Я опять провожу свободное время на Тау-Урса. Просто мне некуда больше идти. Стою в голографическом саду и разглядываю переливающиеся во тьме трехмерные геометрические нагромождения в карбоновых рамах. Искусство, одним словом.
Ко мне подходит человек, сам. Этого я вез как-то на корабле. Он называет свое имя – набор бессмысленных звуков. Я его помню, я храню в памяти краткое досье на всех людей, с кем общался, но не знаю, что ответить, поэтому молчу. Он расценивает это как равнодушие.
Я пытаюсь объяснить, что у меня до сих пор не было особой нужды в прозвищах, которые берут себе автоботы для общения с людьми и им подобными. Искровая сигнатура – тетраграмматон для человека, а я не особенно продвинулся в построении социальных связей. Мое заявление его почему-то рассмешило, хотя я не видел ничего забавного. Я не знаю, о чем нужно говорить с этим человеком, я не подготовился и опять молчу. И он тоже.
Поэтому мы просто идем, лавируя между прочих посетителей, по цветовым узорам на дорожках; я стараюсь идти медленно. Прозвище я себе так и не придумал, поэтому дальше мы просто были на человеческое «ты».
Потом, стоя как-то на одной из парковочных площадок, когда я собирался в очередной рейс, я спросил, пока дроны грузили товар, стал бы он чистить меня от снега, если бы я сам не смог. Этот вопрос, как и многие прочие, смешит его, но мне вовсе не радостно. Что-то должно двигать врагом, для которого твоя сторона не имеет значения. Сторона всегда должна иметь значение, это основа существования, великая дуальность системы. Поэтому, например, все то время с момента, как я обосновался без знака на «Обливионе», я чувствую себя, словно ржавый лом.
Он говорит, что полагал, будто мы на одной стороне. Не знаю, что ответить. Почему-то это оказывается правдой, хотя я и без инсигнии считаю, что мы на разных полюсах. Не только автоботы и десептиконы, а я и остальной мир. Я замолкаю, подбирая подходящий ответ, но и в этот раз мне нечего выбрать из коммуникативного каталога.
– Ты сделай уже что-нибудь... нормальное, – говорит наконец мой человек. – А то как с памятником разговариваю. Хоть моргни что ли.
Я улыбаюсь ему – второй раз в жизни – и он больше не поднимает эту тему.
***
Я занят своими делами, а ты своими. Это меня устраивает, потому что я не приучен к умильной возне, подобной автоботской. Во время, когда я был десептиконом со знаком, над моим альтмодом подшучивали. Он не «чистопородный». Колеса – символ автоботской безалаберности. Зато я могу иногда катать тебя по опустевшим дорогам.
Я думал облегчить свою участь, но только усугубил. Возможно, я даже немного понимаю автоботов в их безнадежном стремлении спасать обреченных, будто пытаться схватить Искру, когда ей пришел срок покинуть корпус.
Сейчас, пока мы смотрим с моста на световую паутину дорог и машины, похожие на суетливых инсектиконов, – я стою, а ты балансируешь, сидя на узких перилах и держишься за меня одной рукой – я думаю о том, что стоит ценить настоящее, такое же эфемерное, как кристаллы снега или маленькая человеческая жизнь. Но когда ворн будет на исходе и снег перестанет таять на твоей коже, мне не останется ничего, кроме тоски.
