суждено, поскольку существо резко встало и, переведя взгляд с военврача на командира, сделало несколько нетвердых шагов по платформе.
– Здравствуйте, – проговорила девочка, обращаясь к Прайму. – Я вас знаю… Вы очень изменились…
– Изменился? – эхом повторил Оптимус, борясь со все новыми и новыми всплывающими окнами: одно из них, он успел заметить, сигнализировало о вирусе и призывало срочно отключить логический отдел ЦП и вызвать медицинскую помощь.
– Угу. С Иакона, – проговорила девочка. – Трудно объяснить.
Последние ее слова потонули в грохоте: за дверью, не справившись с входящей информацией с лязгом осел на пол Бамблби. Рэтчет вцепился в Телетраан, как в последний оплот нормальности и стабильности на этой безумной планете, и переживал не первую за день паническую атаку – Телетраан молча мигал алым.
Оптимус Прайм пришел в себя первым, и ему же принадлежала наиболее рациональная мысль, высказанная в стенах ремблока за последнее время:
– Давай поступим следующим образом, – спокойно, как спарклингу, сказал он. – Мы с Рэтчетом представились, но совершенно ничего не знаем о тебе… Начнем с того, кто ты и как сюда попала, – превозмогая боль (Рэтчет, что, вывел все болевые протоколы онлайн, садист?), Прайм повернул голову.
Пока существо топталось на медплатформе, решая, наверное, что сказать, раздался глухой голос медика:
– Прости, Оптимус, это я её принёс. Ты был погружен в стазис на тот момент. Мне не с кем было посоветоваться. Её энергосигнатура потрясла меня…и я подумал, что, возможно, именно её искал Мегтарон. В любом случае…я решил взять её на базу.
– Ты поступил совершенно правильно, старый друг… – на этот раз Прайму не суждено было договорить. Девочка на соседней платформе топнула ногой.
– Вы говорите обо мне так, как будто меня здесь нет! Я не объект изучения, я не подопытный кролик, господа! – выкрикнула она и вмиг как-то сникла.
– Дитя, – начал возмущенно Рэтчет, – несмотря на странность ситуации, соблюдай приличия. Перебивать Прайма – это неслыханно!
– Рэтчет…– мягко остановил его Оптимус, – ничего страшного, она не знала. Она права, в принципе. – И уже оборачиваясь к девочке: – Чтобы мы не говорили о тебе в третьем лице, не будешь ли ты все-таки добра представиться?
Та, кого некогда звали Эбби Смит, коротко глянула на Рэтчета:
– ОК. – проговорила она, безуспешно пытаясь придать тону насмешливости. – Я думала, Саундвейв достоин титула зануды года. Хорошо, я ошибалась. Меня звали… Как только меня не звали! Френзи звал меня хлюпиком, опекун, – тут девочка запнулась, – называл «дитя». Потом они стали звать меня Эбби, но, когда я умерла, Саундвейв сказал, что я не могу больше носить это имя, если вернусь сюда снова. Сюда…в этот мир, в смысле…В смысле, оживу…Короче, понимаете?
В коридоре снова раздался скрежет с лязгом: Бамблби пытался встать, но, вероятно, потерпел неудачу, так что, когда Рэтчет, которому надоело гранжевое сопровождение их сюрреалистической беседы, пультом открыл дверь, разведчик ввалился в ремблок желто-черной кучкой и замер на пороге.
– Сидеть тихо, – прошипел Рэтчет. – Отползи к стене, жертва земной гравитации, я дверь закрою.
Оптимус Прайм тем временем собирался с мыслями. То, о чем говорила девочка, никак не выстраивалось в систему. Подумав еще несколько кликов, он попросил:
– Давай начнем с начала.
– Хорошо, – кротко согласилась девочка. – Первое, что я помню, это тикающий звук: танк-тонк, клик-клик-клик, танк-тонк, клик-клик-клик. Сначала я была совсем одна в доме. Потом появился опекун. Теперь я думаю, он наблюдал за мной с камер (мне их Френзи намного позже показал). Опекун привел Френзи, и сначала с ним было что-то не то: он не мог нормально говорить, у него не поворачивалась голова… Я не знала тогда, что он живой. Можно, пожалуйста, попить? Воды, если можно?.. – внезапно попросила она.
Рэтчет опасливо, как будто пол мог вдруг уйти под уклон, отошел от Телетраана и принес откуда-то куб размером с коробку от телевизора. Три пары оптических анализаторов разных оттенков синего следили, как девочка подошла к кубу, наклонилась, зачерпнула ладонями воды и сделала глоток, затем еще один и еще, а потом просто опустила голову в воду. Когда через несколько кликов она вынырнула, выражение ужаса на лицевой медика впервые за день сменилось выражением академического интереса.
– Невероятно… – только и сказал Рэтчет.
Вытирая лицо руками и не обращая внимания на стекающую с волос воду, девочка проговорила:
– Блаженство… Спасибо. Извините… Мне продолжить?
– Конечно! – в один голос воскликнули Прайм и медик. Разведчик оставался недвижим.
– …Я считала дни… – медленно выговорила она. – С Френзи и опекуном я провела их порядка трехсот восьмидесяти. Точно не скажу, я могла сбиться. У меня все дни были одинаковыми: только учебные предметы различались. – Вдруг девочка замолчала, мотнула головой и ровно, безэмоционально сказала, обращаясь к Рэтчету: – Вы мне не верите. Ни единому моему слову.
– Почему это? – принял защитную стойку военврач.
– Просто знаю, – сказала та, кого раньше звали Эбби Смит. – Как знаю, что Френзи нет… Он там… А это…это был единственный, кто был рядом, сколько я себя помню… Учил, лечил, ругал… Говорил со мной. Потому что иначе…я была бы совсем-совсем одна – как вот сейчас.
Как будто что-то услышав, девочка резко обернулась к двери, но она была закрыта. Бамблби сидел неподвижно и, по известным причинам, тоже молчал. Девочка покачала головой и снова повернулась к Прайму и Рэтчету:
– Так вот, я считала дни. Зацвел вереск, когда опекун сказал мне, что у меня теперь есть имя. Они с Френзи сделали мне ID и велели быть готовой бежать в любой момент. Этот момент настал, когда дом, в котором я жила, стер с лица земли Лорд Протектор, – она посмотрела на Оптимуса: – Я в курсе, что он предпочитает зваться Мегатроном и что он был вашим братом – тоже. Мне очень жаль. Он убил моего опекуна, знаете…
Ни Прайм, ни Рэтчет не нашлись, что сказать на это.
– Я…добралась до Йорка, потом поездом до Лондона. От Кингс-Кросс на метро до банка, в который меня посылал опекун. Ankh Afterlife, если вам это что-то говорит.
Оптимус и Рэтчет переглянулись, и медик предложил:
– Может, Фоулера?
– Не будем спешить, – ответил Прайм. – Я думаю, я начинаю понимать. – И, обращаясь к девочке: – Извини, продолжай.
– В банке, – сказала она, – меня встретил человек в черном, который знал, как меня зовут и что мне нужно. Он проводил меня в комнату, где все спрятано, – на удивленный взгляд Прайма девочка пояснила: – Это из книжки одной хорошей – мы с Френзи читали. Не берите в голову. В общем, это хранилище, в котором все ячейки без номеров и летают…если это важно. Мне достался медальон на странной цепочке – как будто сплетение слов. Я надела его…Я не понимаю, зачем опекун отправил меня в такую даль? Зачем он дал себе погибнуть? Ради чего все это?.. – Она помолчала.
Прайм испытующе смотрел на собеседницу, черты лицевой Рэтчета исказило странное выражение – еще не понимание, не осознание, но только его предвестник.
– Дальше – хуже, – продолжала девочка. – Человек в черном спешно вывел меня из хранилища, долго водил галереями и коридорами, потому что, по его словам, за мной была погоня. Когда я наконец каким-то потайным ходом вышла из банка, меня схватили. Люди в черном. Они говорили странные вещи, они заперли меня в стеклянной клетке, допрашивали и делали ужасно больно. Один из них, я назвала его Мистер Голос, убил меня, как я сейчас понимаю. Им нужен был медальон, хотя у меня сложилось впечатление, что они неточно знали, что искали. Мистер Голос постоянно повторял: «Что ты вынесла из посмертия?» Ни о каком посмертии на тот момент я понятия не имела, я с ним чуть позже познакомилась – стараниями этих людей.
…Сначала я подумала, что они сняли с меня медальон, когда схватили и я отключилась. Только перед смертью (ужасно смешно звучит, скажите?) я поняла, что он как будто врос под кожу, – девочка перевела дух, зачерпнула еще пригоршню воды, но пить не стала – брызнула себе в лицо.
– Потом…потом плохо помню. Я бы назвала это…Ничто. Просто тьма. Густая, и плотная, и ровная, и безликая, и всеобъемлющая. Меня куда-то несло…ну, как куда? Прямо на Саундвейва меня вынесло. Он был в сфере…там, где все…Там очень хорошо, тепло…там как дома, – взгляд девочки расфокусировался, и она умолкла.
Прайм и Рэтчет терпеливо ждали, пока она продолжит. О Бамблби, казалось, все забыли: с того мига, как он занял свой пост у двери, он не шелохнулся и не издал ни единого звука, только сверкание ярко-голубой оптики сообщало, что разведчик онлайн и функционирует.
– Это… не знаю, на что это похоже. Если положить на сферу руку, то как будто тысячи чужих рук тянутся к тебе – обнять, приласкать, успокоить. Это семья… Да, наверное, как семья. Если бы у меня была семья, я хотела бы, чтобы она была такой: доброй, всепрощающей, принимающей тебя в свои объятия, не судящей, всезнающей и мудрой…Но они там все молчат. Кроме Саундвейва. Я искала опекуна, но Саундвейв сказал, что это бесполезно. Но он там, я точно знаю. Мне так жаль, что я тогда… – из глаз девочки катились слёзы («Слезы ли?» – спросил себя Рэтчет), но она продолжала говорить, и слова текли, оставляя по себе следы в воздухе, какие слезы оставляют на щеках: – И мы говорили… Мы долго говорили. Саундвейв рассказывал про Вектора Прайма, про мой медальон, который я теперь, даже если захочу, с себя не сниму, про моего опекуна и его проект «Эбби Смит», про Френзи…А потом он замолчал и сказал, что пакет протоколов Хранителя должен был активироваться и я должна вернуться, потому что белковые тела быстро портятся, а другого у меня нет…И я шагнула в сферу, я нырнула в Колодец, но за переход, говорил Саундвейв, надо отдать имя, и я отдала его, и открыла глаза – я в коробке, и воняет формалином, а я ненавижу этот запах со времен, когда меня Френзи химии учил. А потом все стало взрываться, но я не могла встать…И много-много света потом – это потолок упал. И я упала куда-то вверх, а потом вниз, и я шла, шла, шла… И вот. Потом я видела сон – или это был не сон – я не понимаю, когда это сон, а когда Она говорит со мной. Но Колодец был болен, и Саундвейв молчал, и так все было безнадежно…Потом я проснулась. Здесь.
***
В медотсеке стояла поистине мертвая тишина. Девочка снова ушла в себя: она замерла у куба с водой и монотонно водила рукой по поверхности. Рэтчет потрясенно передал по комму:
:Оптимус, ты веришь?:
Девочка грустно улыбнулась и сказала:
– Больше двух – говорят вслух.
Рэтчет поперхнулся воздухом. Бамблби издал удивленный звук, а лицевая Прайма выражала откровенное веселье.
– У меня есть к тебе несколько вопросов… – начал Оптимус Прайм. – Они могут показаться тебе странными, но ты все-таки попробуй ответить. Если получится… – добавил он мягко.
– Вы были первосвященником до войны и, вероятно, им остаётесь, – произнесла девочка, глядя в сапфировую оптику своими нечеловеческими глазами. – Великая Искра не уничтожена, но я не знаю, где она. И да, – она снова повернулась к Бамблби. – Праймуса там я тоже не видела.
Разведчик издал странный звук, похожий на потрясенное «И-у-у-у», а Прайм улыбнулся почти лукаво, если можно так истолковать движение его лицевых пластин:
– Откуда ты знаешь, что я хотел спросить? – обратился Оптимус к девочке.
– Не знаю, – сказала она быстро, – но это же очевидно. Могу я кое-что узнать в свою очередь?
– Пожалуйста.
– Вы оставите меня здесь? – девочка неловко поерзала на медплатформе. – Просто… Я не имею представления, кто я, что я… мне негде жить, и все, кого я знала… в Колодце.
– Естественно, – очень серьезно проговорил Прайм. – Какое-то время ты точно проведешь здесь…Потом посмотрим. Если я правильно все понимаю, Мегатрону ты зачем-то нужна, и я не уверен, что ты хотела бы это лично выяснить… Я прав? – девочка кивнула, и Оптимус продолжил: – Я не врач, но даже мне ясно, что тебе необходима медицинская помощь. Думаю, вряд ли есть кто-то лучше Рэтчета, способный ее тебе оказать. Помимо помощи и защиты тебе нужно где-то спать и что-то есть – мы можем тебе и это предоставить. Отчего-то мне кажется, – тут Прайм снова почти улыбался, – от тебя бессмысленно что-либо скрывать…Так что скажу: у меня остались еще вопросы. И я хотел бы их задать, когда мы оба будем в лучшей форме.
Девочка смотрела на Прайма.
Оптимус Прайм смотрел на девочку.
– Спасибо, – тихо сказала она. – Я была не права. Все-таки вы не так уж и изменились. Внутри вы такой же, каким я вас запомнила.
:Базовые протоколы! Пакет протоколов!: – спешно и слегка истерично прозвучал входящий от Рэтчета. Прайм ничего не понял, но поставил себе галочку спросить, когда военврач возьмет себя в руки.
– Больше двух – говорят вслух, – констатировала девочка и выразительно посмотрела на медика, а потом добавила, опустив глаза: – Скажите, а нельзя ли мне где-то достать чистую одежду?
– Думаю, с этим может помочь…Бамблби? – предложил Рэтчет, испытующе глядя на разведчика. Тот отреагировал достаточно спокойно: легко и бесшумно поднялся с пола и чуть склонил голову, как будто ожидая дальнейших указаний.
Та, кого раньше звали Эбби Смит, снова ощутила передачу информации между тремя трансформерами: о существовании коммов она еще не знала.
Медик нажал на кнопку на пульте, и дверь ремблока поехала в сторону. Бамблби уже исчез в проеме, когда в спину ему прилетело:
:Ей понадобятся темные очки! Непрозрачные стекла! Запомни, не-проз-рач-ные!:
:Ни на оперативную, ни на долговременную память не жалуюсь, док: – отправил Бамблби и скрылся в коридоре.
Оптимус Прайм смотрел на девочку.
Девочка смотрела на Прайма.
Рэтчет чувствовал себя неуютно и положительно не знал, куда себя деть.
Ему не терпелось остаться с командиром один на один и обсудить то уравнение, что выстраивалось у него в процессоре: если квазиорганическая говорит правду, то… Теперь он точно знал, что стало с печально известным владельцем крыла, подобранного на севере острова, который на этой планете называется Великобритания.
Рэтчет все-таки не выдержал. Он обратился к девочке, стараясь осторожнее подбирать такие неудобные земные слова:
– Скажи, я хотел бы уточнить… Твой опекун… Вы часто виделись?
– Нет, отнюдь. Все время я проводила с Френзи. Опекун навещал меня редко и внезапно: он проверял, чему я научилась, иногда сам учил меня. У него были такие красные глаза, что я поначалу считала его не человеком…Ну, я не ошиблась, как оказалось, но не в том смысле, если вы понимаете?.. Я думала, он вампир или что-то такое… Неживой, короче. А он просто был… – она замолчала.
«Глючным психопатом», – подумал Рэтчет, а девочка вдруг продолжила:
– … моим опекуном и, как я теперь знаю – спасибо Саундвейву, – моим создателем. Это опекун впервые, – она подняла на медика взгляд, – рассказал мне о Кибертроне. О Золотом веке, о гладиаторских поединках, о своем брате. Ну, я догадалась…Он хорошо знал литературу и заставлял меня читать. Он рассказывал мне о некоторых ваших технологиях, почему его глаза могли менять цвет и так далее… о жизни… давал советы.
Рэтчет и Прайм неверяще переглянулись.
– А почему вы спрашиваете?
– Научный интерес, – коротко сказал Рэтчет.
– А он имеет какое-то отношение к белому с алым кантом крылу, которое лежит, накрытое брезентом, в дальнем углу медотсека? – чуть склонив голову, спросила девочка.
– Как ты?.. – вокодер и голосовые центры отказывались повиноваться сигналам ЦП Рэтчета.
Девочка вздохнула («Была не была!»):
– Вы напряженно думаете об этом крыле с того самого момента, как я сказала, что Лорд Протектор стер с лица земли мой дом. Это вы нашли его, моего опекуна, да? Это все, что осталось, да?
Оптимус Прайм сам себе понимающе кивнул.
Рэтчет какое-то время сражался с системой охлаждения процессора, потом раздраженно махнул рукой:
– Да. А о том, что ты менталист, ты сказать нам, похоже, забыла?
Девочка молчала.
Молчали и оставшиеся в медотсеке трансформеры.
В соседнем ангаре Айронхайд закончил настраивать силовое поле, и тишину нарушало лишь тихое, мерное «танк-тонк, клик, клик, клик».
______________________
* (анг.) Не тоскуй по нехоженым дорогам,
Не скорби по путям, на которые не ступил,
Пусть вечно жива будет твоя любовь,
Но если тебе нужен друг,
Пассажирское сидение рядом со мной свободно.
** (прим.авт.) любить/to love - как ни крути, букв будет шесть.
