Свет. Свет неярких, вечерних ламп, разливающих по отсеку умиротворённость и уют, несущий частичку этих умиротворённости и уюта вовне, через обзорное окно – сей конструктивный элемент в архитектуру трансформерских баз был привнесён от землян, и больше для эстетики и удовольствия, для практики-то существовали наружные камеры слежения, - в тихую летнюю ночь, тёплую и какую-то невесомую, напоенную тонкими ароматами, еле уловимыми звуками, такую ночь, которая, как сказали бы всё те же люди, просто создана для любви.
Свет звёзд над замершей, блаженно молчащей землёй. Они с первого взгляда кажутся все одинаковыми – каплями серебра на синем бархате ночного неба. Со второго взгляда глаз увидит, что они различаются по размеру, по яркости, с третьего же ты увидишь, что они переливаются разными цветами, перемигиваются, вытягивают лучи, а некоторые звёзды и вовсе движутся – потому что не звёзды это, а метеорологические зонды. И если долго и внимательно смотреть на ночное небо – то может быть, однажды тебе повезёт, и ты увидишь, как на том месте, где до этого ничего не было, зажглась новая звезда.
Нечто подобное видели сейчас двое, сидящие в обнимку на широкой, сдвоенной зарядной платформе, склонившие лица к экрану портативного домашнего диагноста. Двое были не просто парой – большинство взрослых трансформеров состоят с кем-нибудь в союзе, это естественно и необходимо, и не всегда эти союзы состоят только из двоих членов. В страхе одиночества, жажде близости и тепла, желании дарить кому-то свою энергию, своё время и внимание – и получать такой же подарок в ответ – нет ничего постыдного. И может быть, только благодаря этому мы всё ещё живём.
Но иногда это – больше, чем подобный особый род дружбы. Это соединение не только корпусов, но и того, что движет ими – соединение глубокое, проходящее по самым дальним участкам цепей, по всем заархивированным ячейкам сознания, памяти, личности – закоулкам души, как сказали бы люди. Это была любовь. Любовь та самая, в которую люди у себя-то не верят – не то что у разумных боевых машин, и всё же она есть. Эта любовь, как иногда кажется, льётся с притихших звёзд на сонную землю – хотя на самом деле ничего такого там не льётся, кроме того, что описано в учебниках физики и астрономии… Но может быть, просто не всё научились регистрировать приборами?
И это любовь сейчас освещала лицевые пластины двоих – вместе с сиянием экрана… А может, это экран светил их отражённым светом. Потому что там, на его упрощенной, неполноцветной схеме – отображалось то, что интуитивно уже было понятно. Две искры бились рядом…
Но вспышка радости в голубых глазах тут же сменилась озабоченностью и печалью. Синхронно повернулись друг к другу, не скрывая растерянности на лицах, не отводя этих глаз, полнящихся горечью и виной – так неуместно это сейчас, но так, увы, неизбежно…
– Сигнал…
Ничего говорить и не надо. Всё понятно обоим в равной мере, понятно без всяких слов. Три недели без трансформации – в разгар войны?.. Нет, всё могло бы быть. Но на следующую неделю назначена эта операция, слишком важная операция, её нельзя отменить, как нельзя в ней обойтись без участия этого вот автобота-машинки, чьи генераторы способны глушить электронику оборонной системы десептиконов. Без него – никак… Без него – только на убой…
Старший, ведущий в паре, обхватил руками своего друга, показавшегося ему сейчас таким маленьким, хрупким, беззащитным, словно больной огонёк, он прижимал его к груди, баюкал, он так хотел бы принять на себя всё это – всю боль, всю тяжесть, всю вину, да возможно ли?
Война, чтоб её… Они, что ли, выбирали? Уже нет времени спланировать операцию по-другому, уже слишком всё увязано одно с другим. Ну почему сейчас? Детский такой вопрос… Вот через неделю бы – тогда можно бы было безоглядно радоваться, ведь тогда месяц, наверняка, появился бы спокойной, относительно мирной жизни. Это в случае удачи, ну а в случае неудачи некому бы было здесь сидеть…
– Ты можешь… Не торопиться…
– Нет уж, лучше потороплюсь. Лучше сразу…
Дополнительная сложность состояла в том, что за Ретчетом чуть ли не пришлось гоняться по всему ремблоку – медику вовсе не улыбались подобные деяния, он пытался сочинить что-то про неблагоприятные медицинские показатели, но услышав про операцию, сразу сник и подчинился.
Из медблока тёмная фигура выскользнула незамеченной, и это было хорошо – хотя бы удалось избежать обеспокоенных, участливых вопросов, не передать ещё кому-то эту боль, вину пополам с бессилием… Руки сами собой тянулись к крошечному, тонкому сварному шву на животе, а перед оптикой всё стояла крохотная синяя звёздочка – ещё совсем голенькая, только в тонком прозрачном коконе, он не видел этого – но откуда-то знал, что это именно так.
На это требовались силы. И на то, чтоб, придя в личный отсек, не сжаться в углу, скуля и всхлипывая, а подойти к партнёру, который страдает не меньше, если не больше – тоже. И на то, чтоб на следующий день выйти на построение без следов вчерашней сломленности, и действительно верить в победу, и делать для этой победы – всё…
Словно бы оглушённые сами этим же импульсом, десептиконы метались, как окружённые, загнанные звери. Разгром был уже неизбежен – после отключения всей автоматики в рядах врага наступил хаос, мгновенный прорыв – всё было рассчитано точно и разыграно как по нотам, башни падали, как детские кубики, осыпались картами из карточного домика, на руинах полыхали пожары, бочки с горючим взрывались, выстреливая в небо чёрные клубы дыма.
Раскрошенный бетон, вывороченная стальная арматура, изогнутые балки ферм, оплавленный, гнутый, рваный металл – всё смешалось в адском калейдоскопе, грохот взрывов, выстрелов, лязг, крики раненых гремели адской симфонией. Он к этому привык и его это почти не трогало – напротив, сегодня эта симфония звучала в его честь, и несла его чуть ли не над землёй – взвизгивали на крутых поворотах шины, разлетались от выстрелов случайно оказывающиеся на пути перегородки. Взлетел на вздыбленном куске дорожного покрытия, как на трамплине, в полёте трансформировался, приземлился, перекувыркнулся, вылетел за угол с бластером наизготовку, с пальцем уже на пуске… Там его и настигла рухнувшая колонна, припечатала едва не насмерть, выстрел ушёл в пустоту, острые бетонные обломки врезались в корпус.
Обступили ноги. Раз, два, три… Четверо обступили. Две ноги тёмно-зелёные, две – зеленовато-коричневые, болотные какие-то, две – грязно-фиолетовые, и две – тёмно-серые с более светлыми вставками. Десептиконьи, ясное дело. На первую же попытку пошевелиться-подняться одна из этих ног переместилась на поясницу, тихие щелчки снимаемых предохранителей удивили – тем, что оружие вообще стояло на предохранителе. Разве только для того, чтобы друг друга ненароком не перестрелять?
Что раздроблено плечо и часть грудной клетки – он знал совершенно точно. И что выбраться из-под фрагмента колонны, пусть и оставив там манипулятор – реально, он тоже знал. Стреляет он хорошо и с левой руки, второй бластер есть, он бы отбился… Но бластеры врагов уже целят в голову.
– Смотри-ка, кто это у нас тут! Наш маленький хорошенький дружок Сигнал, если не ошибаюсь, главный герой дня – это ж из-за него нас тут накрыли просто как малышей в песочнице… Поприветствуем героя дня, а?
Тёмно-зелёная ступня согласно ткнулась в плечо – метила, видимо, в лицо, да промахнулась, ещё чья-то пришлась в тазовую секцию.
– Вытаскивай его и поволокли, если прорвёмся с ним – значит, будет и на нашей улице праздник.
Манипулятор под завалами, что удивительно, не остался, но едва-едва – повис на честном слове, вместо него одна сплошная вселенная боли была.
Первым делом выстрелами перебили ноги, вторым делом сорвали переговорник – выдрали с «мясом», с проводами.
И – поволокли, действительно, что им, сложно, что ли – любой из этих ребят по парочке подобных унесёт, как плюшевых игрушек. Боевиконы. Молодые – Сигнал помнил то время, когда их не было, хотя сам относится к самому младшему поколению автоботов – и представляют из себя именно то, что и могут молодые десептиконы – ум и сила в обратной пропорции.
От старших Сигнал слышал, что первые боевиконы, в общем-то, ничем особенным не отличались – хотя и у тех на всех была одна извилина, и та прямая. Но чем дальше, тем заметнее эта линия развивалась под девизом «сила есть – ума не надо». Сила – да. Огромные – самому мелкому он по плечо, массивные – от того, правда, неповоротливые, зато это огневой и ударной мощью компенсируется вполне. Помимо встроенного оружия, они и съёмным обвешаны, как новогодние ёлки, и таскать его им совсем не тяжело. И кипела внутри бессильная ярость и тоска – радуетесь трофею, ублюдки, а ведь не вы это, колонна эта проклятая, квинта с два вы б меня поймали… Квинта с два вы б меня удержали, если б не осталась не сломанной во всём корпусе одна только левая рука!
Он не стонал – не желал доставлять им такой радости, хотя несли его мягко говоря – не бережно, иной раз «шутливо» перекидывая друг другу, иной раз добавляя тычка или пинка… Он ждал удобного момента – чтоб, выхватив второй бластер, суметь перестрелять сразу всех, а там – хоть ползком доползти, это уже не принципиально, он прорвётся, не впервой…
Не дождался.
Тусклый, жёлтый, мерзкий свет ламп – интересно, это проявление организации хозяйства, или тоже орудие пытки своеобразное? Может, и хуже бы было, если б свет слепил… Но этот – этот просто не был светом.
Те же четверо вокруг стола. Теперь можно и лица разглядеть – лица у младших боевиконов, что интересно, довольно сильно различаются, наверное, для того, чтоб отличать легче было. Потому что в принципе-то они похожи. И конструкцией – все четверо некая помесь джипа и танка, не иначе, и цветами – они только скомпонованы и распределены по-разному, эти цвета, по корпусу, разве что ноги и различаются, но не смотреть же им всё время на ноги? …Интересно – это один выпуск или их так подобрали? По общению не похоже, чтоб были родные братья – хотя, где у десептиконов вообще родственное общение…
Если на корпусе ещё остались целые места – то этот недочёт явно сейчас исправят. Почему-то ни подобия ужаса уже нет – защитная реакция, что ли, да наверняка, потому что иногда даже становится смешно. В жизнь, в выживание уже верится слабо – эти за два часа свою игрушку способны заиграть так, что Ретчету результат лучше не показывать. А что отдали его им в игрушки, и что отступили остатки десептиконского отряда быстро и далеко – он знал.
И было почти не жаль. Всё-таки, главное сделано – потеря этой базы им аукаться будет столько, что только чудо может помочь. При самом суровом раскладе автоботы будут наступать и дальше – не дав им ни дня передышки даже для «подбирания раненых» - это чушь потому что, всех, кого хотели, они уже подобрали, ну а если и дадут даже, пусть, дня три – этого хватит только чтобы, как всегда, сныкаться руководству подальше от линии обороны и выставить такого вот клыкастого пушечного мяса побольше… Жалко было только Приклада – но тут уж ничего не поделаешь.
Одна образина – видимо, начальственная, судя по выражению – склонилась ближе. Ласково оскалила денспластины – крупные, жёлтые, как у какого-то земного животного.
– Ой, давно я мечтал с тобой побеседовать, Сигнальчик… Много энергону ты мне попортил, наконец поквитаемся.
Это было известно. Автобота с такой способностью ненавидели многие – особенно из младшего состава, привыкших полагаться на автоматику, ввиду неимения чего в голове. Хоть и не навсегда он отключал это самое оборудование – обычно этого хватало для успеха, если только на базах не было кого, мягко говоря, поумнее. Ну а поскольку на всех командования хоть как не хватит… Сколько укреплённых постов десептиконы так потеряли – легко себе представить.
Скрипнул какой-то механизм – и Сигнал почувствовал (хоть и искажённо, ввиду уже включившегося блока), как ему вытягивает руки. Руку, точнее – вторую-то и вытягивать нечего, её почти нет. Повернув, насколько смог, голову, увидел – один из громил, как уже усвоил (по одной особо примечательной пушке), именуемый Дуло, меланхолично и даже как-то любовно вращает огромное колесо… А на колесо намотаны цепи, а цепями обмотаны его руки и ноги, вот его и вытягивают – развлекаются, смотрят, на сколько смогут вытянуть. Ан нет, даже хитрее это устройство – кроме вытягивания, предусмотрено ещё и выворачивание. Сразу полыхнули огнём все раны – зашипел, не удержался, но звука не издал, хоть и сам понимал уже, смысла в этом героизме как в старой покрышке.
– Отойди-ка, Задира, всё равно ты говорить красиво не умеешь, нечего и пытаться. А я вот, гы-гы, художественная натура – сейчас художества тут творить буду!
Задира нисколько не оскорбился на столь бесцеремонное обращение – явно потому, что происходящее его вполне устраивало. Говоривший приблизился с чем-то вроде малого медицинского лазера – Сигнал подобное в ремблоке видел, другое дело, что врачи-то перед операциями всю сенсорику отключают… Вот теперь узнает, как оно при этом – чувствовать.
Увы, но на покорёженном, опалённом металле нужный рисунок у юного дарования никак не выходил, поэтому он раздражённо отбросил лазер, а потом сорвал с груди пленника испорченный участок брони.
И, получив наконец долгожданный вскрик – довольно осклабился, и нарочито медленно, с прописанным на физиономии вдохновением, принялся выламывать, выгибать, выкручивать следующий.
Пленник завыл. В этот вой проскользнули новые нотки ужаса, когда толстые грубые пальцы принялись за пластины брюшной брони.
– Гляди-ка – шрам! Совсем свежий. Наш автоботик, никак, недавно стал альфочкой?
– Много ты в этом понимаешь, Кривой! Ничего не стал он альфой – при этом шрам бы больше был, беты, они, небось, не с кулачок размером. Нет, наш малыш как раз наоборот, удалял искорку. Интересно, чего так – залетел нечаянно? Ты наверняка спросом-то пользуешься, шустренький. Как интересно-то… Парни, а вы знаете, что, помимо прочего, они вскоре после заискрения ещё очень «горячие»? Могу продемонстрировать, что это значит…
Переговоры о передаче пленных наконец подошли к концу. Собственно, понятно было, что упорствуют и злобствуют десептиконы с отчаянья. Проиграв на сей раз весьма существенно, они надеялись хоть так отыграться, и отыгрывались вовсю… Но всё же вынуждены были уступить – передышка в сражениях и небольшая энергоновая подачка оказались важнее. Приклад был в первых рядах встречавших – всю эту безумную неделю он ни на миг не терял надежду, что партнёр жив. Он просто не мыслил иного, и хоть слово в слово переговоры не слышал – знал, что и другие верят. Все верят.
Они были живы. Все трое. В каком состоянии живы – уже другой вопрос, Легкоступа передали едва не по частям, в разбитое лицо Яркого, где едва понятно было, где раньше была оптика, не было сил смотреть. Но он всё же шёл сам, а вот третьего вынесли – под руки, хоть и вывороченные, хоть одна и зафиксирована наскоро топорной шиной, но разницы уже нет. Но не это бросалось в глаза сразу, не все ужасные раны на корпусе – хорошо, если половина получена на поле боя… А более чем заметно выгнутые пластины живота. Приклад скрипнул денспластинами так, что чудом как не погнулись. «Сволочи, ублюдки, отродье, без этого никак не можете, а? Почему мы ваших отморозков в плену не насилуем?» И хотелось кинуться, вцепиться в эти вот ухмыляющиеся рожи – просто написано же на них, на этих рожах, кто и сколько раз за всё в ответе, разодрать эти скалящиеся рты, бить об стены, об пол, добивать ногами, голыми руками повырывать процессоры из корпусов… А надо стоять, и хотя бы вслух не говорить всего того, что просится, и не двигаться с места, если уж боишься не сдержаться – к чему срывать то, что стоило стольких трудов, стольких бессонных ночей у экрана твоим товарищам? Смысла не будет уже никакого. Но они заплатят, они непременно заплатят…
Есть самая восхитительная на свете нетихая тишина – тишина, разбавляемая гудением приборов и писком датчиков, током веществ в трубках и шуршанием самописцев. Тишина ремблока, где спасли с края могилы твоё самое дорогое. Приклад сидел у постели Сигнала и держал тонкую руку в своих. Ровно ничего не говоря. Что мог, он уже сказал – да и это-то, по правде, было бледным подобием того, что внутри. Но Сигналу и не нужны были слова. Он прекрасно знал, что чувствует партнёр – потому что сам чувствовал то же. Их сейчас совместное молчаливое бытие рядом было так нереально прекрасно, так волшебно, что похоже на сон, на то, как если б они умерли, и попали в какой-то, если он есть, трансформерский рай – а для рая ничего и не надо больше, кроме как, после всего пережитого, быть снова вместе.
А ещё в раю обязательно должны быть медики. Потому что из всех напоминаний о недавнем на теле Сигнала сейчас был лишь шрам на брюшной секции – длинный, именно такой шрам...
– Да… - прозвучало наконец в уютной, умиротворяющей нетишине, - может, ты осуждаешь меня в глубине искры, но я не мог поступить иначе. Я его отослал. Пусть мне – не говорят, но думают – могли бы сказать, что это всё-таки моё… и что оно ни в чём пока не виновато… Я точно знаю, что не смог бы видеть, ощущать рядом это… существо. В конце-концов, я позволил ему появиться, я его не уничтожил – и надеюсь, что этого довольно... Я узнал, посоветовался, это хороший учебный комбинат и там с ним всё будет нормально. Я никому не желаю представить и понять, каково мне, я просто прошу поверить, не осуждать – мне слишком тяжело сейчас, чтобы это вот так прямо не сказать. Мне нужно так. Ты… ведь не отвернёшься от меня, Приклад?
– Я рад, что вопрос у тебя звучал достаточно риторически. А то бы я подумал… Подумал, что не все последствия… Ты понимаешь, что я хочу сказать. Боль может сместить многое в сознании, и даже выжечь в памяти то хорошее и ценное, чем ты жил. Заставить замкнуться, не верить, порвать связи… Я мог бы тоже спросить тебя – по-прежнему ли хочешь быть со мной. Со мной, которого не было там, со мной, который, осознав, что прямым штурмом мы вас всё равно не отобьём – перестал рычать и истерить, и кидаться на сослуживцев с кулаками, и просто ждал… Мог бы, но не буду. Мне хотелось бы, чтобы как можно скорее мы вернулись к тому, как оно и должно быть – когда в самом важном, в самом личном нам не нужно было слов. Мы просто знали, что думаем одно. Сейчас я знаю, что думаешь ты, Сигнал, и верю, что так же и ты меня слышишь. А остальное… Остальное пройдёт, зарастёт, забудется – и больше я ничего не скажу, слова звучат кощунственно, а их смысл ты всё равно можешь прочесть во мне. И… разве, принимая всего тебя, я вдруг не приму какое-то твоё одно решение?
Вечерний, мирный свет заливал личный отсек, вытягивая от скромной обстановки длинные тени. За окном совсем стемнело, и всё больше звёзд спешило заглянуть и убедиться – что жизнь действительно налаживается.
Он устало опустился на платформу, нашёл рукой руку партнёра, несильно сжал пальцы. Помолчал, наслаждаясь ощущеньем, как расправляются усталые сочленения, как стихает напряженье в запястьях и щиколотках – всё-таки до конца это не прошло…
– Я от Ретчета, - вымолвил он наконец. Невольно коснулся рукой пластин живота – где под бронёй тихо, едва уловимо ныли два шрама, устало рассердился на себя за этот автоматический жест. То, что ему предстояло сказать – всё равно ведь его не то что не огорчало, но… прямо скажем, не убивало. И даже не шокировало. И едва ли что-то меняло в жизни – потому что в своём партнёре он, вот именно, был уверен. Просто надо было это сказать. Надо – чтоб прозвучало.
– У меня больше никогда не будет беты, Приклад.
Только зарегистрированные участники
могут голосовать
Примечания к фанфику:
Эксплуатирую чужие идеи. Вселенная с бета-размножением была придумана задолго до меня.
