У реки, у воды опускалась звезда,
Закутана в бежево-розовый флёр.
Я бездарный актёр, я влюбился - о горе,
За спиной – не крыла, под ногами – вода.
И взрываясь слезами, я не верил, что нить
Нас способна держать, нас способна хранить.
Я срывался, и в небе шептал мне любой:
«Это просто любовь, это просто любовь».
У воды, у реки распускалась заря,
Отражаясь в глазах побледневшей звезды.
Ты ослепла не зря, о, ты не остынь
От холодной воды бесконечных пустынь.
Если хочешь – сгорай, если можешь – лети,
На тяжёлой земле мне останется тень.
Но сгорая, прости мне мой трепетный стих
Бесконечной любви бессердечной звезде.
П. Кашин
Удар. Ещё удар. Ещё. Работа палача порой однообразна и даже скучна, и нет уже совершенно никакой разницы, какого цвета краска облупилась с потрескавшейся брони, как и этим содрогающимся плечам уже не много разницы, сколько их было, этих ударов, сколько ещё будет – боль слилась в один сплошной поток, затопивший всё.
– Я что-т не понял, Шок, ты там бьёшь или гладишь? Почему он всё ещё стоит?
Этот резкий, хриплый, противный голос, входящий в аудиосенсоры не приятнее железного штыря. На усталую ненависть ещё хватает сил – эта-то ненависть и наливает свинцом всё тело, и жжёт посильнее, чем электрический бич в руках порядком уставшего истязателя.
Ему нужно, чтоб он упал. Увидеть его на коленях. Всего лишь. Прихоть тирана-маньяка? Не так мало, если задуматься. Никакой полезной информации от пленника он не получил – и ясно уже, что не получит, более того – погнавшись за ним тогда, упустил куда более стоящую цель, и злость распирает теперь…
Сквозь пелену боли всё же виден – грубоотёсанный, наспех, временный, больше на стул похожий – трон, серая фигура на нём. Центр, концентрация ненависти, словно перекрестье оптического прицела.
И когда циничный разум подсказывает: упади, не многого-то стоит, какой смысл геройствовать ради геройствования, дай тирану то, чего ему надо, пусть подавится, сбереги себя для дела – одного взгляда, одного звука этого голоса – словно наждачкой над самым аудиосенсором – хватает…
Чтобы словно окаменеть под этими ударами. Чтобы словно слитыми, цельными стали все суставы и сочленения. Чтобы ярость властолюбивого садиста обрушивалась уже на своих…
В этом нет смысла. Глупое мальчишеское геройство, он сам прежде так сказал бы. Глупое, и мальчишеское, и меньше всего приставшее ему – старому воину, тактику, воспитателю молодёжи. Но кроме здравого смысла и расчёта – видно, перенаделила Сигма гордостью. Будь он хотя бы сейчас здесь не один… Угрожай ему смертью товарища, младшего, воспитанника… Тогда бы он уступил в малом ради большого. Тогда бы он нашёл в себе силы. Но – не сейчас. Немыслимо склониться – даже ради того, чтоб прекратить боль, даже ради сомнительной надежды выжить. Даже ради всего того, ещё более далёкого и лучезарного, что следует за этим «выжить». Просто не гнутся колени. Просто пополам с болью захлёстывает пьянящая радость – видеть, нет, ощущать, как бессильно бесится на своём троне злодей, не в силах добиться желаемого, обрушивая – руками подчинённого, конечно – всё новые и новые удары на дерзкого пленника, и с каждым из этих ударов самому себе всё больше отравляя триумф.
Он упадёт только мёртвым – это поняли здесь, кажется, все, и даже нотки сочувствия видятся в сосредоточенных на нём взглядах, впрочем, это, может, ещё от того, что тогда-то, после этого последнего падения, неудовлетворённая страсть Повелителя ой как обрушится на них… Может, это даже зависть – к нему, готовому даже к смерти, к нему, озарённому какой-то высокой идеей – в отличии от них, предпочитающих не думать уже, кто они, зачем и куда идут, а не сочувствие, тут уже не разберёшь…
– Проул, что за дурацкое упрямство? – раздался совсем рядом вкрадчивый, слащавый голос. Это Скандалист подошёл совсем близко, небрежно оттесняя Шоквейва с его бичом, легко коснулся пальцами израненного плеча. Окружающие замерли, заинтересованные таким развитием сюжета.
– От тебя что, много требуют? Ни предать своих друзей, ни перейти на нашу сторону. Всего лишь встать на колени. Один-то раз в жизни это может и такой гордец, как ты. Неужели за эту гордость ты готов заплатить жизнью? Вместо того, чтоб выжить и дождаться, пока твои товарищи выкупят тебя? Ты готов лишить Прайма такого ценного помощника и солдата, Блюстрейка и Ламборджини – обожаемого наставника? И ни ради чего, ни за грош? Неужели они все тебе так мало дороги?
Проул ещё только собирался подумать, что ответить крылатому нахалу, а внезапная быстрая подсечка – запоздало уже отмеченная сознанием – швырнула ему навстречу выщербленный пол в потёках энергона и масла. Больно ткнулись в ладони холодные плиты.
– Он упал, великий Мегатрон! Мы достигли цели! Я знал, что это на него подействует!
Мегатрон ощутимо скрипнул зубами – Скандалист снова влез там, где его не звали, но ладно уж – во-первых, это Скандалистово «мы» звучало уже не столь вызывающе, во-вторых – гораздо хуже было бы, если бы пленник так и умер, не сдавшись – а ему немного до этого оставалось…
Но у всех автоботов есть слабости, Сканди только что снова это доказал. Не ради себя, так ради других они пойдут на выставленные им условия.
Так что всё к лучшему. За труп своего замечательного помощника Прайм столько не заплатит, а в Проуле произошедшее так или иначе оставит трещину… Пусть помучится, вспоминая…
– Его забрать в ремонт, Повелитель?
– Разумеется, Старскрим. Я не хочу, чтоб он издох раньше, чем состоятся переговоры с автоботами…
Потом всё было смазано – стены, коридоры, открывающиеся с глухим лязгом двери… Потом – неожиданно светлый, яркий потолок, смещается ракурс – стена, он лежит на платформе, на боку – хорошо, что не на спине, с его-то дверцами. Спёкшимися губами не пошевелить. Впрочем, и ничем иным. Из ниоткуда, словно по зову мысли, вынырнул всё тот же Скандалист, поднёс куб разбавленного. Оптика при этом тоже какая-то… разбавленная, ровно сияющая розовым, тихой обеспокоенностью, больше приличествующей медсестре, чем командиру вражеских ВВС.
– Скандалист, ты… - собственный слабый, булькающий голос едва узнать.
– Не шевелись, пожалуйста. Мне необходимо починить твои дверцы, они держатся на честном слове, а здесь не верят, знаешь ли, честному слову.
Скосив, насколько возможно, взгляд, Проул наблюдал, как медицинский лазер в проворных руках красно-белого истребителя снимает покорёженные, смятые листы обшивки, а лицо, без своего привычного настороженно-глумливого выражения, такое непривычно светлое и ясное, серьёзное и сосредоточенное – вспоминается Ретчет, и даже алый цвет оптики уже не идёт в разрез.
– У-у, прискорбно, я хочу сказать. Ещё серьёзней, чем я предполагал. Нужна замена. Не шевелись, пожалуйста!
– Скандалист… Ты ведь это нарочно, так? Зачем ты это сделал?
Алая оптика вспыхнула удивлением.
– А что, лучше было дать тебе умереть? У Шоки, при всём уважении, с мозгами своеобразно, его если не остановить, он будет лупить, пока сам от усталости не свалится.
– Но ты спас меня… Зачем?
Выключенный лазер звякнул о металлический поднос, крылатая фигура распрямилась, чуть наклонилась вперёд, заглядывая в лицо.
– А почему бы нет? В конце-концов, мне это показалось уместным и несложным. Ты мне понравился, Проул. Ты здорово рассердил нашего самодура, я не могу не уважать того, кто сумел взбесить его больше, чем я.
Коротко рассмеявшись, десептикон отстранился от платформы и направился к виднеющемуся у дальней стены шкафу. Проул дёрнулся было инстинктивно – повернуться, и, может быть, подняться, но не пустили крепления, тонкие трубочки, уходящие куда-то в спину.
– Так-так-так, где-то здесь у меня это, кажется, было, если Тандеру не отдавал… Пока что сделай следующее – отключи блок 1-1ЕJF-10-5.
– Что?
– Ах, извини, у тебя же не крылья, ну, не знаю, как тебе объяснить, как у вас аналогичный блок обозначается, сейчас попробую показать… Пожалуйста, переключи на ручное управление вот здесь. Обесточь вот это – иначе меня может и стрельнуть, неопасно, конечно, но малоприятно всё же. Ну, теперь сможем заняться основательно… Не хочу тебя пугать, Проул, но досталось тебе здорово, а дверцам – особенно. Видно, всё-таки в корне другие у нас схемы нейросетей, я бы на твоём месте валялся в глубоком оффлайне…
Проул слушал, как шуршат быстрые тонкие пальцы по его броне, по изоляции на контактах – слушал, но не ощущал, это было удивительно, но, наверное, хорошо. Слушал, как глухо звякают о поднос детали… его детали… Сенсоры обжигал горький, душный запах горелой краски, разогретого металла, гари, смешанной с натёкшим энергоном…
Скандалист говорил с ним – отвлекал, не давал сосредотачивать внимание на своих действиях, оценивать по правде действительно тревожное состояние.
– Даже каркас задет… ай-яй-яй, очень печально… Слушай, Проул, починить я тебя починю, как смогу, со всем тщанием, но не обещаю, что всё будет работать как раньше. Возможно, что-то не будет шевелиться, возможно, ты не сможешь трансформироваться. Я гарантирую тебе только спокойное функционирование и отсутствие боли, нормальный ремонт потом будешь проходить у Ретчета – я не имел дела с такими моделями, как ты, я неизбежно совершу ошибки. Но всё же то, что я сейчас сделаю – это лучше, чем если бы я ничего не делал.
Проул с усилием кивнул. Выключение боли давало ощущение эйфорическое, оно захлестнуло с головой, делало мысли обрывочными, расфокусировало оптику, и только поэтому, вероятно, он начал все эти разговоры, а в общем, и хорошо, наверное, что был этот слабый, мягкий наркоз, иначе очень тяжело бы было осознать и принять, что руки врага копаются в твоих системах – не калеча, а восстанавливая, при том, пожалуй, тщательней и ответственнее, чем требуется только по приказу, и естественная реакция на такие действия никак не желала укладываться в один логический блок с тем, что было прежде. Поэтому…
– Старскрим, зачем тебе это всё? – этот вопрос вырвался само собой, когда в омертвевших частях вновь появилось тепло, и дверцы радостно дрогнули, ощутив возвращение жизни. Боли не было. Угрозы потери функциональности не было. А сработает ли или нет механизм трансформации – в сущности, сейчас не важно, если хотя бы в робоформе можно нормально существовать. Рука сжалась в кулак, разжалась вновь – это движение отдалось только лёгкой болью в предплечье, но боль эта была совсем не страшной, больше же ничего не пугало, если только, возможно, немного – возвращение полной ясности сознания, а вместе с тем – и все эти треклятые вопросы, к себе или к кому-то ещё…
– Тише, не дёргайся! Я ещё не прикрепил листы брони, всё голое… Извини, с лакокрасочным материалом временно туговато, так что будешь у нас такой вот пятнистый, ну да тут не до красоты… Что – всё, Проул?
Не говорить же ему, в самом деле, этих дурацких наивных слов – положим, в самый раз для среднего автобота, но уж не для него, нет – не спрашивать же, откуда он это всё знает-умеет, и почему не стал медиком, и почему не стать, пока ещё не поздно? Услышать в ответ, что практика и так обширная – по починке себя и братьев?
А что талант пропадает… Так не ему судить об этом, о таланте. Что он смыслит-то. Пациент (без малого груда хлама), не врач. Рэтчет мог бы говорить такие слова, он – не может.
– Зачем ты пытаешься быть не таким, какой ты на самом деле? Зачем эта маска, эта роль? Труса, подлеца, посмешища, того, во что все плюют, свои и чужие, что ненавидят и презирают? Эти нелепые кошки-мышки с Мегатроном, покушения, изначально обречённые стать неудачными? Ты вовсе не такой дурак…
– Сказать тебе, Проул? – лицо десептикона снова оказалось близко-близко, алая оптика светилась добротой и весёлостью – так странно, что это лицо и не представлялось другим. Проул невольно подумал, предположил, что подвижность лицевой пластины у Старскрима в разы выше, чем у любого другого робота, труднообъяснимая аномалия, но ведь действительно сами черты стали мягче, как будто моложе…
– Ты думаешь сейчас: а Старскрим-то оказался умнее, чем мы думали, он не так прост, вот только то ли сам он не понимает, что играет не в те игры? Я действительно играю, машинка, и я прекрасно знаю, во что и на что играю. И то, что мне нужно, будет у меня – может, даже скорее, чем кажется. Мне выгодна эта роль и я выучил её хорошо, и играю не сбиваясь. Эти дурацкие, как ты говоришь, покушения, и лживые покаяния, и лесть, и лицемерие – всё это прекрасно сервированное блюдо я каждый день подаю нашему повелителю, чтобы он считал, что знает меня как облупленного, чтобы уверился окончательно, что эти смехотворные покушения и последующее ползанье у него в ногах – это всё, на что я способен. И вот когда он уверится в этом, и расслабится, и окончательно возгордится собой – вот тогда-то я и нанесу настоящий удар. Ну, почти всё уже, только вот это крепление, пожалуй, всё же заменю, беспокоит оно меня, я бы с таким в небо не поднялся… Тьфу ты, опять я…
Проул смотрел, как пританцовывающей походкой десептикон перемещается снова к тому шкафчику, как, что-то напевая себе под нос, роется там, звякая какими-то баллончиками и звеня мотками проволоки.
Глупо… что он себе навоображал, на что уже себя настроил? Десептикон всегда остаётся десептиконом, и желания его – желаньями десептикона. Просто один тиран вместо другого тирана, никак иначе, чему он тут собрался сочувствовать, на что повёлся? Расчувствовался, приготовился увидеть на месте врага друга… Во всех автоботах слишком силён блок благодарности, это правду говорят, вот, видимо, и у него тоже…
Череда холода и тепла рушит камень. Внезапная доброта после ожидаемой жестокости рушит что-то внутри, и начинаешь спорить с собой, и нет никакой возможности этот спор закончить. А этот слом внутри – он только первое время болит и беспокоит, а потом напротив, словно что-то встаёт на место, словно сломанный стержень заменили новым, и хотя это так похоже на эту вот починку – всё теперь цело, только не поедешь, и не полетишь тоже, зато что-то внутри, глупое, радуется, и говорит, что давно этого хотело.
Ну, починил он, да, этого не забыть, не важно, ради чего он это делал, по приказу ли, по воле ли прихоти.
Только зачем же он при этом снял свою привычную маску, и был так спокоен и приветлив, так что это незнакомое кажется чем-то давним и даже сердечно нужным, зачем же играючи пошатнул жизненно нужную вроде бы аксиому: «Все десептиконы одинаковы»?
Чувствуя, что уже может встать, однако же не спешил это делать – слишком боялся, что тогда не сдержится, и схватит за руку, или неловко обнимет – обнимать трудно, особенно если не уверен, что они нужны, твои объятья…
Испугался бы он? Кто знает, быть может… Во всяком случае, смутился бы, точно.
Вот представилось вдруг – во всех красках, синяя ладонь, узкая и длинная, тонет в белой, и вспыхнувшая оптика бросает на бледное лицо будто бы стыдливый отсвет… И так идёт он плавным обводам и приоткрытым бесцветным, нежным, как у фемки, губам – и как сдержать то ли стон, то ли вой? Попался, повёлся… Как теперь распекать глупую молодёжь, когда сам глупее во сто крат?
А ведь придётся встречаться на поле боя, и как там заставить руку – стрелять? А эти-то вот руки стреляют так же хорошо, как и чинят.
Нет, положим, он будет стрелять. Будет. Но на какой-то миг, на какую-то хотя бы секунду рука дрогнет, и собьёт прицел… Не это ли твоё главное оружие? Не этим ли обольщением ты выживаешь, и пользуешься беззастенчиво во имя единственной значимой для тебя цели, собственной выгоды? Сам же сознался – веками, тысячелетьями вырабатывал навык казаться слабее и уязвимей, чем есть. Скажи, что не желал сейчас – навеки посеять в сердце тревогу за тебя, как ты здесь, не сорвётся ли в один момент твоя блестящая партия, и не рухнет ли однажды под бичом Шоквейва твоё хрупкое тело?
Притворство – твоё имя, чем ты докажешь, что не лжёшь сейчас? Да впрочем, много ли доказательств требуется тому, кто, забыв о хвалёной своей недоверчивости, сам желает только возможности тебе поверить? Это просто другой приём – в достижении той же цели, когда нельзя обезоружить противника демонстрацией силы, его обезоруживают улыбкой. Величье низкое, божественная грязь…
Сказать: Старскрим, я люблю тебя, прошу, брось это всё и уходи со мной… Вселенная велика, и так ли она нужна тебе вся, или довольно малого уголка, где во всяком случае ты не будешь ожидать удара в спину? Без тяжёлых винтовок твоим волшебным рукам будет легче творить чудеса… Он бы мог. Но смог бы он сам оставить всё – Знак, своих друзей, эту войну, которая для них – без преувеличения святая? Нет. А раз так – имеет ли он право требовать подобного от Старскрима.
Пусть. Плюнь, забудь. Пусть так всё остаётся. Уже поздно что-то менять, они оба – заложники выбранного жизненного пути, и нигде дороги для них не проложены рядом. Пусть так, и не свершится невиданное и неслыханное – автобот, заключивший в объятья десептикона, голубая оптика, смотрящая в алую не с ненавистью, стоит ли испытывать – насмешкой ему ответят или просто усталым отказом? Для благодарности будут время и возможности, автоботы не забывают долгов… Лишь бы это было только благодарностью. Лишь бы никому не узнать, если б самому забыть… Как дрогнувшим дверцам вдруг на миг показалось, что они – крылья…
Только зарегистрированные участники
могут голосовать
